— Чтоб Сонька — без привычки? — усомнился Серый. — Да брось! Слухи ходят, она чуть ли не с шестью мужиками одновременно сношалась. И сзади, и спереди, и снизу, и сверху, и даже сбоку. А негр?!.
— Слушай, ты меня возбуждаешь, — пробормотал Рыжий. — Обожаю испорченных женщин! А ну-ка, помоги мне.
Он приподнял Лиду за плечи, Серый схватил за ноги, и в следующее мгновение она оказалась лежащей на кровати, от которой тянуло кисловатым духом несвежего белья.
Да нет, ничего такого не было в жизни Ани, в чем она постыдилась бы признаться Диме. И она досталась ему невинной девушкой — это был непреложный факт, которым он не переставал откровенно и смешно гордиться. Но все-таки была в ее жизни одна роковая ночь!
Аня тогда поступила на филфак пединститута и вместе со всеми отправилась в колхоз. Сотни три девок и парней (преимущественно девок, поскольку пединституты в то время славились как кузницы женских кадров, у них на филфаке из ста человек было только десять — мужеского полу, на физмате и химбиофаке почти аналогично) долго везли на грузовиках в район имени Лазо, а потом свалили на окраине какой-то деревни в виду длинного, приземистого здания без окон, от которого исходил глубокий могильный дух. Это был заброшенный яровизатор, и сельхозначальство не нашло ничего лучшего, как поселить будущих педагогов здесь на целый месяц. Что характерно, лихая советская м́олодежь ничуть не испугалась жутких условий, а восприняла их как должное. О правах человека и всяком таком в то время и слыхом не слыхали, кроме того, ребятишки только что прошли горнило вступительных экзаменов (три человека на место) и готовы были носом землю рыть от счастья, что зачислены в институт.
Копать бесплатно колхозную картошку? С радостью! Жить в вонючем яровизаторе? Запросто! Спать на нарах? Да мы только об этом и мечтали всю нашу молодую жизнь!
Однако наспех сколоченные нары вместили только половину народу. Нет, остальным не пришлось валяться прямо на полу: для них завезли несколько грузовиков деревянных ящиков, и из этих шатких сооружений студенточки изобретательно соорудили себе ложа, вернее, лежбища, нагромоздив на них матрасовки, набитые сеном. И начались сельхозподвиги! Днем ораву вывозили на поля — к чертям куда-то, очень далеко, и если правда, что территория Хабаровского края могла бы вместить не меньше двух перемещенных на Дальний Восток государств, то они побывали не то в Бельгии, не то во Франции.
Сентябрь выдался дождливый, ночами в яровизаторе стоял крепкий дух мокрых кирзовых или резиновых сапог, неохотно просыхающих носков и телогреек, немытых тел (в баню, в соседнюю деревню, добрые крестьяне вывозили городских раз в две недели, чтоб не забаловались. Это вам не у папы с мамой!). С другой стороны, девчонки и парни были слишком молоды и неприхотливы, чтобы всерьез страдать от безумного сельского быта и переизбытка работы, и слишком затурканы, чтобы осмелиться протестовать: а вдруг отчислят из института?! Самое смешное, что спустя многие годы они вспоминали Веринский совхоз с искренним умилением, чуть ли не как лучшее время жизни. Ну а тогда — простывали, конечно. И болели.
На предмет выявления захворавших раз в неделю приезжал из института начальник медпункта. Аня решилась и пожаловалась, что ломит по вечерам поясницу, а внизу живота болит до невозможности. Врач деликатно повозил пальцами по ее животу и ахнул: «Здесь больно? А здесь? Да у тебя же аппендицит вызревает! Поедешь с нами в город, тебе в больницу надо, и как можно скорей!»
— Какой аппендицит вызревает? — с изумлением спросили в поликлинике, куда Аня пошла только наутро, хорошенько намывшись и выспавшись в своей родимой постели. — Ну и коновалы у вас в институте. У девчонки пиелонефрит! В стационар, и поскорее!
Аню положили в больницу, и началось что-то страшное. Капельницы, переливания крови, уколы, уколы, снова уколы, килограммы таблеток, хмурые лица врачей, мамины слезы… Спустя месяц доктора неохотно признались, что лечили девочку не от того. На самом деле у нее, конечно, не аппендицит, но также и не пиелонефрит. Всего-навсего воспаление придатков. Ошибка в диагнозе — бывает. К сожалению, процесс пошел по трубам в матку и дальше в брюшину, так что возникала прямая угроза перитонита. Правда, большие дозы антибиотиков должны были помочь…
Помогли. Воспаление остановили. Правда, оставили внутри у Ани сущую пустыню. О том, что она стала стерильной, ее в больнице не предупредили. Или врачи не знали, или сочли это такой мелочью по сравнению со спасением ее молодой жизни…
— К сожалению, вы не сможете родить, — сказали ей спустя десять лет. — Такое ощущение, что в вашей матке напалмом все выжжено. Эмбриону там просто не за что уцепиться!
Не за что уцепиться их с Димой ребеночку…
Сначала Аня никак не решалась сообщить об этой жути мужу. Но он сам понял: что-то случилось.
Кое-как вызвал Аню на откровенность, а потом плакал вместе с ней, будто мальчишка, у которого отобрали игрушку. Только сейчас оба поняли, как хотели, оказывается, ребенка. Дитя должно было увенчать их любовь, а вместо этого…
— Мы все переживем, — наконец мужественно сказал Дима. — Мы любим друг друга, ну что же, это нам такое испытание выпало. Главное — наша любовь.
Легко сказать!
Аня всегда была ревнива, а теперь началось что-то ужасное. К красивым женщинам, которые так и норовили отнять у нее мужа, прибавились их дети. То и дело в голове вспыхивали картины, как вежливый Дима уступает в автобусе место женщине с ребенком, любуется малышом, а потом выходит вместе с ними, не доехав до своей остановки, — и больше не возвращается… Ну и все в этом же роде, этакий бесконтрольный полет больного воображения, отчего у Ани начинались истерики, и на голову безвинного Димы выливались такие ушаты упреков и слез, что ей потом самой было стыдно. Она рыдала, вымаливала прощение у оскорбленного мужа, проклинала себя, кричала, что он должен ее бросить, что счастье кончилось.
— Нам, знаешь, что надо сделать? — сказал однажды измученный Дима, у которого уже во рту пересохло от клятв в вечной любви и верности. — Нам надо усыновить ребенка!
— Трусы-то хоть с нее сними, — проворчал Серый, неодобрительно наблюдая, как Рыжий вскочил на колени рядом с девушкой и начал расстегивать джинсы. — Больно суетишься, еще промажешь.
— А ты не желаешь присоединиться? — Рыжий задрал красное платье и схватился за Лидины бедра потными, горячими руками. И тотчас мелко захохотал, когда она забилась, заметалась по кровати, пытаясь вырваться. — Глянь-ка! Девочке не терпится! Она тебя зовет, Серый. Она хочет сразу с двумя!
Серый смачно плюнул на пол и вдруг пошел к двери.
Лида, разлепив залитые слезами глаза, с неким подобием облегчения смотрела на его сгорбленную, удаляющуюся спину. Если Серый уходит, значит, придется перенести только Рыжего. Нет ничего более мерзкого, чем копошащийся на тебе мужик, а уж если их двое… Тогда лучше умереть сразу, сразу. Все равно ведь не пережить такого!
И вдруг с ошеломляющей, ледяной ясностью она поняла, что пережить изнасилование у нее всяко нет никаких шансов. Ее просто не оставят в живых!
Она зажмурилась, давясь криком.
Вдруг руки, мявшие Лиде бедра, оставили ее в покое. Кровать резко колыхнулась — это Рыжий соскочил на пол, кинулся в коридор:
— Серый! Ты куда?! Погоди! Ты что, рехнулся — уходить?!
— Ты сам рехнулся, как я погляжу! — донесся до Лиды угрюмый голос Серого. — Мало тебе лялек? Мы сюда за чем пришли? Хрены греть? Мы за делом пришли! Я-то думал, ты и впрямь такой битый-перебитый, как заливал. А ты просто фраер поганый и больше никто. Мозгов у тебя нет, одна палка из штанов торчит. Сейчас знаешь какая наука? Да по твоей жиже нас найдут, как по отпечаткам пальцев. Охота тебе сесть, да? Охота? Ну а мне — неохота! Иди, иди трахайся! А я лучше пока приберу кой-какое барахлишко. Фарфорчик этот… Сонька дело говорит: тут добра на десятки, а то и на сотни тыщ!
— Погоди, Серый! — испуганно зачастил его сластолюбивый приятель. — Ничего не трогай! Это не про нас! Если даже Женька не осмеливался толкануть сии уникальные вещички знающим людям и наварить на них хорошие бабки, то мы, со свиным нашим рылом, запросто завязнем. С этим барахлом ведь не придешь просто так в комиссионку. Коллекционное шмутье! Женька вернется, живо сунет ментам список похищенного — и готово. Кранты нам! Хоть в Москву свези, все равно найдут. Нет, возьмем, как договаривались, только тайничок. По сорок тысяч баксов на брата — и все, поминай как звали!
— Тогда времени не трать, а выдаивай из нее, где тайник! — уже менее суровым голосом ответил Серый, и приятели снова вошли в комнату.
— Выдою! Я уж выдою! — угрожающе посулил Рыжий, поспешно застегивая джинсы и поливая Лиду ненавидящим взглядом.
Она все это время не валялась, конечно, в позе нетерпеливого ожидания: успела скатиться с кровати и, прижимая одной рукой отчаянно нывший живот, а другой пытаясь отклеить пластырь со рта, на цыпочках подбежала к окну.
Боже мой! Да что за система задвижек у Евгения?! Эти штуковины только профессионалу-медвежатнику открывать. А за окном — решетки… Крепко бережет Евгений свои сокровища.
— Ах ты тварь! — зашипел Рыжий, который как раз вошел в комнату. — Не улетишь, птичка, и не надейся!
— Погодите, погодите! — бестолково затвердила Лида, выставив вперед руки. — Не трогайте меня! Я правда не знаю, где тайник, но я постараюсь его найти — если вы меня отпустите потом. Дайте слово, что отпустите!
— Конечно, отпустим, — легким голосом сказал Рыжий. — На хрен ты нам сдалась, подруга?
Ох, как хотелось ему поверить… Но ничего не оставалось, как проглотить ком слез, рвущийся к горлу, и еще раз оглядеть комнату.
Где же этот поганый тайник?!
Примерно год или два назад ограбили ее соседа, и Лиду пригласили в понятые. Ограбили виртуозно: не прорывались сквозь блокаду замков и сигнализации на входной двери, а вскрыли квартиру скромных пенсионеров, живущих этажом выше и проводивших практически все лето на даче, проделали дыру в полу и таким образом проникли «на объект». Там тоже шла речь о богатом антиквариате. А у пенсионеров не тронули ничего — вот разве что дверь сняли с петель да пол разворотили.