– Я заметил все это, когда меня водили выгуливать, – добавил Дэдэ.
– Так вас иногда выпускают? – осторожно спросил г-н Патар, до того содрогавшийся перед ужасными страданиями, выпавшими на долю этого несчастного, что даже на время забыл о собственных.
– Если нет дождя, мне разрешают провести один час на свежем воздухе, но только на цепи.
Что касается г-на Лалуэта, он в этот момент думал лишь об одном: «Надо поскорее улизнуть». Он уже подобрался к заветной дверце, как вдруг ему показалось, что сверху доносится рычание, и, отскочив назад, он простонал:
– Собаки!
– Конечно, собаки, – неприязненно отозвался узник. – До чего же несносен этот толстяк! Вы покинете лабораторию только тогда, когда я вам скажу. Придется подождать часок, пока Тоби не даст псам корм. Пока они жрут, им будет не до вас – вот тогда и проберетесь. Когда они жрут, то никого вокруг не замечают. – И Дэдэ, поморщившись, добавил: – Что за жизнь! Сплошное прозябание!
– Еще целый час, – тяжело вздохнул г-н Лалуэт, в душе проклиная тот день, когда ему взбрело в голову сделаться академиком.
– Ничего, я-то ведь провел здесь целые годы! – с горечью произнес узник, и столько яростной муки прозвучало в его голосе, что оба академика: старый и новый – устыдились собственного малодушия.
Г-н Лалуэт даже пообещал:
– Мы спасем вас!
В ответ на это узник расплакался, как ребенок. Лишь тогда г-н Патар и г-н Лалуэт узрели всю бездну его униженности. Его одежда превратилась в клочья, а то, что от нее осталось, – прорехи да лоскутья – свидетельствовало о недавней драке. Оба «гостя» сразу вспомнили, как великан Тоби заставлял беднягу замолчать.
Какой ужасный жребий загнал несчастного в эту клетку? Брошенные им вскользь слова заставляли предположить такое чудовищное злодеяние, что г-н Патар, считавший себя давним знакомым Лустало, боялся даже помыслить об этом. Но чем иным, кроме как преступлением, можно было объяснить принудительное заточение этого человека? По какому праву его лишили свободы и держат на цепи, как собаку? Его, талантливого ученого, только что передавшего Лустало какую-то формулу, чтобы не умереть с голоду?
Наконец-то г-н Лалуэт сложил разрозненные события, роившиеся в его голове, в одно целое. Да-да, он больше ни в чем не сомневался. Он понял, что Лустало запер в клетку безвестного гения, и именно тот сделал за «великого» ученого все те открытия, которые принесли злодею мировую славу. Торговец антиквариатом с детства привык мыслить конкретно, и сейчас он нарисовал в своем воображении совершенно отчетливую картину. По одну сторону решетки – «великий» Лустало и его подельник Тоби с куском хлеба и миской похлебки в руках, а по другую – несчастный гений, томящийся в неволе со своими открытиями. Через прутья решетки, таким образом, совершался обмен – неравноценный, дикий, за гранью здравого смысла.
Лустало должен был, – размышлял дальше г-н Лалуэт, – из кожи вон стараться оградить эту страшную тайну от всех. Для него она имела ценность неизмеримо большую, чем жизни каких-то трех академиков. Г-н Лалуэт видел это – увы! – слишком хорошо, настолько хорошо, что ни на минуту не усомнился: ради сохранения своей тайны Лустало без колебаний принесет ей в жертву еще две жизни. Встав на путь преступлений, не так-то легко остановиться.
Необычайная ясность, с какой г-н Лалуэт представлял себе всю эту драму, побуждала его как можно скорее покинуть опасное место. Ему вовсе не улыбалось проторчать тут еще целый час. Тем временем г-н Патар, мозг которого совершенно изнемог, силясь отвергнуть доводы, безоговорочно принятые г-ном Лалуэтом, попытался употребить навязанный ему досуг, чтобы побольше разузнать об узнике и его истинном положении.
В его взбудораженной памяти внезапно всплыли слова Мартена Латуша, переданные затем Бабеттой: «Возможно ли такое? Это же было бы величайшим преступлением на свете!» Да! Да! Величайшим преступлением на свете. Увы! Г-н Ипполит Патар вынужден был признать эту истину, сколь бы отвратительной она ни казалась.
Узник за решеткой бессильно уронил голову на руки, словно раздавленный гнетом нечеловеческого страдания. Огарок над его головой, прикрепленный так высоко, чтобы он не мог его достать, освещал помещение самым фантастическим образом. Разрозненные, наваленные в беспорядке предметы приобрели какие-то странные очертания, как будто все были «зарешеченными». Эта зловещая лаборатория напоминала владение самого дьявола – настолько жутко выглядели в неверном свете все эти увеличившиеся тени реторт, змеевиков, чудовищных остывших тиглей… И посреди этой алхимической кухни – кучка тряпья на полу, несчастный, скорчившийся пленник.
Г-н Патар несколько раз окликнул его, но человек не подал виду, что слышит. Где-то в вышине рычали собаки, помешавшие г-ну Лалуэту открыть вожделенную дверь, в которую он мечтал проскользнуть подобно кусочку сала.
