Да поразит тебя смерть через глаза твои и нос, уши и рот, ибо так повелеваю Я – властелин воздуха, света и звука!», – как сразу же нашлись люди, готовые все объяснить.
– Ах, вот как!
– Да. Согласно их рассуждениям Элифас, овладев Тайной Тота, сделался властелином звука, и тут все вспомнили слова Бабетты о «мертвящей песне»! Они доказывали, что либо сам Элифас, либо «игрец» поместили в механизм шарманки нечто такое, что убивает звуком. Эту штуку якобы засунули в ящик перед убийством и вытащили сразу же после него. Вот почему я и напросился осмотреть шарманку.
– Выходит, это дело вас очень заинтересовало, господин Лалуэт? – спросил ученый муж с яростью, приведшей антиквара в некоторое замешательство, однако его не так-то легко было сбить с толку.
– Не отрицаю: оно заинтересовало меня чуть больше, чем прочих. Ведь я, знаете ли, в свое время имел дело с шарманками… со старинными шарманками. Я хотел просто взглянуть…
– Что же вы увидели?
– Понимаете ли, мэтр, в самой шарманке я ничего такого не увидел. Но вот рядом с ней обнаружил кое-какую штуковину.
Он вытащил из жилетного кармана длинную тонкую трубочку, заканчивающуюся раструбом наподобие мундштука какого-либо духового инструмента.
Великий Лустало взял этот предмет в руки, осмотрел и вернул г-ну Лалуэту.
– Похоже на загубник какой-то дудки, – небрежно бросил он.
– Я тоже так думаю. Тем не менее, дорогой мэтр, представьте себе, что эта штуковина идеально подходит к одному отверстию в шарманке, а я никогда не видывал в шарманках таких мундштуков или загубников! Позвольте пару слов на прощанье, дорогой мэтр. Я тогда и подумал: «Вдруг эта трубка предназначена для того, чтобы посылать в определенном направлении мертвящий звук»?
– Да? Впрочем, с меня довольно, дорогой мой антиквар, как вас там? Лалуэт? Вы оказались так же глупы, как и остальные. Что вы собираетесь делать с этой штукой?
– Мой дорогой мэтр, – пробормотал Лалуэт, вытирая лицо, – я вовсе ничего не собираюсь с ней делать, и я больше не буду забивать себе голову всеми этими глупостями… этой шарманкой… если такой человек, как вы, утверждает, что Тайна Тота…
– Тайна для дураков! Прощайте, господин Лалуэт, прощайте. Аякс! Ахилл! Проводите господина…
Однако г-н Лалуэт, получив свободу уйти, не спешил воспользоваться ею.
– Одно только слово, дорогой мэтр, и вы успокоите мою совесть касательно предмета, о котором не догадываетесь, но чуть позже я готов дать свои разъяснения…
– Что там еще? – насторожился Лустало и, уже дойдя до лестничной площадки, резко повернулся к Лалуэту.
– Вот, извольте. Те самые чудаки, которые утверждали, будто Элифас мог убить Мартена Латуша с помощью мертвящей песни, выдумали, ссылаясь все на ту же Тайну Тота, где говорится о смертельной силе света… Так вот, они вообразили, будто Максим д’Ольнэ был убит некими лучами.
– Лучами? Нет, решительно вас надо посадить под замок! С какой стати лучами? Как?
– Ну… Ему эти лучи, предварительно отравив их, с помощью особого аппарата направили прямо в лицо. От этого он и умер. По их словам, эти лучи поразили Максима д’Ольнэ в тот самый момент, когда он читал свою речь. Ведь он, прежде чем упасть и умереть, сделал такой жест, будто хотел отогнать муху или закрыть глаза от солнечного зайчика.
– Да-да! Как же! Прямо по шарам! Бац – и готово!
– Если помните, обладание Тайной Тота позволяет умерщвлять людей также через рот или нос. Эти недоумки – я теперь отлично сознаю, что другого имени они недостойны, – избрали для Жана Мортимара смерть через нос! Представляете, дорогой мэтр?
– Что ж, для автора «Трагических ароматов» нет ничего лучше!
– Именно! «Ароматы порой бывают трагичнее, чем об этом думают!»
– Вот ведь фантазеры!
– Смейтесь, дорогой мэтр, смейтесь! Но я хочу дать вам возможность досмеяться до конца. Эти господа утверждают, что первое письмо, а именно то, которое принесли Жану Мортимару, с этими ужасными словами насчет ароматов, было написано самим Элифасом, ибо соответствует его почерку. Что касается другого, оно – всего лишь чья-то глупая шутка. В то письмо Элифас якобы подсыпал некоего тонкого яду, вроде яда Борджиа, итальянского рода отравителей, о котором вы наверняка наслышаны.
– Бац по сопелке!
Можно было подумать, что столь презрительная и вульгарная манера, в которой великий Лустало, казалось, обязал себя отвечать на серьезные вопросы г-на Лалуэта, имела целью вывести антиквара из равновесия, до конца испытав его терпение и вежливость. Но результата он добился прямо противоположного, ибо, уже не сдерживая своей радости, эксперт заключил Лустало в объятия и всячески обласкал. Он восторженно целовал его и тискал, в то время как великий коротышка-ученый отбрыкивался своими крошечными ножками и вопил:
– Отпустите меня! Отпустите сейчас же! Или я скормлю вас собакам!
