«Я бы не возражала против костей и зубов гоблинов, если бы Марк был тут», — подумала я, но не сказала вслух.
Мы с ним прокопали бы достаточно глубокий туннель, трудясь год и один день, тринадцать ущербов и тринадцать прибываний луны. И там была бы подземная река, и я пустила бы в ход семь золотых монет монахов, чтобы заплатить перевозчику. И когда мы высадились бы, то пошли бы по проходу, похожему на неф церкви, и увидели бы еще один подвал, такой же, как этот, только намного, намного больше, с колоннами, высокими, как деревья, с залом таким огромным, что почти не видно крыши. В центре его горел бы великий огонь, свет которого достигал бы каждого уголка, так что там не было бы темных мест. Вокруг огня на медвежьих шкурах и кучах серебристой соломы сидели бы рыцари с мечами, в сияющих в свете пламени доспехах. А с ними, на кровати из слоновой кости и золота, похожей на алтарь и заваленной мехами и шелками, возлежали бы король Артур и королева Гиневра — рука в руке — в ожидании, когда их разбудят.
Всю дорогу домой в спертом воздухе мини-такси, под рокот двигателя, я не могу удержаться и думаю об Адаме, потому что всегда это делаю, когда слишком устаю. Но ни одну из своих мыслей я не могла бы нарисовать, записать или рассказать. Я не слышу его голоса, не чувствую его прикосновений. То, что наполняет мою душу, слишком реально, слишком целостно, чтобы это можно было назвать просто воспоминанием.
Мини-такси высаживает меня у передних дверей на Нарроу-стрит — и все стихает.
Но если уже довольно поздно, вокруг смыкается туман, а тебе очень грустно, нарушение суточного ритма заставляет тебя галлюцинировать. Когда я вхожу в гостиную, то вижу, что кто-то стоит у окна, глядя на темную воду.
Я впиваюсь ногтями в руку, чтобы заставить себя проснуться, и иду вперед. Его там нет.
Но это не Адам, который умер.
Это Марк.
Энтони — Утреня
Я плохо сплю в последние дни и рано просыпаюсь.
Этим утром я стоял, наблюдая, как солнце поднимается над Фоссе и деревней Шерифф-Хаттон. Снизу до меня доносилось больше делового шума, чем я привык слышать так рано в эти долгие дни. Когда солнце поднялось во всей своей слепящей славе, я отвернулся.
Говорят, такая комната — все, что требуется человеку. Четыре шага в ширину, шесть в длину. Стены все одинаковы — я знаю, потому что измерил их. Четыре на совесть сделанные стены из бледно-серого камня, большое окно, чтобы впустить божий свет и воздух, пол под ногами и потолок над головой из таких же прямых и сухих досок, как и дверь.
Моему старому другу Мэлори и герцогу Орлеанскому этого было вполне достаточно. В заточении они даже написали великие книги. Достаточно ли этого для меня? Здесь у меня есть все, в чем нуждается тело: еда, кров, одежда. Солнце и луна проливают на меня свой свет, и у меня есть молитвенник. Я бы предпочел Цицерона или Боккаччо, а еще лучше — Боэция, но, возможно, достаточно и того, что я храню их в сердце и голове — а я их храню.
У меня есть четки и есть то, что я не надеялся иметь: кольцо Ясона. Я молюсь, чтобы Луи был в безопасности, и во мне тлеет надежда, что он, как никто другой, будет знать, как проскользнуть сквозь сеть, расставленную Ричардом Глостером. Истинная любовь не могла бы пожелать, чтобы его взяли в плен, но моя любовь такова: хотя я и благодарю Бога за то, что Луи не в плену, сердце мое жаждет видеть его здесь, со мной.
«Если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом», — обычно говаривала Мэл, когда детьми мы приставали к ней, прося принести нам с ярмарки подарки: позолоченный имбирный пряник, волчки, ленточки для девочек. В свою очередь я сказал то же самое Неду, потому что даже желания принца могут не исполниться, если благо королевства или его собственная душа говорят «нет».
Неда ведь не держат в таком же заточении, верно? Ребенок, проживший всего двенадцать лет, еще даже не мужчина, не может представлять для них никакой угрозы. Разве Бог может желать зла такому хорошему, такому невинному принцу? Я никогда в это не поверю. Нед — не враг Ричарда Глостера. Если Ричард будет держать Неда неподалеку, не будет нужды причинять принцу большее зло. Так и должно быть, я знаю… Знаю, что так должно быть!
И все-таки душа моя жаждет утешения, которого я не могу получить.
Чтобы стойко встретить все, что приносит тебе Фортуна, и верить в высшие силы, человек может искать утешения, будь он самым ничтожным или самым уважаемым человеком в мире. Так говорят философы, и я сам писал об этом много раз. Когда меня схватили, я думал, они втайне избавятся от меня. Я боялся, что не узнаю часа своей смерти, поэтому старался все время быть готовым к концу.
Всякий раз, слыша, как отодвигается засов, я молился: «Deo, in mano tuo…» — «Господи, в руки твои…»
Прошло несколько недель, прежде чем я осознал, что не умру подобным образом. Час или два я надеялся… А потом понял: я все равно умру, неважно, тайно или нет, ибо нет человека, у которого была бы власть и желание протестовать или отомстить за меня принцу Ричарду, герцогу Глостеру.
И теперь мне известен час моей смерти. Сегодня мы двинулись из Шерифф-Хаттона на юго-запад, к великому замку у Понтефракта, и там, на лугу, я умру.
Я составил завещание. В этом мире я больше не свижусь с Луи. Мне больше ничего не осталось, ни долга, ни любви, только Бог.
Когда ничего не остается, всегда есть молитва.
За дверью я слышу тяжелые шаги и стук оружия людей, вставших по стойке «смирно». Засовы отодвигаются, и хорошо смазанный замок поворачивается, как колесо Фортуны.
ГЛАВА 2
Энтони — Лауды[19]
В середине лета рассвет наступает так рано, что мир едва успевает выспаться. Я натягиваю перчатки, потому что рукам все еще холодно. Кожа перчаток вдавливает кольцо Ясона в палец, как будто сам Луи прикасается ко мне. Даже лошади, дремлющие в зябком тумане, свесили головы, словно от усталости. Они не топчутся и не жуют губами, как обычно делают лошади и как обычно делают люди, выясняя, кто сегодня утром главный. До Понтефракта шестьдесят миль.
Мы доедем туда за один из этих бесконечных дней, которые приближают меня к концу.
Коннетабль дал мне слово, что в Понтефракте держат сына Елизаветы, Ричарда Грэя, моего кузена Хоута и доброго старого Вана. Их забрали, потому что они выполняли свой долг под моим командованием. Господь дозволит мне повидаться с ними. Господь пошлет им храбрости.
После того как большинство людей сели в седла и окружили меня, я тоже сажусь верхом. Они никогда не дерзят, даже редко бывают угрюмыми, но я чувствую их присутствие, как чувствовал бы опутавшую меня стальную цепь.
У коннетабля при себе сумка с депешами для командующего отрядом Андерсона. Они перекидываются несколькими словами. Как всегда, лошади первыми понимают, что пора трогаться в путь. Внезапно они просыпаются, переступая с ноги на ногу и мотая головами. Потом отдаются приказы, темный массив главных ворот приотворяется, и мы едем по разводному мосту, а потом через двор замка — на открытую дорогу.
Я осматриваюсь по сторонам, потому что, когда меня привезли в Шерифф-Хаттон, нас окутывала тьма. В этом месте я не был много лет, хотя однажды производил здесь разведку — внимательно, как и полагается командиру.
Это плоская, спокойная земля, пересеченная бесчисленными речушками, которых местные жители называют ручьями. Может ли такое быть… Может ли исполниться одно из моих самых сумасшедших желаний — что под деревьями я увижу тень и это окажется Луи? Я не должен питать таких надежд, потому что для Луи это небезопасно и здесь, в землях Ричарда Глостера, судьба может отвернуться от него.
Начинается лес, на нас веет запахом согретых солнцем сосен. Этот запах пробивается сквозь запах торфа и закручивается завитками вокруг копыт лошадей.
Дорога идет вверх, к мосту через Фоссе, где в нее вливается Уайткарр-Бек, и, когда копыта наших коней стучат ПО мосту, цапля поворачивает голову, чтобы поглядеть, не грозит ли ей опасность. Потом расправляет крылья и, сделав несколько быстрых шагов, взмывает вверх.
У тела есть собственная память. Моя правая рука подбирает поводья прежде, чем я успеваю это осознать, а левая рука ноет при воспоминании о том, как в нее вцеплялся мой ястреб-тетеревятник. Эта самка была крупной даже для тетеревятника, звали ее Джуно. Когда она билась на жердочке в клетке, крылья ее достигали в размахе добрых четырех футов. Птица так нравилась мне тем летом, что я в любой день смог бы оценить ее вес вплоть до унции и грана.
— Ястребы-тетеревятники — деликатные создания, — говаривал сокольничий Ват. — Они легко теряют в весе, но если вы будете перекармливать ее, господин Энтони, давая ей столько полевых мышей, она улетит и никогда не вернется.
Сердце у меня сжалось, когда я подумал, что потеряю птицу. Даже теперь я помню стальной голубовато-серый блеск ее спинки и мягкие, белые с крапинками перья на грудке. Она позволяла себя гладить, когда была в хорошем настроении. Я хорошо помню длинные, сильные лапки, которыми она вцеплялась в мой кулак с видом завоевателя.
— Джуно видит каждое перышко цапли, — сказал Ват, — даже ваши юные глаза, господин, не идут в сравнение с ее глазами. А теперь осторожно снимите с нее колпачок. Сперва дайте ей увидеть цаплю. Вы почувствуете, когда она захочет взлететь.
Я снял колпачок с птицы и распутал узел привязи. Самка ястреба шевельнула когтями, встряхнула крыльями, словно готовясь выхватить меч из ножен. Она повертела головой с черной шапочкой, пристально осматривая все вокруг, как лучник, несущий караул.
Мой отец неподвижно сидел верхом на заливном лугу, освещенном утренним солнцем, а Ват кивнул мне, когда цапля пролетела высоко над нами и чуть впереди.
Я делал все, что мог, чтобы подбросить Джуно вверх. Моя рука казалась тщедушной в сравнении с весом и силой ее бьющих крыльев, и я сильнее сжал кулак, прежде чем сообразил, в чем дело. Тогда я разжал пальцы и выпустил привязанные к лапам птицы должики.