— Sanctus Joseph, morientium Patronus dulcissimus, in magna spem te erigat…[116]
Я поднимаю глаза. Надо мной все еще арка небес. Где-то еще выше, выше, чем возможно себе представить, меня ждет суд.
Я иду вперед, к колоде.
Люди стоят молча. Человек в кожаном фартуке подает голос: я киваю, потому что прощаю его, как все мы надеемся быть прощены, каждый из нас, за то, что мы сделали на службе нашего господина.
— …contemplationis divinae delcedine potiaris in saecula saeculorum…[117]
Что-то движется. Вниз по ступеням донжона, потом через двор идет Стивен. Он не минует линию людей. Но когда я дохожу до колоды, он снова делает движение, стягивая с головы шапку. Он становится на колени, повернувшись ко мне, и наклоняет голову.
— In manus tua, Domine, commendo spiritum meum.[118]
Я встаю на колени перед колодой и мысленно сосредоточиваюсь на Боге. Все кончено. Все начнется.
— Jesu, Jesu, Jesu.[119]
Уна — Воскресенье
Дорога становится уже, делает поворот, потом по другой дороге, поменьше, мы спускаемся с холма, поднимаемся между дубами и буками, пока Марк не велит мне снова свернуть — на грубый проселочный путь. Перегораживающие его ворота так долго простояли открытыми, что их оплела куманика.
Над нашими головами — путаница древесных ветвей, и большая машина оседает и покачивается, целую вечность двигаясь по этой дороге. То, что мы все же едем вперед, отмечают лишь камни и внезапные выбоины да редкие птицы, кричащие при нашем приближении.
Маленький, написанный от руки указатель возвещает: «Фриари-коттедж».
Дорога ведет к большой лужайке и тут же исчезает. На дальнем конце лужайки — дом Морган: маленький, из красного кирпича, с крытой шифером крышей, похожий на рисунок ребенка. Он стоит там, где встречаются лес и поле. Окна мансарды напоминают приподнятые брови. В тех местах, где из водосточных желобов проливалась вода, остались зеленые пятна, струйка голубого дыма поднимается от одной из четырех труб. Передняя дверь подперта большим камнем, чтобы не закрывалась.
Черный Лабрадор выскакивает из леса, беззлобно лая.
Я выхожу из машины, чтобы размять ноги и поздороваться с Морган, и меня тут же сильно толкают в поясницу. Марк смеется, когда я вскрикиваю, собака снова лает. Я поворачиваюсь, и темно-коричневый ослик бодает меня вместо поясницы в живот.
— О, это Недди, не обращайте на него внимания, — говорит Морган, наклоняясь, чтобы схватить собаку за шкирку. — Тихо, Бет! Недди ужасно шумный, но если вы почешете его за ушами, он ваш навеки.
Я делаю, как мне сказали, и обнаруживаю, что уши удивительно упругие и теплые, покрытые дивно мягкой шерстью. На ослике нет ни недоуздка, ни веревки.
— Он бегает на свободе?
— О да. И цыплята тоже, только я не выпускаю их по утрам, если не собираюсь оставаться дома. Единственные заборы, которые тут есть, поставлены для того, чтобы не подпускать Недди к овощам. Его нашли, брошенного, и я стала заботиться о нем. Входите, я пока соберу вещи.
На полдороге к двери растет большой розмариновый куст с голубыми цветами, над ним жужжат счастливые пчелы. Недди спорит с нами за право войти в дом, но Марк пихает его, и ослик, наклонив тяжелую голову, идет прочь.
— Могу я воспользоваться туалетом?
— Да, пройдите через кухню, он сразу за задней дверью. Справа.
На кухне стоит старинная плита с газовыми баллонами, стол-«формайка»,[120] на котором возвышается масляная лампа, а также разбросаны инструменты и материалы для изготовления украшений. Изразцовый очаг полон пахнущего влагой угля, красиво инкрустированные настенные часы в стиле королевы Анны тикают в углу, показывая фазы луны и движение солнца через знаки зодиака.
Выйдя через заднюю дверь, я нахожу туалет. И тут черная тень — кот с голубыми глазами — проскальзывает мимо моих ног и струится прочь, как теплый дым.
— Как мы собираемся управиться с Фергюсом? — спрашиваю я Марка, пока Морган запирает коттедж, оставив собаку внутри, а ослика — снаружи.
— Ты полагаешь, Иззи ему позвонит? — спрашивает Марк.
— Не знаю. Лайонел сказал, что поговорит с ним. У меня такое чувство, что они часто разговаривают. Очевидно, они ладят.
— Лайонел вовсе не похож на человека, который часто общается с сыном. Хотя Фергюс, вероятно, не на его территории.
— Ты имеешь в виду, что он живет в Йорке? — спрашиваю я, неверно понимая его слова, потому что с Марком нелегко обсуждать отношения отца с сыном.
— Нет. Я имею в виду, что Фергюс — художник, а не банкир. Никакого соперничества.
Я думаю о Лайонеле, маленьком, быстром, сильном, перехватывающем подачу в регби, о Лайонеле, сидящем на кухне в Чантри в новехоньком с иголочки деловом костюме — его котелок при этом лежит на столе — и доказывающем, что «Пресс» не приносит прибыли и никогда не будет приносить, о Лайонеле в Сент-Олбансе, рассказывающем о книге Мэлори, которая стоит дешевле его копии.
