собственноручно… Ты грабари, как мы, художники, выражаемся, особенно не протягивай. Предупреждаю по-дружески: ничего не отломится, только зря страдать будешь. Понял?
— Нет, — сказал Струмилин и вышел.
В дверь тотчас прошмыгнула разноцветная девушка, демонстративно колотя зубами: в коридоре было сыро и стыло.
Струмилин сбежал по лестнице, вскочил в машину:
— Был вызов?
— Нет, тишина, — не отрываясь от «Фейсбука», пробурчал Витек.
Струмилин оглянулся: Валюха примостилась на носилках и крепко спала. Команда на месте.
— Поехали быстро! — скомандовал Струмилин. — Ковалиха, хрущевка возле бани. Знаешь?
— Ну, — кивнул Витек. — А там чего?
— Пищевое отравление, — буркнул Струмилин и включил сирену. — Да поехали, сказал!
Из дневника З.С., Харьков, 1920 год
Париж был потрясающим, особенно я это ощутила, когда Борис приехал: занятия у путейцев закончились раньше, чем мы ждали. И по театрам мы ходили, и в Опера́, и в Лувр — вот где богатство! — и на Ипподром — это вроде цирка и зоологического сада, — но главное — на карнавал Масленичный. Это у французов называется mardi-gras, жирный вторник.
Сначала карнавал на Бульварах особого впечатления не произвел, ряженых было не очень много, а костюмы какие-то доморощенные: вывороченные пальто, одеяла, в которые люди заворачивались, мужчины в женском платье и наоборот… Но потом разошлось! Всевозможные колесницы, крокодилы, Дон Кихот, мельницы к нему, повара с котлами, «царицы рынка» в кисейных платьях, с короткими рукавами, в белых перчатках, несмотря на мороз…
В конце концов мы насладились зрелищем и начали выбираться из толпы. Но тут я оступилась, покачнулась и упала бы, если меня с одной стороны не подхватил Борис, а с другой — какой-то незнакомый мужчина. При этом он уронил толстую книгу, которую держал под мышкой. Ее тотчас подняла женщина, стоявшая рядом с ним, и принялась заботливо отряхивать от уличной грязи. Мы с Борисом мерсикали и экскюзикали, эти двое нам вежливо отвечали, мол, ничего, авек плезир[9], и вдруг эта женщина и я разом спросили друг друга: «Вы русские?»
Мы не только по акценту догадались, а по внешности: уж очень красивая пара была! У нее великолепные глаза — переменчивые, не то голубые, не то серые, роскошные русые волосы, точеные черты лица. Такой чистейший, прекрасный славянский тип… Он был тоже весьма хорош собой. Среди французов такую безусловную красоту редко сыщешь. Самое забавное, что они в нас русских тоже по внешности признали. Мужчины смотрели друг на друга с симпатией и порешили пойти выпить за марди-гра и за дружбу соотечественников. А мне до смерти хотелось достать альбом, который я всегда в сумке таскала, карандаши и нарисовать эту удивительную красавицу. Я всегда любила портреты, они мне удавались, у меня большая коллекция набросков собралась, которые, я знала, мне рано или поздно пригодятся, но такой удивительной красоты не было. Странно, что в чертах ее было нечто трагическое — при такой-то внешности!
Пошли мы в ближнее бистро, выпили какого-то дешевого, но хорошего вина, закусили здешними блинами — очень недурными, только просто с маслом или сметаной их не едят, а непременно со всякими начинками, — и пока сидели за столом, я обратила внимание на заголовок книги. Она была на немецком языке: «Ibn-Foszlan’s und anderer Araber Berichte über die Russen älterer Zeit»[10].
Я, конечно, спросила, что это за книга и кто такой Ибн-Фадлан. Дама — ее звали Софья Богданова, мужа ее — Андреем — рассказала, что они оба занимаются славянской историей и книгу эту редкую случайно купили у букиниста на лотке на набережной Сены. Ибн-Фадлан — арабский путешественник, который побывал в качестве переводчика арабского посольства в Волжской Булгарии и оставил воспоминания об обычаях разных народов, в том числе русов — он так называл славян. Самые интересные заметки, как полагала Софья, касаются погребального обряда. Правда, она не слишком сильна в немецком, а на русский эта книга не переведена, хотя издана в Санкт-Петербурге еще в 1823 году и составил ее петербургский академик Христиан Френ.
— Хотите, я вам переведу? — предложил Борис, который блестяще знал немецкий — выучил, чтобы читать труды немецких путейцев, в которых находил много новаций. — Пока Зика в академии, у меня множество свободного времени. По Парижу без толку слоняться утомительно. В три дня сделаю весь перевод!
К сожалению, трех дней у наших знакомых не было: уже завтра они должны были ехать в Берлин, на какой-то конгресс славистов. Сговорились, что он переведет то, что касается именно этого пребывания у русов и погребального обряда, а завтра мы принесем текст на Гар-дю-Норд, на Северный вокзал.
Наверное, покажется удивительным, что эти люди так легко отдали ценную книгу незнакомцам, но мы испытывали друг к другу какое-то удивительное доверие, словно к родственникам… Мы их потом часто вспоминали!