По счастливой случайности собак поблизости не оказалось, поэтому восторг и умиление г-на Лалуэта, достигнув высшей точки, стали перехлестывать через край.
– Ах, какое облегчение! – кричал он. – Как хорошо! Господи, как же это хорошо! Какой вы хороший! Какой добрый! Какой великий! Какой вы гений!
– Да вы сумасшедший! – проорал ему в бешенстве великий Лустало, кое-как освободившись из назойливых объятий и совершенно не понимая, что происходит. – Сумасшедший!
– Нет уж! Это они все сумасшедшие! Повторите мне это, дорогой мой мэтр, и я тотчас уйду.
– Сумасшедшие! Конечно, сумасшедшие! Все сумасшедшие!
– Ах, как хорошо! Все сумасшедшие! О, это я запомню – все сумасшедшие!
– Ну да, все сумасшедшие, – повторил ученый.
И оба продолжали твердить: «Сумасшедшие! Все сумасшедшие!»
Но теперь они смеялись, как лучшие в мире друзья.
Наконец г-н Лалуэт откланялся. Лустало весьма любезно проводил его до двери и там, заметив, что уже настала ночь, сказал:
– Подождите! Я провожу вас часть пути с фонарем. Мне вовсе не хочется, чтобы вы свалились в Марну.
Он ушел и тут же вернулся с маленькой зажженной лампой, раскачивавшейся почти у самой земли, на уровне его коленок.
– Идемте, – велел он.
Светило науки сам открыл и тщательно затворил за собой решетку. Великан Тоби отсутствовал. Г-н Лалуэт, видя все это, подумал: «А еще говорят, будто этот человек рассеян. Да от него ничто не ускользает!»
Они шагали минут двадцать, пока не добрались до берега Марны, где г-н Лалуэт вновь обнаружил удобную тропу. Тут он, и раньше не чуждавшийся напыщенных фраз, после неоднократных извинений за причиненное беспокойство и перед тем, как окончательно расстаться с великим ученым, счел своим долгом произнести следующее:
– Решительно, дорогой мой мэтр, наш Париж пал весьма низко. Вот три смерти, самые что ни на есть естественные из всех возможных. Но вместо того, чтобы найти им разумное объяснение, как это сделали мы с вами, Париж предпочел верить шарлатанам, чьего хваленого могущества хватает лишь на то, чтобы вогнать в краску самих богов!
– Бац по шарам! – выпалил Лустало, резко развернулся со своим фонарем и оставил до крайности ошеломленного г-на Лалуэта в полном одиночестве и непроглядном мраке на берегу реки.
Некоторое время вдалеке плясал огонек, потом исчез. В этот миг ужасный крик, громкий предсмертный вопль, жуткое человеческое завывание прорезало тишину ночи, и раздались отчаянные, безысходно тоскливые голоса псов, опять воющих, словно по покойнику.
Г-н Лалуэт, который остановился было, оцепенев от страха, решил вдруг, что уже слышит приближающееся к нему рычание чудовищных тварей, и кинулся прочь без оглядки.
Глава VIII. Бессмертия во Франции поубавилось
Тридцать девять! Слово было сказано, жребий брошен. Теперь уже все говорили о них: тридцать девять! Их осталось всего тридцать девять академиков, и никто не осмеливался стать сороковым.
После известных событий прошло уже несколько месяцев, но никто – никто! – не выставил свою кандидатуру на Заколдованное кресло!
Академия была обесчещена, и если теперь случалось, что знаменитому Братству требовалось выбрать и послать согласно обычаю для придания наружного блеска какой-нибудь торжественной церемонии (как правило, похоронной) нескольких своих собратьев в парадных мундирах, разыгрывалась настоящая драма.
Те, кому выпадала эта почетная обязанность, срочно изобретали себе неизлечимую болезнь или близкого родственника в дальней провинции, лежащего при смерти, – в общем, пускались во все тяжкие, лишь бы не появляться на людях в расшитых дубовыми листьями одеждах и не привешивать себе на бок шпагу с перламутровой рукоятью.
Ах, какие печальные настали времена!
Бессмертию явно нездоровилось.
Отныне о нем говорили лишь с улыбкой, ибо во Франции все заканчивается улыбкой, даже «мертвящие песни».
Тем временем расследование внезапно прекратилось, а дело закрыли. Казалось, от всей этой жуткой истории, в которой смятенное общественное мнение видело сплошные преступления, рано или поздно должно было остаться лишь смутное воспоминание, как и о приносящем несчастье кресле.
В него, тем не менее, никто так и не осмелился сесть.
Воистину это смеха достойно!
Весь ужас необъяснимой тройной трагедии бледнел перед насмешкой:
«Тридцать девять!»
Всего-то на одного убавилось Бессмертие, но этого оказалось довольно, чтобы навечно сделать из него посмешище.
Числиться в полку Бессмертных стало до того нелепо, что былая спешка рекрутов поскорее вступить в ряды славного интеллектуального воинства, объединявшего, без сомнения, благороднейшие умы эпохи, существенно замедлилась.
Увы! Даже в остальные вакантные кресла – ибо тем временем освободились еще два-три – кандидаты вынуждали тащить себя чуть ли не за уши. Черт возьми! Над беднягами насмехались уже за то, что они метили не в кресло покойного монсеньора д’Абвиля, а в какое-то другое.