— Но дело не в этом, верно? И такая небольшая реклама поможет собрать средства.
— Именно. Поэтому не думаю, что нам стоит беспокоиться насчет Иззи.
— Ты сказал, она согласилась только в принципе.
— Да, но я знаю свою дорогую старшую сестру полвека. Она не передумает.
Я вспоминаю об абсолютной уверенности Иззи насчет своей работы.
— Да, ты прав. — Теперь сказанное Лайонелом начинает все больше доходить до моего сознания, и я слегка дрожу от шока и облегчения. — Ты просто сокровище, Лайонел. Ты уже сказал Марку?
— Я пытался до него дозвониться, но его нет дома. По крайней мере, я получил только сообщение автоответчика. Ты хочешь ему сказать?
Вчера полностью возвращается ко мне, и у меня перехватывает дыхание.
— Нет… ты сам скажи. Я ужасно занята. Просто позвони ему позже. Он… Ты объяснишь все гораздо лучше.
— Да, конечно. Послушай, Уна, если я не увижу тебя перед отлетом, приятного путешествия.
— Спасибо, — отвечаю я. — Боюсь только, не знаю, когда вернусь.
— Да, понимаю. Хотя я подумываю присоединить свой домашний компьютер к сети, чтобы обмениваться электронной почтой. У тебя есть компьютер в университете?
— Да. Это было бы хорошо. Дай мне знать, когда это сделаешь. И я очень тебя люблю.
— И я тебя тоже. До свидания, Уна.
— До свидания, Лайонел. Удачи со всеми делами с Чантри!
В конце концов только во вторник днем, по пути в аэропорт, мне удается устроить встречу с дядей Гаретом.
— Я уже заказал тебе такси, — говорит он, обнимая меня. — И упаковал «Рассвет в Ист-Эгге», хотя тебе лучше взять эту картину как ручной багаж. Я никогда не доверял грузчикам. Ну, входи и расскажи мне, как поживает Фергюс, и обо всех местах, которые повидала. Я никогда не бывал в Шерифф-Хаттоне, хотя и знаю Йорк.
— Насколько я могу судить, с Фергюсом все отлично. Иззи слегка его потрясла…
— Знаю. Думаю, она всех нас потрясла. Но… похоже, все будет хорошо, — говорит дядя о радостном, но голос его звучит устало и печально. — Я никогда не смогу себе простить, если мое желание возродить «Пресс» расколет вас всех.
— Но если верить Лайонелу, таковы уж семейные дела, — быстро говорю я, следуя за ним в мастерскую и устраиваясь на подлокотнике кресла. — Ты сам сказал, что думал иногда: каково все было бы, если бы мой отец был жив.
— Знаю. Семейные дела… Насколько я помню, Тоутон, тысяча четыреста семьдесят первый год, так? Твой отец… Дорогой Кай. Кто знает? Знаешь, ты очень похожа на него, Уна. Особенно глаза, нос.
— Знаю. Но всегда приятно, когда об этом напоминают. Если не считать того, что я всегда думаю о тебе как о своем отце.
— Ох, Уна, — произносит он дрожащим голосом. — Это… Хорошо. Да. Что ж. Ты и Марк…
Голос его прерывается.
И тогда я понимаю, что должна сделать, хотя не знаю, как об этом сказать. Это опасно, но я, вероятно, никогда больше не увижу Марка или не увижу многие годы. А тогда это будет уже неважно. И я могу доверять дяде Гарету. Он поступит наилучшим образом с тем, что, как я внезапно понимаю, мне нужно ему рассказать.
— Дядя Гарет, Марк сказал… Когда мы были в поездке, Марк сказал… Он рассказал, почему ушел. И не вернулся. Кажется, он хотел закончить все правильно… Окончание. Мы говорили об окончании…
Я не знала, как собираюсь изложить все это, и теперь запинаюсь. Я избегаю взгляда дяди Гарета.