Кучка лохмотьев на полу вдруг зашевелилась. Из нее восстал призрак с пламенеющими глазами и произнес ужасные слова:
– Тайна Тота существует! Доказательство – все они мертвы! Так! Так! Так! Однажды изверг спустился сюда в таком бешенстве, что весь дом ходил ходуном. Меня тоже затрясло. Я сказал себе: вот оно! Опять ему нужно, чтобы я что-нибудь изобрел! Всякий раз, когда ему требовалось от меня нечто очень непростое, он пытал меня, мучил и в итоге получал все, чего вожделел, как от ребенка, которому грозят за ослушание не дать его любимую булочку. Какая низость, правда? О, какой же он злодей! – Дикий хрип послышался в горле узника, но он продолжал: – О, как он меня истерзал этой Тайной Тота! Я никогда о ней не слышал. А он заявил мне, что какой-то шут гороховый утверждает, будто с ее помощью можно умертвить человека через нос, глаза, рот и уши. И еще он внушал мне, что рядом с этим паяцем, которого зовут Элифас, я всего лишь осел! Осел! Он унижал меня перед Тоби! Это было невыносимо! Я так страдал! Две недели! Какие это были две недели! Я надолго их запомню… Он оставил меня в покое только тогда, когда я приготовил трагический аромат, лучи-убийцы и мертвящую песню! Похоже, он уже успел всем этим воспользоваться.
Губы изобретателя тронула ужасная усмешка. Потом он вытянулся на полу во весь свой рост, расслабленно раскинув руки и ноги.
– О, как я устал! – вздохнул он. – Но мне нужны подробности. Я хочу знать, видел ли кто-нибудь солнечную корону?
Ипполит Патар подпрыгнул от неожиданности. Он вспомнил это странное и звучное название, которое двое из трех докторов дали скоплению ранок на лице Максима д’Ольнэ. И г-н непременный секретарь ответил, хотя у него перехватывало дух:
– Да, да! Именно так – солнечная корона!
– Это она и была, верно? Вспыхнула у него перед лицом и… Меня принудили, сударь, дорогой вы мой! Смерть от излучения. Иначе ее вызвать невозможно. Это как вспышка или, скорее, ожог. Но тот, другой… Что с ним сталось? Поймите, сударь, для меня важны детали! Я очень сомневаюсь, чтобы душегуб воспользовался излучением еще раз, поскольку я сам слышал, как он сказал Тоби, что они умерли все трое! Подробности… мне не хватает подробностей. Стоит им с Тоби заикнуться об этом в моем присутствии, как они тотчас же умолкают. О! Как он безжалостен, этот злодей! Но тот, другой… Что с ним произошло? Обнаружили что-нибудь?
– М-мне кажется, ничего такого… – заикаясь от волнения, ответил г-н Патар.
– Ага! Ничего и нельзя найти, когда имеешь дело с самым трагическим из ароматов! Никаких следов. Это детская забава! Кладешь это в письмо, это вдыхают – и привет! Готово! Но всех так не убьешь… В итоге этого начинают опасаться и держат письмо подальше от себя. Да-да! Третьего Лустало должен был убить иначе, с помощью…
Внезапно рычание собак раздалось так близко и громко, что беседа прервалась. В подвале теперь слышалось лишь взволнованное дыхание трех человек. Потом голоса церберов удалились и сделались тише.
– Выходит, их не собираются кормить нынче вечером, – пробормотал Дэдэ.
Патар, у которого после ужасных признаний узника сердце колотилось так, будто вот-вот выскочит из груди, нашел в себе силы сказать:
– У того другого в носу обнаружили кровь и сочли, что он умер от кровотечения.
– Проклятье! Проклятье! Проклятье! – проскрежетал Дэдэ, и зубы его страшно лязгнули. – Его убили звуком. Кровотечение неизбежно. Да, именно так! Кровь в ушах, кровоток в евстахиеву трубу, кровь достигает носоглотки, а затем носа. Так оно и было, клянусь!
Узник с живостью обезьяны вскочил на ноги. Казалось, он прыгнет сейчас на прутья решетки, вцепится в них, как четверорукий, и вырвет с корнем. Патар резко отпрянул, опасаясь, что его схватят за волосы.
Выпрямившись, узник гордо вскинул голову, и, когда он проходил вблизи огарка, стал отчетливо виден его огромный лоб.
– Видите ли, сударь, все это, конечно, ужасно, но такое изобретение – повод для гордости. Я справился! Речь ведь идет не про шуточную смерть, а про настоящую, заключенную в свете и звуке. Кстати, мне это дорого обошлось. Но, знаете ли, когда осеняет идея, все остальное – вздор! Самое главное – идеи, а мне их не занимать. Спросите об этом хоть самого́ великого Лустало. А уж разработать подобную идею – за мной не пропадет! Это восхитительно! – Человек остановился, поднял указательный палец и важно изрек: – Как вы знаете, в спектре существуют ультрафиолетовые лучи. Эти лучи – химические. Они способны сильно воздействовать на сетчатку глаза. Из-за таких лучей случались тяжелые травмы. Весьма тяжелые! Теперь слушайте внимательно. Знаете, наверное, бывают такие лампы в виде длинной трубки. Они дают такой зеленоватый свет… вследствие паров ртути. О, это мощно! Вы меня слушаете или нет? – вскричал вдруг Дэдэ так громко и яростно, что г-н Лалуэт рухнул на колени, умоляя этого необычного профессора замолчать, а г-н Патар простонал:
– Тише… Заклинаю вас Небом, тише!
Но подобострастие учеников отнюдь не остановило преподавателя, который, пыжась от распиравшей его гордости, упиваясь собственной лекцией и возможностью превознести достоинства своих изобретений перед редкой аудиторией, продолжал голосом звучным и властным: