Халач виник изловчился и ударил Обнаженного воина тяжелым копьем. Воин покачнулся и стал оседать на землю. Отбросив щит, правитель схватил за волосы поверженного врага — теперь он был его пленником. Гордо взметнулись вверх длинные перья кетсаля, украшавшие высокий шлем Верховного правителя — знак высшего военачальника. Он хотел уже было прокричать свой боевой победный клич, как вдруг перед ним выросла грозная фигура воина с тяжелым копьем, облаченная, как и сам халач виник, в доспехи из шкур ягуара. Это был вражеский вождь.
Отбросив своего пленника — правитель держал его за волосы, — халач виник взмахом копья вызвал вражеского вождя на единоборство. Ряды сражающихся разомкнулись — начался поединок вождей-полководцев.
Не отрывая друг от друга пристального взгляда, чтобы уловить или предугадать любое движение соперника, халач виник и вождь медленно закружились в смертельном танце. По-кошачьи мягкие шаги внезапно сменялись стремительными бросками и дикими прыжками. Мощные удары тяжелых копий или едва уловимые уколы с одинаковой ловкостью парировались обоими противниками, в совершенстве владевшими грозным оружием. Со стороны могло показаться, что два могучих человека в пышных головных уборах и богатых красочных одеяниях исполняют сложный ритуальный танец. В действительности так оно и было: следуя священным законам войны, каждый из них стремился не столько убить, сколько пленить противника!
Кому нужно мертвое тело, даже если это тело правителя вражеской страны? Боги требовали жертв, и чем знатнее и важнее был человек, приносимый в жертву, тем милостивее становились они к своему народу. Кто из богов не пожелал бы увидеть на жертвенном камне своего алтаря правителя чужого ему народа? — так учили жрецы, благословляя воинов, уходивших в военный поход.
Халач виник сделал вид, что готовится уколоть противника в грудь, но вместо этого высоко подпрыгнул и острым наконечником копья полоснул по шлему вождя. Это был не сильный, но точно рассчитанный удар — излюбленный прием халач виника. Кожаные ремешки, удерживавшие шлем на голове, лопнули. Огромное и тяжелое сооружение из перьев и шкур, предохранявшее голову от ударов, стало сползать на лоб и глаза противника. Халач виник прыгнул вправо, потом влево, как бы раскачивая из стороны в сторону шлем вождя, ставший теперь для него лишь помехой. Судорожные, потерявшие уверенность движения противника, и страшный удар халач виника тупым концом копья прямо в голову соперника завершил поединок.
Дикий вопль возвестил о победе халач виника…
Пленных привели в город Спящего Ягуара. Чтобы унизить и лишить их возможности оказать сопротивление, жрецы вырывали пленным ногти на пальцах рук. С кровоточащими руками их тащили по ступеням пирамиды к верхней платформе, туда, где стоял их победитель — халач виник города Спящего Ягуара. Коленопреклоненные, они молили правителя о пощаде, но халач виник даже не удостаивал их своим взглядом.
Он стоял неподвижно, словно изваяние, сжимая в руке огромное копье. Ни один мускул не дрогнул на его лице: как и великие боги, которым поклонялся его народ, он не слышал мольбы тех, кого жрецы приносили в жертву…
Рисунки простого жреца-переписчика воспроизводили события с невероятной достоверностью и покоряющей простотой. Это поняли все, даже ахав кан, однако никто не решался заговорить первым — все ждали решения Верховного правителя. Но халач виник внезапно встал и ушел в свои покои. Жрец-художник, поразивший всех своим удивительным искусством, еще долго стоял перед опустевшим каменным троном, разукрашенным изображениями спящего ягуара. Он не знал, что ему делать, и, только когда наступила ночь, направился к опочивальне младших жрецов. Она находилась в длинном помещении, примыкавшем к храму с западной стороны. Войдя в свою комнату, он с удивлением заметил, что с пола исчезли циновки других жрецов, которые обычно спали здесь. «Не разыскать ли их?» — подумал художник, но когда он повернулся к выходу, то увидел двух стражников, перекрывших длинными пиками дорогу назад.
Два дня жрец не покидал своей комнаты, а на третий за ним пришли восемь стражников-жрецов. Они молча обмыли его тело и одели в чистые белые одеяния. Художник с ужасом вспомнил, как подвергали ритуалу омовения знатных пленных, прежде чем выводили к жертвенному камню. «Значит, так повелели боги», — решил несчастный и покорно зашагал под охраной стражи к подножию главной пирамиды.
Разве мог он, простой жрец, сопротивляться всемогущим богам, когда они призывали его к себе для ответа? Он не хотел обидеть великих богов своими рисунками и поэтому не страшился предстоящей встречи.
Процессия остановилась. Внезапно художник почувствовал, что его уже не держат руки грозных стражников, что он свободен, и тогда с вершины пирамиды до него долетели слова, которым он не сразу смог поверить:
— Великий Мастер! Выполняй волю всемогущего Ицамна!..