— Думаю, он склонен к соперничеству, — соглашаюсь я, но не выдаю своего страха, что Лайонел захочет сделать Чантри своим проектом. — Но дележ территории?
— Так было всегда, — замечает Марк, в голосе его звучит раздражение. — Во всяком случае, лучше будет, если в основном станешь говорить ты, ведь ты член семьи. А, вот она идет.
Морган открывает заднюю дверь и устраивается на сиденье.
— Все в порядке. В прошлом году я сделала Малкин кошачью дверцу: она все равно находила путь, запирала я ее снаружи или внутри. Кошку запереть невозможно… И между прочим, это здорово. Спасибо, что берете меня с собой.
Мимо мелькает указатель на Тоутон, мост к Тоутону проносится у нас над головами, а потом мы слетаем с проселочной дороги и катим через предместья Йорка.
Перед нами на фоне бледно-серого неба неясно вырисовываются ворота Майкл-гейт, мы поворачиваем влево, вокруг стен, мимо станции. Дорога то здесь, то там проходит через стены и ворота, поворачивает обратно, пересекает реку Уз.
Перед нами, словно на якоре, стоит кафедральный собор, вокруг которого теснятся здания поменьше, и наша дорога огибает их на почтительном расстоянии.
Энтони провезли прямо через город, понимаю я. Он проехал под охраной по улицам, по которым теперь запрещено ездить на машинах. Хотел ли он остановиться в соборе, чтобы прослушать мессу или вознести молитву? Но ему не позволили. Ведь это было убежище, освященное место безопасности, и никто бы не осмелился вытащить его оттуда, даже в феоде Ричарда Глостера.
Справа стоят ворота Монк-гейт, ведущая от Шерифф-Хаттона дорога проходит сквозь них, почти как сквозь туннель, из такого толстого и широкого камня сделан вход.
Мы совершаем то же самое путешествие, какое проделал Энтони, только в обратную сторону — из Понтефракта к Шерифф-Хаттону. Наше паломничество призвано воссоздать прошлое. Его паломничество было дорогой к тому будущему, которое, как я полагаю, он считал вратами в вечность.
Мы пересекаем Фоссе, направляясь к Хэворту.
Фергюс живет в одном из домов 1930-х годов застройки. Дома эти выстроены аккуратной петлей, в центре которой небольшой, хорошо подстриженный газон. Каждый садик аккуратнее предыдущего, и в нем больше цветов. Вот только перед домом Фергюса газон зарос. Он не обращает внимания на кусты, предоставляя им право разрастаться и переплетаться друг с другом, но это придает саду своеобразную красоту.
Здесь такая глушь, что он, похоже, слышит гудение нашей машины и, когда мы припарковываемся, уже выходит на порог.
Фергюсу лет двадцать пять — двадцать шесть, он выше Лайонела и унаследовал прекрасную кельтскую жилистость Салли, хорошо сочетающуюся со свойственным Приорам темным цветом волос.
— Здравствуй, тетя Уна. Дорогу было нетрудно найти?
Мы обнимаемся.
— Ты вряд ли встречался с Марком, не так ли? — спрашиваю я, хотя точно знаю, что они никак не могли повстречаться.
Рождение Фергюса было одной из семейных новостей, о которых я жаждала рассказать Марку даже спустя девять с половиной лет разлуки.
Они пожимают друг другу руки, и Марк представляет Фергюсу Морган.
— Пройдем на кухню? Я поставлю чайник, — говорит Фергюс.
— Пожалуйста, не зови меня тетей, — через плечо бросаю я.
Проходя мимо, я замечаю, что две комнаты соединены вместе и Фергюс пользуется ими как студией. Я мельком вижу листы металла и металлорежущий станок, стоящий на голых досках пола. Еще я вижу, что стена сплошь увешана набросками, открытками и картинами, вырванными из журналов.
Пол в кухне тоже из досок, а шкафы раскрашены от руки в цвет, напоминающий цвет голубиных перьев.
— Ты соединил комнаты? — спрашиваю я.
— Да. Соседи этого не одобрили, конечно. Не одобрили и стука станков, и прочего. Хотя самое большое испытание для них — это садик перед домом.
Он жизнерадостно ухмыляется, поэтому я не пытаюсь скрыть замешательства.
— Что заставило тебя сюда переехать?
— Я жил кое с кем, и нам нужно было больше места. Это было… место в ее вкусе. Папа сказал, что это хорошее капиталовложение. И приличных размеров помещение. Только вот… в конце концов она решила, что не сможет дать отпор скульптуре. — Помолчав мгновение, Фергюс пожимает плечами и говорит: — Иногда я думаю, что должен переехать, но не могу связаться с такими хлопотами. Я привык жить здесь. — Он включает чайник и говорит громче: — Итак, чем ты занимаешься, Морган?
— Делаю украшения, а еще я помощница медсестры, — отвечает она.
Взгляд Фергюса становится острым, и это заставляет меня осознать, что они почти ровесники.
Это меня трогает и забавляет. Я вполуха слушаю, как они говорят о полировке, обжиге и о свойствах титана, и пытаюсь сообразить, как же мне подступиться к Фергюсу.