Что касается Максима д’Ольнэ, то он встал, принял письмо из рук служителя и вскрыл его. Он улыбался, слушая все эти вопли. А поскольку церемония еще не началась по причине ожидания отсутствующего г-на канцлера, то д’Ольнэ прочел письмо и снова улыбнулся. И тогда на трибунах все оживились:
– Он улыбается! Тот, другой, тоже улыбался!..
Максим д’Ольнэ передал письмо своим восприемникам, и уж они-то точно не улыбались. Вскоре текст письма был у всех на устах, а поскольку, передаваясь из уст в уста, он облетел весь зал, то и г-н Лалуэт сумел ознакомиться с его содержанием: «Бывают путешествия и более опасные, чем вокруг собственной каюты!»
Казалось, содержание письма доведет возбуждение публики до крайности, но тут ледяной голос председателя, сопровождаемый звоном колокольчика, объявил, что заседание открыто. В зале повисла трагическая тишина.
Максим д’Ольнэ уже вскочил на ноги – не просто храбро, а даже дерзко.
Вот он принимается читать свою речь.
Он читает ее глубоким, звучным голосом. Сначала благодарит, без тени угодливости, достославное Братство за честь, оказанную ему своим выбором. Потом, после краткого упоминания о горе, которое недавно потрясло Академию до самых ее основ, начинает говорить о монсеньоре д’Абвиле…
И говорит… говорит…
Рядом с г-ном Лалуэтом профессор бормочет фразу, которую г-н Лалуэт относит (ошибочно, впрочем) на счет чрезмерной долготы самой речи: «Этот протянул дольше, чем тот…»
А этот все говорит, и кажется, что публика начинает дышать свободнее. Слышны вздохи облегчения, женщины улыбаются так, словно только что избежали большой опасности…
А он все говорит, и ни единое непредвиденное происшествие не прерывает его.
Он приближается к концу своего похвального слова монсеньору д’Абвилю и тут оживляется. Он даже горячится, когда по поводу дарований выдающегося прелата излагает несколько общих идей о священном красноречии. Ораторствуя, он напоминает собравшимся о нашумевших проповедях монсеньора д’Абвиля, навлекших на него мирские громы и молнии за отсутствие якобы должного почтения к человеческой науке…
Движения новоиспеченного академика приобретают непривычную размашистость, словно и сам он вознамерился бичевать эту жалкую науку, дщерь нечестия и гордыни.
И в восхитительном порыве, который (конечно же!) вовсе не академичен, но от этого еще более прекрасен, ибо выдает моряка старого закала, Максим д’Ольнэ восклицает:
– Уже шесть тысячелетий томится Прометей, пригвожденный божественной карой к скале! Вот почему я не из тех, кого страшат людские громы и молнии! Я боюсь лишь грозы Божией!
Едва успел несчастный произнести эти слова, как все вдруг увидели, что он покачнулся, отчаянным жестом вскинул руку к лицу и… рухнул с трибуны во весь рост.
Стон ужаса взметнулся под купол. Академики всей гурьбой бросились к павшему… Склонились над недвижным телом…
Г-н д’Ольнэ был мертв!
Понадобились нечеловеческие усилия, чтобы заставить толпу очистить помещение.
Итак, он умер, как и за два месяца до него посреди торжественной церемонии приема в академики скончался Жан Мортимар, поэт, автор «Трагических ароматов», первый претендент на кресло монсеньора д’Абвиля. Он тоже получил письмо с угрозой, принесенное в Академию рассыльным, которого потом безуспешно пытались найти. Письмо гласило: «Ароматы порой бывают трагичнее, чем об этом думают!» А Мортимар, прочитав его, спустя несколько минут кувырнулся с трибуны. Все это с сомнительной точностью выяснил г-н Гаспар Лалуэт, ловя жадным ухом безумные речи, которые велись в толпе, только что переполнявшей зал публичных заседаний Академии, а теперь выплеснувшейся на набережные в неописуемом смятении. Г-н Лалуэт был бы не прочь разузнать поподробнее, почему после кончины Жана Мортимара все так опасались несчастья с Максимом д’Ольнэ. Он отчетливо расслышал, как твердили о чьем-то мщении, но в выражениях столь нелепых, что он не придал этому никакого значения. Тем не менее он счел своим долгом хотя бы ради очистки совести спросить имя того, кто отважился на месть в столь необычных условиях. И получил в ответ такой странный набор созвучий, что всерьез решил, уж не смеются ли над ним. А поскольку вовсю близилась ночь (дело было в середине зимы), то он рассудил за лучшее вернуться домой, пройдя через мост Искусств, где несколько припозднившихся академиков и их приглашенных, все глубоко взволнованные ужасным совпадением, унесшим жизнь двоих собратьев, тоже торопились поскорее добраться до дому.
Однако прежде чем нырнуть в тень, которая уже сгустилась над площадью Каррузель, он спохватился и, остановив одного из этих сходивших с моста Искусств господ, чья нервная походка все еще выдавала недавнее потрясение, спросил его:
– В конце концов, сударь! От чего он все-таки умер?
– Врачи говорят, от сердечного приступа.
– А тот, другой, от чего скончался?
