Претенденты наносили свои визиты, сгорая от стыда. О том, что они – кандидаты в Академию, окружающие узнавали чуть не в последнюю минуту. Весьма тягостно потом было слышать, как они произносят похвальное слово в чью-то честь, в то время как торжественная речь, посвященная светлой памяти м-ра д’Абвиля и господ Мортимара, д’Ольнэ и Латуша, все еще безнадежно ждет своего оратора.
Уклонистов считали трусами, ни больше ни меньше, и стремительно надвигалось то недалекое время, когда пополнять Бессмертие станет некем. В преддверии этого скорбного дня Братство заседало в количестве тридцати девяти человек.
Тридцать девять! Имей Бессмертие волосы (увы, оно по преимуществу плешиво), ему захотелось бы выдрать их от отчаяния. Хотя под рукой у него всегда имелась какая-нибудь жидкая прядь (то тут, то там; на голове г-на Ипполита Патара, например), она выглядела такой жалкой и одинокой, что ее пощадило бы и само отчаяние. Эта прядь источала стекающую на лоб слезу – одинокую слезу былых волос.
Г-н Патар очень изменился. Раньше за ним знали два основных оттенка: розовый и лимонный. Теперь он приобрел третий, совершенно неопределимый, ибо цве́та в себе не содержал. Это была некая разновидность отрицательного цвета, какой древние художники помещали на щеках бледных парок[38] – богинь преисподней.
Г-н непременный секретарь ходил такой бледный, словно недавно покинул преисподнюю в твердом убеждении – по чести и по совести, – что неизбежно опять туда попадет.
После случившегося с Мартеном Латушем несчастья Патара надолго приковали к постели ужасные угрызения совести. В бредовом состоянии он укорял себя в смерти меломана и со слезами просил прощения у Бабетты. Выздоровел он лишь тогда, когда завершилось следствие, когда медики вынесли свой окончательный вердикт по делу о трех смертях и когда на больного наконец-то благотворно подействовали слова сочувствия большинства его коллег.
Вернув себе способность соображать, г-н непременный секретарь обнаружил, что обожаемая им Академия нуждается в его заботах как никогда. Он героически восстал с одра болезни, чтобы взвалить на себя это прекрасное бремя.
Тем не менее, как вскоре обнаружилось, Бессмертие перестало быть единственной формой существования Ипполита Патара. Всякий раз, направляясь в Академию, он вынужденно выбирал обходные пути, чтобы его никто не узнал и не превратил в объект насмешек.
Заседания составителей «Академического словаря» отныне сопровождались тяжкими вздохами, нудными жалобами и горькими стенаниями, что отнюдь не способствовало скорейшему завершению этого достославного труда.
Однажды, когда лишь несколько молчаливых и осунувшихся собратьев сидели на своих местах в опустевшем Словарном зале, из смежных помещений донесся громкий стук распахиваемых дверей, послышались чьи-то уверенные шаги, и в зал торопливо вторгся г-н Патар, блиставший свежей розовой окраской.
Заметив ее, коллеги в величайшем смятении повскакали со своих мест.
Что случилось?
Но г-н непременный секретарь так разволновался, что не мог ответить. Он потрясал каким-то листком бумаги, но ни единый звук не срывался с его задыхающихся уст. Даже гонец-бегун, доставивший в Афины весть о разгроме персидского войска и спасении родного Марафона, наверное, не запыхался так, как г-н Патар. И если тот вестник все-таки умер, то лишь потому, что он не был Бессмертным, как г-н непременный секретарь.
Не без труда г-на Патара усадили, взяли листок из его руки и прочли следующий текст.
«Имею честь выставить свою кандидатуру на замещение кресла, освободившегося по смерти м-ра д’Абвиля и господ Жана Мортимара, Максима д‘Ольнэ и Мартена Латуша».
Ниже стояла подпись: «Жюль Луи Гаспар Лалуэт, литератор, отмеченный Академией. Париж, улица Лаффит, дом 32-бис».
Глава IX. Во Франции всегда найдется храбрый и здравомыслящий гражданин, который посрамит глупую толпу
Тут они все попросту расцеловались. Память об этом счастливом воодушевлении сохранилась в анналах Академии под названием «Поцелуй Лалуэта»[39].
Те, кто там оказался, сожалели лишь о том, что не присутствуют в гораздо большем количестве, чтобы их радость выразилась как можно полнее. Как говорится, чем больше дураков, тем смешнее.
Вот они и смеялись.
Смеялись и целовались – все шестеро.
Да, в ту минуту их было только шестеро. Объяснялось это тем, что в последнее время заседания проходили так тоскливо, что на них под разными предлогами старались не являться многие академики.
Но это заседание стало незабвенным.
Все шестеро решили немедленно нанести визит этому г-ну Жюлю Луи Гаспару Лалуэту, литератору. Они спешили не только поближе познакомиться с ним, но и, предприняв эту не предусмотренную никакими правилами вылазку, окончательно связать его с судьбой Академии. Попросту говоря, они хотели «взять с него слово».
Они подождали, пока г-н Ипполит Патар немного придет в себя, и все вместе спустились к привратнику, чтобы послать того за двумя экипажами.