— Я… я думаю, что закончить что-то… закончить что-то правильно — это тоже важно… Хотя, думаю, это его… личное дело вообще-то. Но мне бы хотелось тебе рассказать.
Взгляд его становится острым. Я думаю: знает ли он, о чем я собираюсь рассказать. Но если бы знал, то так бы и сказал, чтобы избавить нас обоих от неловкой ситуации. Но вместо это Гарет спрашивает:
— Он ведь не рассказал тебе это по секрету, Уна? Потому что если так, ты не должна…
— Нет, нет, ничего подобного. Я бы никогда не обманула его доверие. Но… вообще-то он сказал, что ему хотелось бы рассказать об этом тебе. Он сказал: «Я не могу рассказать ему, во всяком случае не в лицо».
— Ладно, — говорит дядя Гарет.
Итак, я продолжаю. Как можно точнее я передаю слова Марка и Лайонела, потому что так легче, чем укладывать этот рассказ в собственные слова. И все равно история выходит достаточно шокирующая, о чем говорит ласковое, задумчивое лицо Гарета.
— И… и такое ему никогда не приходило в голову раньше. Марк… Он был тогда очень юным, — пытаюсь я не говорить умоляющим голосом. — Все мы тогда были очень юными.
Гарет долго сидит совершенно неподвижно.
— Мне следовало бы знать или догадываться, надо было сказать что-нибудь и прояснить ситуацию… Ведь я любил его, потому что он был для меня как сын. Может быть, я надеялся, что никто в мире не подумает ничего другого, если я ничего не скажу. Ты же знаешь, как мир относится к голубым.
— Может, он был так потрясен, потому что он… он так тебя любил. «Гарет был для меня все равно что отец», — сказал он.
По лицу дяди начинают катиться слезы, они задерживаются в складках, которые проложил на его лице возраст, и катятся снова. Гарет вытаскивает из кармана брюк носовой платок и промокает глаза, а я молчу, потому что после похорон тети Элейн не видела его плачущим. Но я наклоняюсь и беру его за руку, и так мы сидим долгое время.
Наконец, после того как он сморкается и засовывает платок обратно, я говорю:
— Стоило ли мне рассказывать об этом?
— Да, — отвечает он. — Я рад, что ты рассказала. Больше он ничего не говорит, и я тоже молчу.
— Ты приедешь на открытие? — спрашивает он спустя некоторое время.
Он спрашивает это с полуулыбкой, которая означает: я должна знать, что он родился не вчера и все понимает, ведь многие другие попытки спасти «Пресс» кончались ничем.
— Конечно.
Но я думаю: смогу ли я встретиться с этим лицом к лицу. Я не знаю, не могу сказать. Все, что произошло… Я хочу домой и готова начать плакать, но я не должна плакать — ни перед дядей Гаретом, ни в такой ситуации, ни после того, о чем я ему рассказала.
Раздается отдаленный хруст гравия, гудит машина.
— Наверное, это твое такси, — говорит дядя Гарет.
Мы встаем, я поворачиваюсь, чтобы поднять свои сумки, и провожу рукавом по глазам.
— Ох, дорогая, так грустно, что ты уезжаешь. Ты и Марк… Да… Он… Но неважно. Кто знает, что произойдет?
— И в самом деле — кто знает? Я все еще хочу, чтобы ты приехал погостить в Сиднее и погреться на солнышке. И на пирушку в честь моего дня рождения. Там есть много всего, что я хочу тебе показать.
— Посмотрим, — говорит он, и я знаю, что он думает о старости. — Bon voyage, дорогая Уна.
Летние каникулы в этом году как будто начались раньше, и на регистрации в Хитроу полно путешественников. Я лечу домой, где зима серая и холодная, но это ничего. А дом без Адама — он… он просто такой, каков есть.
Но я все равно кожей чувствую ноющую пустоту, которая ожидает меня.