– Врачи считают, от кровоизлияния в мозг.
Но тут между собеседниками легла некая тень и чей-то голос произнес:
– Враки! Оба умерли, потому что захотели сесть в Заколдованное кресло!
Г-н Лалуэт попытался было удержать эту тень за тень ее рукава, но она уже исчезла…
И он вернулся домой в глубокой задумчивости.
Глава II. Заседание в Словарном зале
На следующий день после этих злополучных событий непременный секретарь Академии г-н Ипполит Патар ступил под арку Академии, когда часы били полдень. Привратник встретил его на пороге своей каморки. Он протянул г-ну непременному секретарю его почту и сказал:
– Вы сегодня раньше всех, господин непременный секретарь. Еще и нету никого.
Г-н Ипполит Патар взял почту, которая была довольно увесистой, и явно собрался продолжить свой путь, не ответив ни слова честному малому.
Тот удивился:
– У господина непременного секретаря сегодня озабоченный вид. Оно и понятно – тут все нынче как на иголках после вчерашнего-то! – И тут привратник совершил промах, добавив: – А господин непременный секретарь уже читал в сегодняшнем номере газеты «Эпок» про Заколдованное кресло?
Надобно заметить, что г-н Ипполит Патар имел особенность существовать как бы в двух ипостасях. В одной он был свежим розовым старичком, улыбчивым, радушным, приветливым, обаятельным, которого все в Академии величали запросто «мой добрый друг», исключая прислугу, разумеется, хотя и для нее он являлся образцом обходительности. Зато в другой своей ипостаси он представал перед окружающими маленьким сухопарым старикашкой, желтым, как лимон, нервным, злым и раздражительным. В такие минуты даже лучшие друзья обращались к нему не иначе, как «господин непременный секретарь», и старались не попадаться под руку. Слугам тоже было с ним не по себе. Этот феномен объяснялся тем, что г-н Ипполит Патар так любил Академию, что буквально разрывался пополам, чтобы служить ей, лелеять ее и защищать. Счастливые дни – великих академических триумфов, прекрасных торжеств, вручений наград «за заслуги» – Патар отмечал розовым; а несчастливые дни, когда какой-нибудь грязный писака осмеливался не проявить должной почтительности пред Академией, этим божественным учреждением, Патар всегда обозначал лимонным.
Сегодня, по-видимому, привратник не заметил, с Патаром какого цвета имеет дело, иначе избежал бы резкой отповеди с его стороны. Едва услышав о Заколдованном кресле, г-н непременный секретарь круто развернулся.
– Занимайтесь тем, что вас касается, – прошипел он. – Я знать не знаю ни о каком заколдованном кресле! Зато мне известно, что тут всегда околачивается толпа газетчиков! Имеющий уши да услышит!
И он развернулся в обратную сторону, оставив привратника сраженным на месте.
О! Читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле?! Да он в последние недели только ее и читал, эту злосчастную статью – во всех газетах подряд! А после скандальной смерти Максима д’Ольнэ, так быстро последовавшей за не менее скандальной смертью Жана Мортимара, наивно было бы ожидать, что пресса скоро потеряет интерес к столь волнующему сюжету.
Тем не менее, какой умник осмелился (г-н Ипполит Патар даже остановился, чтобы еще раз задать себе этот вопрос)… какой умник осмелился увидеть в этих двух смертях что-то иное, нежели бесконечно досадное, достойное всяческих сожалений, но все же совпадение?! Ведь Жан Мортимар скончался от кровоизлияния в мозг – что может быть естественней? А Максим д’Ольнэ под впечатлением от трагической кончины предшественника, да еще и напуганный зловещими предсказаниями, которыми литераторы – шалопаи и негодники – сопроводили его избрание, умер от сердечного приступа. Что ничуть не менее естественно.
Г-н Ипполит Патар, пересекавший двор Академии справа налево, направляясь к лестнице, ведущей в секретариат, в сердцах стукнул железным наконечником своего зонтика по неровной и обомшелой мостовой.
– Что особенного в сердечном приступе? – сказал он сам себе. – Это с каждым может случиться – умереть от сердечного приступа. Даже произнося речь во Французской Академии! – И добавил: – Для этого достаточно лишь быть академиком!
Вымолвив эти слова, он задумчиво остановился на нижней ступеньке лестницы. Хоть г-н непременный секретарь и отрицал это, но он был довольно суеверен. Мысль том, что любой Бессмертный, кто бы он ни был, может вот так запросто умереть от сердечного приступа, побудила его украдкой коснуться правой рукой деревянной ручки своего зонтика, который он держал в левой.
Он возобновил свое восхождение, прошел, не останавливаясь, мимо секретариата, поднялся до следующей лестничной площадки, задержался там и проговорил вслух:
– Если бы только не эта история с письмами! Но как раз на нее-то и клюнули все эти глупцы! Письма, видите ли, подписаны Э.Д.С.Д.Т.Д.Л.Н. – всеми инициалами шарлатана Элифаса! – И г-н непременный секретарь несколько раз произнес в гулкой тишине, царившей на лестнице, мерзкое имя того, кто, казалось, натравил саму злую судьбу на почтенное и мирное Братство: –