– Что это? – указал пальцем на заднее сиденье.
– Цветы. Вы что, впервые видите цветы?
– Почему… почему они здесь?
– Я специально сегодня с утра сходила на цветочный рынок и купила – хотела дома букет поставить… А что такое?
О не смог внятно ответить ей, сильно закашлявшись.
– У вас, случайно, нет аллергии на цветы?
О все еще не мог ответить. Он замахал руками, начал рыться в карманах и, в конце концов достав флакон с лекарством, проглотил несколько таблеток. К тому времени ромашковый чай немного остыл, так что О запил им таблетки.
– Ох, простите меня… Что же делать? Я купила их просто потому, что мне понравилось их значение на языке цветов…
Чон Гымхи купила два вида цветов. Первый – эльсгольция. На языке цветов – «не спрашивайте о прошлом». Второй – амбербоа сорта «Желтый султан»; на языке цветов – «решимость». Сочетание желтого и фиолетового радовало глаз.
– Вам следовало думать лучше, прежде чем так неосторожно ворошить прошлое. Теперь мне приходится вот так заставить вас молчать…
Глаза О округлились – он ошарашенно посмотрел на Гымхи, не понимая, что она имеет в виду. Но вдруг его зрачки задергались, а веки стали медленно закрываться.
– Я хотела поговорить с вами о прошлом, вот и позвала… Вам же так хотелось его вспомнить! – Она обернулась к нему. – Но вы, похоже, засыпаете. У вас всегда была сильная аллергия, и вы всегда носили с собой антигистаминные препараты. Только вот они вызывают сильную сонливость, и поэтому в последнее время вы принимаете другой. Но я подменила его антигистаминным…
О ей не ответил – он был сосредоточен лишь на том, чтобы оставаться в сознании.
– Нам не обязательно было лично встречаться, но я правда хотела поговорить о старых временах. Ведь больше не будет такой возможности.
– Почему… именно… сейчас?..
Слова давались О нелегко, прерывисто вырываясь из горла вместе с хрипами. Чон Гымхи не обращала на это внимания.
– В детстве мы так не любили наш родной поселок, правда?
О с трудом посмотрел на Чон Гымхи.
– Ну да… кому бы вообще… могла прийтись по душе… эта шахтерская дыра?
И небо, и земля, и вода – все там было черным от угля. Шахтерский поселок где-то в глубинке провинции Канвондо, место, где родилась Чон Гымхи, был полон черноты, уныния, отчаяния и насилия. Это было место, где жили забытые миром люди, отрекшиеся от себя и не имевшие надежды когда-либо вырваться из этого места. Места, где, сколько бы ты ни пытался отмыться, из ноздрей все равно каждый раз вылетала сажа.
Конечно, ее отец был шахтером. И конечно же он пил. Когда возвращался домой пьяным, избивал мать и Чон Гымхи. Когда был трезв, не трогал их, но таких дней практически и не было. Чон Гымхи хорошо училась. В дни, когда отец был сильно пьян, он говорил, что вся эта ее учеба бесполезна – на кой она ей сдалась в этой дыре, ничего она не добьется… И избивал еще сильнее.
О Джинсон тоже был сыном шахтера. С самого детства его тоже избивал отец – но это постепенно стало привычным и не казалось чем-то ужасным. Он учился, имея одну цель – выбраться отсюда. Он знал, что если у него не получится, останется одно – всю жизнь носить рабочую одежду, пропахшую угольной пылью, спускаться в шахту, где невозможно дышать, и весь день рубить уголь… Уж лучше умереть.
Для О Джинсона Гымхи была примером для подражания – больше никто в этом треклятом поселке не относился серьезно к учебе. Она даже заняла третье место на национальной олимпиаде. Холодная девчонка, с которой он никогда не разговаривал. Девчонка, которая ни разу не удостоила его даже взглядом. Он думал, что если сможет обойти ее, то все преодолеет. Для него она была чертой, которую было необходимо перейти.
Для Чон Гымхи он был никем, пустым местом. Она даже, скорее всего, не знала о его существовании. У нее не было времени думать о других людях, так как ее жизнь не оставляла места для излишних размышлений. Каждый день она молилась, чтобы ее отец пришел домой как можно позже и чтобы, придя, сразу уснул. Потому что когда отец возвращался, она не могла учиться.
Когда разносился громкий звук от удара ногой по входной двери, Чон Гымхи с матерью тушили свет и забирались с головой под одеяло, сжимались в комок, стараясь стать как можно незаметнее, чтобы не попасть под удар отца. Они молились, чтобы сегодня он не бил их и уснул спокойно.
Удары отца чаще всего приходились по матери, минуя дочь. Для него она была гирей, ношей, пригвоздившей его к этому месту, – и еще после этого смела ходить с высоко поднятой головой, как ни в чем не бывало! На теле матери всегда были синяки.
Когда Гымхи было примерно тринадцать лет, однажды на рассвете она проснулась от странных шуршащих звуков – они раздавались со стороны матери. Отец, вдоволь избив ее и дочь, спокойно дрых без задних ног. В руках матери была сберегательная книжка и несколько банкнот. Почувствовав на себе взгляд дочери, мать обернулась.
– Иди, – сказала Гымхи, еле шевеля губами под светом бледной луны. Мать сдерживала всхлипы, закрыв рот рукой.
– Иди же!
Чон Гымхи жестом торопила мать. Если мать сбежит, возможно, отец не убьет единственного оставшегося члена своей семьи.