День уже близился к вечеру, мы расстались, вернулись домой, Борис немедленно засел за книгу, сидел до глубокой ночи, потом утром, когда я в свою Академию ушла, снова принялся переводить, и к вечеру, когда наши новые знакомые уезжали, у него все было готово. Мы отнесли перевод, они предлагали деньги, однако Борис отказался — сказал, что получил огромное удовольствие. Мы простились… жаль, что жизнь больше не свела, они, кажется, собрались в путешествие на Дальний Восток…
Надо сказать, что моя мама, которая при нас была и нам по хозяйству помогала, следом за Борисом, страница за страницей, переписала перевод начисто, так что и у нас оказалась копия некоторых интереснейших фрагментов, в том числе этого.
Слава богу, назавтра после той отвратительной сцены на лавочке Дима должен был уехать в недельную командировку на Нижний Амур.
Утром, убедившись методом вульгарной слежки, что муж отправился на речной вокзал, а не куда-то еще и даже погрузился в метеор рейсом до Николаевска, Аня вернулась домой, быстренько дошила новый халат для Ирки и с этим приличным предлогом отправилась на Ноннину квартиру.
Подруги не было дома. Открыла Ирина — надутая, злая. Аня сунула ей халат, «спасибо», конечно, не дождалась, а потом взглянула на Ирину с хорошо разыгранным замешательством.
— Ира, я должна с тобой серьезно поговорить, — сказала она самым скрипучим голосом, на который была способна.
Ирка поджала губы.
Ну конечно. Она ждала, что Аня сейчас закатит ей сцену ревности. И начнется дикая свара. Вот тут-то солнечный вампир и насосется энергии совершенно задаром!
— У меня к тебе очень неприятное поручение. Дмитрий Иванович сегодня отъехал в Николаевск, но у нас ночью состоялся тяжелый разговор… Понимаешь, я очень доверяю интуиции своего мужа. Я давно заметила в нем какие-то колебания, какие-то сомнения… ну, относительно нашего решения, а сегодня ночью он их выложил напрямую.
— То есть? — насмешливо изломила Ирина свои роскошные, воистину соболиные брови.
— Я насчет твоего будущего ребенка. В смысле, брать его нам или нет.
— То есть? — повторила Ира чуть дрогнувшим голосом.
— Видишь ли, нам хочется, чтобы он был здоровым.
— А я что, больная?
— Внешне ты, конечно, здорова, как лошадь, — задумчиво влепила Аня, с наслаждением заметив, что Иркина золотоволосая голова дернулась, будто от вчерашней пощечины. — Однако вчерашний обморок заставляет предположить, что у тебя не все в порядке с нервами, психика неустойчива, да и вообще… Откуда мне знать, может быть, у вас в роду кто-нибудь страдал эпилепсией или был запойным алкоголиком.
Ирка снова дернула головой, однако быстро очухалась:
— Да ведь я беременна! Думаете, это так просто — вынашивать ребенка? Тут не только в обморок упадешь, а…
— А начнешь приставать к чужому мужу, да? — равнодушно бросила Аня — и только усмехнулась, увидав, как обесцветилось Иринино бело-розовое лицо.
Сучка этакая! Она еще будет намекать, что Ане не дано знать таких тонкостей, как ощущения беременных!
— Ну ладно, хватит дурочку валять. Я тебя понимаю, Ира, Дмитрий Иванович — обаятельный и порядочный человек. Неудивительно, что ты к нему потянулась, трудно тебя за это судить. Знала бы ты, сколько их было, таких молоденьких дурочек, которые принимали его вежливость и веселый нрав за доступность и легкомысленность!
Ну, тут уж она здорово загнула. Это их с Димой связывала совершенно необъяснимая тяга друг к другу, а все Анины подружки, еще когда с ним только знакомились, поначалу делали большие глаза и сплетничали втихаря: «Да что Анька в нем нашла? Сама-то она еще ничего, а этот-то… Тушканчик какой-то!» Мама Анина вообще была первое время практически в истерике, это уже потом легендарное Димкино обаяние сыграло свою благую роль.
Ну, соврала она или нет, но прозвучало это здорово: с ноткой весьма достоверной житейской усталости. Ирка поглядела с нескрываемым замешательством. И Аня не замедлила закрепить свои достижения:
— Я хочу сказать, что Дмитрий Иванович очень хорошо разбирается в женщинах. Он мне сразу сказал: «Не делаем ли мы ошибку? Все-таки Ирины моральные устои весьма слабы, а наследственные инстинкты играют очень большую роль, это я тебе как биолог говорю. И они обязательно передадутся ребенку!»
— Чего? — спросила Ирка хрипло, и сапфировые глаза вдруг сделались совершенно коровьими.
— Оказывается, все это время он тебя незаметно проверял. Провоцировал, так сказать. — Аня попыталась усмехнуться. — В общем, он сказал, что вчера убедился: ты совершенно аморальный человек. Я пыталась выспросить, что имеется в виду, но Дмитрий Иванович — настоящий джентльмен. Короче говоря, он просил передать тебе, что мы решили расторгнуть договор.
Ирка раз или два хлопнула глазами. Было такое впечатление, будто бабочка хлопнула золотистыми крылышками.