Карета, покачиваясь, скользила вдоль пустынных в поздний час улиц, сквозь морок тумана, пронизанный неясным фонарным светом. Какое-то время оба молчали, думая каждый о своем, был лишь слышен глухой отстук колес о мостовую и скрип рессор. Вскоре экипаж остановился. Лессепс крепко пожал доктору руку, пожелал всяческих удач, и они расстались. Воистину этот человек мог уговорить самого дьявола. Что для него пара миллионов обманутых французов и Иноземцев в придачу?
На следующий день, а точнее, уже поздний вечер, белоснежная лаборатория Иноземцева содрогнулась от настойчивого звонка. Вихреподобный внук месье Лессепса рассыпался в приветствиях и словах благодарности, а следом взлетел по лестнице на второй этаж.
– Вот, значит, каково оно – логово алхимика нового времени, – восхищенно воскликнул он, разглядывая комнату с рабочим столом посередине. Гриффон прыгал под его ногами, радостно виляя хвостом.
«Предатель, вероятно, столь радушно и грабителей, поди, встретил», – подумал Иноземцев.
– Мне будет о чем рассказать. Не каждому выпадает честь попасть в чертоги магического реализма научного прогресса. Удивительно, а ламп вы не пожалели, все освещено, как днем. А где же вы спите? Всюду лишь рабочие кабинеты.
– Нигде, – отрезал Иноземцев и придвинул к краю стола несколько учебников. – Я вообще никогда не сплю. Приступим. У меня мало времени.
Как и предрекал великосветский дед Ромэна, тот не имел никаких способностей к науке. Химия представлялась ему некой романтической особой, которую нужно покорить во что бы то ни стало. Он посвящал ей сонеты, упоенно рифмуя формулы, смысл которых едва понимал, пускался в фантазирование, плел восторженную чушь и вздыхал. Со снисходительной миной Иноземцев оглядел тома его писанины, бережно поданной в бюваре ярко-алого цвета, и не нашел там ни единой хоть мало-мальски толковой мысли, сплошь какие-то метафизические домыслы, плоды воображения и небывальщина.
Но сосредоточенно прочел: уселся в кресло, придвинул светильник, велел ученику штудировать какой-то учебник по солям и кислотам, а сам стал читать. И чем больше он погружался в чтение, тем больше холодело и сжималось его сердце. Лессепс-дед был прав – внук ступил на весьма скользкую дорожку. Ведь сам Иноземцев года три назад таким же болваном был. Беспросветным болваном. Перед глазами проплывали картины прошлого, наводящие лишь жгучий стыд на сердце. Видел себя доктор в квартире на Мойке, огнем пылающей, когда погорела паяльная лампа, и во флигеле Обуховской больницы, где он лабораторию устроил, которую то индийские слоны посещали, то воздушные лунные призраки[11]. И чего ему стоило излечиться от подобной напасти.
Когда последняя страница была дочитана, а корочка кроваво-красной, революционной папочки захлопнута, Иноземцев встал и шумно вздохнул. Юноша оторвал от учебника взгляд и тоже встал. Не встал, а порывисто вскочил и, приложив руки к груди, выдохнул:
– Что? Как вы это находите?
Иноземцев приподнял брови и опять вздохнул:
– Вы обладаете несомненным талантом, – ответил он. И заметив, как побледнел молодой человек, добавил: – Талантом литератора. Но отнюдь не ученого.
Юноша сначала застыл с удивленной миной, а потом обессиленно рухнул обратно в кресло.
– Неужели вам не понравилось? А бездымный порох, а бесшумный выстрел? А мои опыты с нитроцеллюлозой и пироксилином? А гранатки, которые можно было бы…
– Вам известно, как переводится слово «порох» с китайского? – прервал Лессепса-младшего Иноземцев.
– Что? Нет, неизвестно. Я не говорю по-китайски…
– Огонь медицины.
– О, впервые слышу. Однако как поэтично и звучно сказано…
– Китайцы искали эликсир бессмертия, а изобрели порох. Случайно, – Иноземцев, замолчав, призадумался. На лице его застыла мученическая гримаса, заметив кою юноша тотчас осекся и замолчал.
– Ваш труд мне напомнил басню одного моего соотечественника, – продолжал Иван Несторович, подняв голову и глядя прямо в глаза юному Лессепсу. И лицо его стало непроницаемо строгим. – Мартышка и очки. Не слышали?
– Очки? Слышал… Да, у Лафонтена тоже есть нечто подобное… кажется.
– Так вот, вы, месье, и есть та самая мартышка, – неожиданно вскричал Иноземцев, следом гневно указав пальцем на папку с рукописью, – а это необходимо сжечь. Сейчас же. Потому что вы нагородили невероятнейшей нелепицы, и если хоть что-то из того, что вы навыдумывали, воплотить в жизнь, то жизни этой самой можно лишиться и других лишить. Не кажется ли, что уж чрезвычайно рано вы засели за написание собственных работ? Лавуазье себя мните? Еще года не прошло учебы, а уже за нитроглицерин беретесь. Что вы знаете, к примеру, о едком натре? Какова его растворимость? А? Что это вы, мой друг, замолчали? Каково взаимодействие его с углекислым газом? Отвечайте! Урок уже в самом разгаре. Вы хотя бы представляете себе, что мы вдыхаем и что выдыхаем? Опять молчание, мой друг!