Сначала они подумывали даже, не отправиться ли им на улицу Лаффит пешком, поскольку считали, что им будет полезно «глотнуть воздуху», – действительно, они давно уже не дышали с таким наслаждением, – однако потом сообразили, что уличные зеваки могут узнать г-на канцлера и г-на директора (кстати, это были уже не те г-н канцлер и г-н директор, которых мы описали ранее, так как Президиум Академии обновлялся каждые три месяца), а также г-на непременного секретаря. Они решили не подвергать себя риску, чтобы из-за чьей-нибудь непристойной выходки не пострадало академическое достоинство.
К тому же, говоря откровенно, они просто торопились посмотреть на своего нового коллегу. Если вы думаете, что в обоих экипажах речь шла только о нем, то вы не ошиблись.
В первом рассуждали:
– Да кто же он такой, в конце концов, этот господин Лалуэт, литератор? Это имя кого-то мне напоминает. Кажется, он что-то опубликовал совсем недавно. Во всяком случае, его фамилия мелькала в газетах.
А вот о чем беседовали во втором:
– Вы обратили внимание, что он сопроводил свою подпись любопытным примечанием: «отмеченный Академией»? Весьма остроумный человек. Ясно дает понять, что он – уже один из нас.
В общем, они перебрасывались словами и даже шутили, как всегда, когда жизнь прекрасна.
Один лишь г-н Ипполит Патар безмолвствовал, ибо его сокровенная радость была ему слишком дорога, чтобы тратить ее в напрасной болтовне.
Он вовсе не задавался вопросом, кто такой Гаспар Лалуэт и что он опубликовал. Все это было ему глубоко безразлично. Г-н Лалуэт был г-н Лалуэт, то есть сороковой, и уже в силу данного обстоятельства г-н непременный секретарь наделял претендента бесспорной гениальностью.
Таким порядком они приехали на улицу Лаффит и отпустили экипажи. Г-н Ипполит Патар убедился, что академики находятся как раз напротив дома 32-бис, и, сопровождаемый коллегами, решительно вошел в него.
Они увидели то, что в газетных объявлениях именуется «прекрасные жилые помещения». Привратница у дверей спросила господ, куда те направляются.
– К господину Лалуэту, с вашего позволения, – ответил за всех г-н непременный секретарь.
– Он, наверное, в своей лавке, сударь.
Все шестеро переглянулись. «В своей лавке? Г-н Лалуэт, литератор? Славная женщина, наверное, просто ошиблась».
Г-н Патар взялся уточнить:
– Мы хотели бы повидать господина Лалуэта, литератора, отмеченного Академией.
– Так это он и есть, сударь. Я же говорю, он в лавке. Вход с улицы.
Все шестеро откланялись, весьма удивленные и изрядно разочарованные. Вновь оказавшись на улице, они действительно обнаружили антикварную лавку с надписью на вывеске: «Гаспар Лалуэт».
– Это наверняка здесь.
Они заглянули в витрины, стекла которых позволяли рассмотреть всевозможную старинную рухлядь и ветхие картины с уже неразличимыми красками.
– Похоже, он вправду здесь торгует, – сказал, поджав губы, г-н директор.
– Нет, это невозможно! Г-н Лалуэт написал, что он литератор!
Г-н непременный секретарь ответил на такое замечание весьма надменно:
– Господа, попрошу не капризничать, – и смело распахнул дверь лавки.
Остальные неохотно поплелись за ним, но перечить не осмелились, так как г-н непременный секретарь обжег их испепеляющим взором.
Из полумрака к ним приблизилась некая дама, на шее которой вырисовывалась красивая толстенькая цепочка массивного золота.
Когда-то, в определенном возрасте, эта женщина была, наверное, очень хороша собой. Да и сейчас еще роскошные седые волосы придавали ей весьма величественный вид. Она спросила господ, что им угодно. Г-н непременный секретарь отвесил глубокий поклон и ответствовал, что им угодно видеть г-на Лалуэта, литератора, отмеченного Академией, после чего г-н Патар вдруг скомандовал, словно капрал на учениях:
– Доложите: из Академии! – и бросил на своих людей свирепый взгляд, выдающий непреклонное намерение немедля сдать всех в полицейский участок, если с их стороны будет допущен хоть один неверный шаг.
Дама испустила легкий вскрик, прижав руку к пышной груди и, казалось, спрашивая себя, не готова ли она лишиться чувств, после чего стремительно скрылась в полумраке.
– Без сомнения, – промолвил г-н Патар, – это госпожа Лалуэт. Что ж, она весьма недурна собой.
Почти тотчас же дама вернулась, ведя за собой симпатичного полноватого господина, брюшко которого обрамляла красивая толстенькая цепочка массивного золота.
Лицо господина покрывала мраморная бледность. Он приблизился к посетителям трепеща, не в силах вымолвить ни слова. Но г-н Патар был начеку и мгновенно привел его в чувство.
– Сударь, обратился он к нему, – это вы Гаспар Лалуэт, отмеченный Академией литератор, выставивший свою кандидатуру на кресло монсеньора д’Абвиля?