Я выуживаю книжку из сумки.
— «Нам мало известно о детстве и воспитании Елизаветы, нам даже неизвестна точная дата ее рождения…» — читаю я и вздыхаю раздраженным вздохом ученого, у которого нет самых элементарных фактов.
— Такая скучная? — спрашивает за моим плечом Марк.
Я роняю книгу. Он подбирает ее и возвращает мне.
— Что ты тут делаешь? — интересуюсь я, приходя в себя.
— Мне позвонил Гарет. Я подумал, что если сумею добраться сюда, пока ты проходишь регистрацию, то смогу тебя найти. Он сказал: ты передала ему то… то, что я рассказал тебе.
Я поворачиваюсь к Марку лицом, потому что это очень важно.
— Я ошиблась? Не должна была ему рассказывать? Прости, если…
— Нет, ты не ошиблась. Я бы и сам сказал, если бы не хотел, чтобы это сделала ты. Мы с ним потолковали. А если бы ты промолчала, этого разговора могло бы и не быть. Я пришел, чтобы поблагодарить тебя: ты сделала этот разговор возможным.
— Ты… прости, это не мое дело, но вы все уладили? С Гаретом?
Марк кивает, но тут подходит моя очередь проходить регистрацию, и начинается нервотрепка — не велика ли картина «Рассвет в Ист-Эгге» для ручного багажа. Хотя оказывается, что она невелика, потому что Гарет слишком умен: картина входит в проверочную раму с зазором в несколько миллиметров. Я беспокоилась, что Марк уйдет, ведь он уже сказал все, что хотел, но он не уходит.
— Кофе? — спрашивает Марк. — Или тебе уже нужно идти на самолет?
— Было бы хорошо выпить кофе, — отвечаю я.
Почему-то мое сердце сильно бьется, хотя я отказываюсь думать, будто это из-за смущения. У меня начинает слегка кружиться голова.
— Рейс не объявят еще целую вечность, и в ближайшие двадцать четыре часа у меня будет достаточно времени, чтобы изучить стены зала ожидания.
Он коротко смеется, и мы начинаем пробираться через терминал.
Это мир-чистилище, непрерывно движущийся и всегда одинаковый, ничто здесь не трогает меня. Мы поднимаемся по лестнице, Марк движется неуклюже, без своей обычной легкости и уверенности искусного мастера.
Мы находим уголок в кафе-баре, не многолюдном и не грязном, и я отпускаю глупое замечание насчет того, что таможенный контроль, надо надеяться, не потребует показать документы на картину моего отца, ведь она не настолько дорогая, а он не настолько знаменит. Но тут Марк кладет ладонь на мою руку и крепко ее сжимает. Я замолкаю на полуслове.
— Да, я вроде бы все уладил с Гаретом, — говорит Марк, а потом умолкает, его взгляд уходит в себя, как будто он все еще слышит ту беседу. — Но, Уна, он сказал еще кое-что.
— Что?
Сердце мое начинает гулко стучать, как будто рука Марка сжимает именно его.
— Он… он сказал, что ты упомянула о том… о том, чтобы закончить все правильно.
— Да… Мы говорили об этом. Я пыталась объяснить, почему ты рассказал мне, как оставил «Пресс». Чтобы он не подумал, будто я просто выдаю сказанное по секрету.
— Знаю. Ты бы так не поступила. Но… но… Прости, скажи, если все это не мое дело. Я думал о той воскресной ночи. Это все, о чем я думал с тех пор, как… И Гарет сказал, что он думает… Ты… Я понимаю, что для тебя… это… Дело было в том, чтобы все закончить? Все, связанное с Чантри? Все, связанное с Англией? И главным образом с Адамом? Я знаю, что… Но я надеюсь, ты простишь меня, если я скажу… Конец пути, как ты сказала. Для тебя. Но это не конец для меня. И я осознал, что я… я…