От такого неожиданного напора юноша вжался в кресло и побледнел так, что совершенно слился с белой его спинкой.
– А я заметил ваш отсутствующий взгляд на лекциях, – продолжал наступать учитель, – вы постоянно глядите в окно, подперев ладонью подбородок, и вовсе не мои слова заносите в свой блокнот, а нечто собранное в четырехстопный ямб или хорей. Не так ли? Летая в облаках, вы намереваетесь работать с нитроцеллюлозой, пироксилином и прочими взрывчатыми веществами, бризантность которых чрезвычайно высока! Весьма удивлен, что вам до сих пор не оторвало руки! Порох, оружие, взрыв – это тончайший математический расчет, доля ошибки – и вы взлетите на воздух вместе со всеми вашими идеями!
– Месье! – испуганно возразил юноша.
Но Иноземцев мгновенно оборвал попытку вступить в противоречие.
– На этом сегодняшний урок окончен, – проговорил он тоном более спокойным. – Можете быть свободны. И если вы вдруг пожелаете вернуться, то соблаговолите принести мне пепел от сожженных ваших рукописей. И тогда мы с вами продолжим. Лишь при абсолютном, полном и безоговорочном подчинении воле учителя возможен продуктивный учебный процесс.
– Месье… – было опять начал Ромэн.
– Вы свободны. Всего доброго.
Едва не плача, Лессепс-младший вылетел из белоснежной лаборатории, даже позабыв поначалу свою революционного цвета папку, панаму и трость, потом вернулся, поспешно схватил все и убежал так, что пятки сверкали.
Когда тяжелая входная дверь хлопнула, Иван Несторович вздохнул, оттер капельки пота с висков и поплелся подсоединять сигнализацию. Как он ловко и быстро справился с незадачливым пареньком – у того, поди, охота до пироксилинов и ртутей на несколько жизней вперед пропала, коли, конечно, правдива та индийская теория о перерождении душ, о которой так любят рассуждать теософы и оккультисты. Да и обошлось все кругом-бегом всего одним уроком.
Но Иноземцев ошибся.
Лессепс-младший вернулся через несколько дней и молча поставил перед несколько удивленным, но старавшимся этого не показать доктором бонбоньерку с пеплом.
– Вот, Учитель, как вы просили, – торжественно произнес он не без сарказма. Но, сказав это, тотчас испугался и опасливо стал ждать очередного взрыва негодования. Иноземцев лишь окинул юношу взглядом, преисполненным строгости, стиснул зубы и велел сесть. Ромэн тихо опустился на стул, глядя на Ивана Несторовича по-щенячьи с надеждой. Доктор тотчас же вспомнил себя в детстве и свое домашнее воспитание, которым занимался отец с присущим ему педантизмом.
– Задача всякого учителя, – проронил Иван Несторович, – склонить ученика к усердию. Задача каждого дитяти – сопротивляться всем попыткам своего воспитателя – так заведено природой, от этого никуда не деться. Но требуется в нем воспитать человека вопреки всем попыткам сопротивления. Человеком он станет таким, что его значение прямо пропорционально усердиям учителя и обратно пропорционально сопротивлению ученика.
«Тряпичную куклу воспитывать нет смысла, – про себя продолжил доктор. – Если сопротивление будет равняться нулю, то в итоге ведь не получится ничего. На ноль делить нельзя… Я же был, кажется, той самой тряпичной куклой. Кто знает, что может получиться из этого настойчивого паренька. Но попробовать стоит».
– Человека? – не удержался от вопроса юноша. – Химика, быть может?
– Человека – в первую очередь. Сознательного и рационального. Эти качества присущи и хорошему химику.
Некоторое время Иноземцев молчал, вспоминая то, что слышал от Нестора Егоровича в детстве о принципах воспитательного процесса. Нестор Егорович слыл в этой области знатоком. Человеком он был столь же блестящим, как и фармацевтом.
– Выкиньте из головы, – начал Иноземцев, тряхнув головой, будто отгоняя облако воспоминаний, – все ваши бредовые и несостоятельные идеи с селитрой и ртутью, гранатками и прочим чудовищным бредом, которым вы наводнили эту милую бонбоньерку, – с этими словами он демонстративно отправил ее в урну для мусора. – Начнем с самых азов: из чего состоит физическое тело и что называется веществом…
Лессепс подавил унылую гримасу, раскрыл тетради и приступил к записям.
Медленно, нет – муторно, еле-еле и кое-как продвигалось обучение юноши. Казалось, оно просто стояло на месте, а движение было иллюзорно. Иноземцев тянул время как мог, разжевывая лекции с кропотливостью и неспешностью палача, должного продлить мучения жертвы. Никто ведь не требовал превратить юношу в Ломоносова или Бертолле. Однако мучения эти могли либо развить в ученике усидчивость, либо заставить его сдаться и бежать. Иноземцев наблюдал и взвешивал. Он ждал, когда можно будет решиться на настоящие уроки. Иногда Ромэн начинал скулить, поглядывая в сторону ровного ряда реторт, колб и перегонного аппарата, просил перейти к практике, но Иван Несторович настойчиво игнорировал всяческие происки помешать ему в достижении конечной цели – либо ненависти, чувства полного отвращения бедного юноши к науке, или полной покорности процессу обучения.