– Ну же, скорей…
Она обеими руками подтолкнула мать. Мать всхлипывала. Гымхи медленно, чтобы не издавать лишних звуков, открыла дверь. Мать надела старые ботинки и шагнула за дверь.
Гымхи осталась сидеть на полу, беззвучно плача. Она искренне желала своей матери лучшей жизни. Хотела, чтобы она встретила хорошего мужчину и хотя бы раз почувствовала простое счастье. А затем решила, что и сама сбежит через некоторое время.
Мать вернулась. Она вернулась, даже не успев выйти за пределы поселка. Крепко обняла дочь и зарыдала. Гымхи тоже, плача, обняла мать. Они были скованы друг с другом цепями без возможности сбежать куда-либо.
Им было некуда деваться. В один день их тела разрушались страданиями изнутри, а в следующий – побоями снаружи. Эти дни, которые уже невозможно было терпеть, все шли и шли друг за другом своим чередом – они перестали считать их. Просто плыли по течению времени в ожидании чего-то страшного, готового вот-вот разразиться, – и, ожидая этого страшного, ничего не предпринимали.
Однажды отец вернулся домой с черными пятнами сажи на шее и перекошенным лицом. В маленькой темной кухне на грязном земляном полу мать готовила суп с бобовой пастой. Посмей она не подать отцу суп прямо в момент прихода, причем именно горячим, он свирепел и избивал ее. Когда суп настолько густел, что приставал ко дну котелка, мать добавляла воды и снова варила.
Отец утер грязным рукавом слюну со рта и засунул ложку с супом в рот – и тут же бросил ложку.
– Ты целый день бездельничаешь дома – и даже не можешь сварить своему мужу, работающему в поте лица, нормальный суп? У тебя что, глаз нет? Все выгорело, вон аж дно черное… Смотришь на меня сверху вниз; что, недостойная у мужа работа, целыми днями уголек рубает? А раз всю жизнь рубаю, так можно меня и дома углем пичкать?
Говоря это, отец расходился все больше и в конце концов в гневе опрокинул стол с едой. Пнул мать в бок и начал ее жестоко избивать.
Гымхи забилась в чулан. Она сжала карандаш с такой силой, что тот готов был сломаться. Сегодня с учебой опять не сложилось… Она закрыла глаза и заткнула уши, понимая, что сейчас ничего не может с этим поделать. Стоит ей вмешаться – отец еще больше рассвирепеет, и ей тоже достанется. И она, и мать это прекрасно понимали.
Мать не издавала ни звука. В узкой комнате раздавались только удары кулаков отца. То, что жена никак не реагировала на его удары, заводило его еще сильнее, и он бил ее с еще большей жестокостью.
Но вдруг послышался вскрик – его пьяное тело опрокинулось на пол: мать, собрав все остатки сил, смогла его оттолкнуть.
Гымхи выбежала из чулана. Мать посмотрела на нее глазами, полными слез, а потом бросилась из дома. Босиком.
Была зима; зимняя ночь в шахтерском поселке в горных долинах Канвондо холоднее, чем где-либо еще. Ледяной ветер пронизывал до костей, и вся земля, казалось, дрожала под его порывами. Тело будто постоянно натыкалось на стену холода и отчаяния – и это была единственная реальность, которая существовала для женщины в тот момент; осознание этого сжимало железными тисками сердце.
Мать побежала в сторону железной дороги – единственного пути, ведущего из этого гиблого места. Она больше ни о чем не думала. Приближался поезд, оглушая ее. Мать бросилась навстречу этому звуку.
Гымхи была уверена, что она побродит-побродит, да и вернется домой, когда отец уснет. Подняла стол и прибрала беспорядок, учиненный отцом, вытирая слезы. В этот момент ей вспомнился последний взгляд матери; в сердце защемило. Взгляд этот будто говорил, что все ее беды происходят с ней только потому, что она существует. Пока она жива, сотни, тысячи раз будет избита, все так же будет рыдать от отчаяния, и камень, застрявший в груди, будет с каждым днем становиться все больше и тверже; в конце концов и слезы станут камнями. Ее жизнь оказалась тупиком, клеткой, из которой не сбежать…
Гымхи выскочила из дома. Снег падал крупными хлопьями, кружась в ночной тьме и застилая глаза.
Она звала мать. Кричала изо всех сил, бегая по всему поселку в ее поисках. Где-то залаяла собака, а ей в ответ – и другие по всей округе, разбудив уставших работяг, отдыхающих после трудного дня. Проклиная того, кто нарушил их сон, люди снова засыпали. А Гымхи, не зная покоя, жалобно звала свою мать.
И когда она поняла, что больше искать ее негде, направилась к железнодорожным путям. «Пожалуйста, пожалуйста», – плача, молила девочка то ли небо, то ли землю – да все что угодно, пусть только мольбы будут услышаны.
Текли слезы; холодные снежинки падали на дрожащие ресницы и, тая, стекали по щекам вместе со слезами. Но вот она увидела тело матери, раздавленное проходящим поездом…
Если б кто-то откликнулся на молитву Гымхи в тот момент, возможно, этот кто-то так бы ответил: «В лихой час он смеется над бедой несчастных и безвинных. Он ломает меня, бросает меня, раздавливает, делает меня вещью. Он стреляет в меня своими стрелами, пронзая мою грудь и раскидывая мои разорванные внутренности по всему свету. Мое лицо краснеет от слез, а на веках появляется тень смерти. Я чист, без греха, без вины, и не ведаю зла, но бог ищет способ наказать меня, обращая меня во врага, сковывая мои ноги цепями…»