Старший жрец-надсмотрщик с оплывшим лицом никак не мог заснуть: мешало солнце и снова хотелось что-нибудь поесть. Впрочем, чувство голода никогда не покидало его жирное рыхлое тело. Он зевнул, потянулся и вернулся в укрытие от солнца, где, похрапывая тоненьким тенорком, переходившим иногда в легкий свист, спал удивительно худой и маленький человек, судя по одеянию, также принадлежавший к касте жрецов верховного божества города Спящего Ягуара.
— Послушай, проснись! — Жрец с оплывшим лицом стал расталкивать своего товарища.
— Что тебе? — послышался ворчливый ответ. — Я не сплю.
— «Не сплю, не сплю» — передразнил гнусавым голосом толстый. — А храпишь и еще свистишь, как ядовитая змея… Дай лепешки с фасолью — я что-то проголодался.
— Бери сам, — ответил худой жрец, не меняя позы. Тень покрывала его маленькое тело, и он боялся, что неосторожное движение может спугнуть ее и он снова попадет под палящие лучи полуденного солнца. — Ешь, ешь! Скоро и нам ничего не останется. Уж сколько дней рабы жрут только одни дикие корни да пьют протухшую воду… А из города все нет продовольствия. Будто мы вовсе и не существуем… Забыли, что ли?..
Толстый жрец достал из плетеной корзины лепешки из маиса, намазал их крутосваренной черной фасолью и, положив одна на другую несколькими слоями, стал молча чавкать, проявляя полное безразличие к словам маленького жреца. Тот продолжал:
— Они же дохнут как мухи. Стали вялыми; за неделю вырубают столько камня, сколько раньше за день, да и того меньше. Что нам делать? Запасы кончились давно — в ямах не осталось ни одного зернышка маиса…
— Да! — вдруг перебил его толстый жрец. — От одного удара падают. Вчера двое подохли, а получили всего двадцать ударов на двоих. Мало! Ха-ха-ха!.. — то ли зарычал, то ли захохотал он и снова смолк, продолжая пожирать лепешки с фасолью.
— …Когда по велению богов наш Великий халач виник отобрал земли у вражеского царства, разрушив его храмы и дворцы, казалось, что все стало опять по-старому, хорошо… Даже убитых никто не жалел — были пленники-рабы, и каждому досталась добыча, пусть и не очень большая… А потом, потом опять все началось… Поля истощаются, крестьяне уходят все дальше от города за новой землей, маис носить некому, а боги требуют для себя новых храмов в честь военных побед нашего Великого правителя… — Маленький жрец говорил быстро, ни к кому не обращаясь. Из его тихого бормотания до толстого жреца доходили лишь отдельные слова: «камни…», «поля…», «маис…», «голод…», «маис…», «поля…», и снова: «голод», «голод», «голод»…
Толстому жрецу было смешно слышать это слово: оно звучало странно и даже нелепо, особенно когда в глотку уже не лезли любимые лепешки — он явно переел. Глаза его постепенно сомкнулись, он провалился в небытие сна и уже ничего не слышал.
— …Встань же, иди! Опять требуют Каменотеса. Если мы и сегодня не отправим его на строительство, Великий Мастер расправится с нами. Иди же. Мы привяжем его к плите — пусть тащит ее вместе с толкачами. Тогда и надсмотрщиков не нужно будет посылать — хватит одних погонщиков… Иди, уже можно отправлять плиту…
Старший жрец-надсмотрщик проснулся. Действительно, пока он спал, плиту вытащили из котлована и подготовили к отправке на строительство священного города.
— Ждать! — вяло буркнул погонщикам толстый жрец и стал спускаться в каменоломню.
Десятки изнуренных голых людей в узких набедренных повязках роились небольшими группами на ровных платформах, вырубленных причудливыми уступами прямо в скале.
Человек добывал камень, чтобы строить храмы, дворцы, пирамиды. Вначале он выравнивал по горизонту большой участок скалы, пока не образовывалась ровная гладкая площадка. Потом обрубал ее с трех сторон, чтобы получилась длинная платформа-стол, основание и одна из сторон которого еще продолжали оставаться скалой. Человек наносил на «столе» параллельные линии и осторожно, с удивительным терпением и упорством, углублял каждую из них, пока они не превращались вначале в желоб, а затем в узкую щель, в которую с трудом пролезала рука, сжимавшая рубило или молот. Когда щель достигала нужной глубины, начиналась самая сложная и тяжелая часть работы, требовавшая особой точности глаза и твердости руки: разрезанный на ровные прямоугольники стол-платформу нужно было снизу отрубить от скалы. Делалось это тем же способом, только теперь щель рубили в горизонтальном направлении.
Ее долбили с особой осторожностью, так как под действием собственного веса плита могла неожиданно отколоться. То, что она своей тяжестью раздавила бы руки каменотесов, было не так уж важно в представлении жрецов-надсмотрщиков, но плита могла треснуть, а это означало порчу самой плиты, потерю стольких дней труда.
Толстый жрец остановился. Прямо перед ним на острых обломках битого камня, прижавшись всем телом к скале, голова к голове лежали два совершенно голых человека. Они казались неподвижными, и только напряженные мускулы говорили о том, что люди не отдыхали, а трудились: один глубоко в щели наводил на ощупь рубило, другой, также на ощупь, бил по нему молотом.