мое время такого бы приняли за бомжа и не допустили до вагона-ресторана.
— Прошу вас, — указал я на свободное место.
Гражданин осторожно поставил на стол стакан чая в «железнодорожном» подстаканнике и, не чинясь, положил прямо на столешницу бутерброд со сливочным маслом и сыром. Пристроив выцветший солдатский «сидор», усевшись и оглядевшись по сторонам, усмехнулся:
— Вы, наверное, большой начальник?
Отчего интеллигент сделал такой вывод, догадаться несложно — за столиками в вагоне-ресторане сидело по три или четыре человека и только я восседал в гордом одиночестве. И хотя одежда на мне цивильная, но от меня, наверное, исходила некая «аура», пугающая пассажиров — а может все проще, и соседи видели, что на вокзал меня привезли на спецмашине, и в вагон усаживали товарищи в характерных кожаных куртках. Я уже думал — не слишком ли много в Петрочека «кожаных» сотрудников и не стоит ли доложить об этом товарищу Дзержинскому? В Москве коллеги пожертвовали свои куртки в пользу фронта еще в прошлом году, а в Питере до сих пор щеголяют, словно на дворе восемнадцатый год, а не двадцать первый. А попутчику, задавшему вопрос, ответил так:
— Я советский служащий. И ранг мой не самый большой, но и не маленький.
И что, я же правду сказал, разве нет? А уж то, что пассажиры перепугались, это не мой вопрос.
— А вы кем будете?
— Зовут меня Михаилом Михайловичем, — отрекомендовался сельский интеллигент. Подумав, добавил. — А я всего понемножку. Журналист, охотник, агроном. Ну, еще литератор. Ездил в Петроград по делам.
— Владимир Иванович, — приподнялся я со своего места, но руки попутчику протягивать не стал. Во-первых, он старше, а во-вторых в кулаке зажата щербатая железнодорожная вилка, которой терзал котлету. В парижском ресторане за такую повара бы кастрировали, но по здешним меркам сойдет. — Верно, дела касаются издания книги? — догадался я. — Поздравляю.
Догадаться было не сложно. С введением новой экономической политики в России расплодилось огромное количество журналов, газет и книжных издательств. Пожалуй, не меньше, нежели в моей России девяностых годов, а то и больше.
Михаил Михайлович с серьезным видом постучал костяшками пальцев по деревянной столешнице:
— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить… Дело новое, издатель молодой, а мне из Дорогобужа до Петрограда, с пересадками, денег на дорогу не напасешься.
— Из Дорогобужа? — переспросил я, прикидывая, а где такой город? Вроде бы, в Смоленской губернии.
— Из Дорогобужа, — подтвердил писатель. — А от уездного городка еще сорок верст до деревни добираться. Ладно, если кто из крестьян на воз возьмет, а пешком идти — два дня.
— Далековато, — посочувствовал я.
— Справедливости ради скажу, что в Москве у меня имеется комнатка в Доме творчества. Только она сырая и темная, и я в ней живу лишь тогда, когда приезжаю в столицу по делам.
Где в Москве Дом Творчества я не знал, но если человек имеет собственную комнатку в столице, то живется ему не так и плохо. И входит товарищ писатель если не в первую десятку современных литераторов, то в первую сотню.
— А ваши дела — выбивать из издателей гонорары? — поинтересовался я ради приличия, хотя и так знал, что издатели в двадцатые годы не любили платить авторам, стараясь оттягивать сроки выплат. Впрочем, когда это издатели вовремя платили?
Мой собеседник только вздохнул, зато начало разговора было положено.
— Давно хочу спросить кого-нибудь из нынешних начальников… Вы же меня за мои вопросы в чека не потащите? — пытливо заглянул мне в глаза Михаил Михайлович.
— Да как сказать… — повел я плечом и честно ответил. — Если вы зададите вопрос — нужно ли свергать Советскую власть, или где взять адскую машинку, чтобы взорвать Московский губком партии большевиков, то потащу.
— Нет, власть я свергать не призову, — усмехнулся сосед. — С оружием я больше по зайцам да тетеревам ходок. Мне, знаете ли, не с кем поговорить о наболевшем.
— Боитесь?
— Боюсь, — не стал спорить Михаил Михайлович. — Время такое, что даже с соседом опасно заговаривать. А со случайным попутчиком в вагоне разговаривают более откровенно, нежели с близким другом. А вы — случайный попутчик и, судя по вашему виду — человек порядочный.
— Спасибо за комплимент, — буркнул я, раздумывая — стоит ли говорить человеку, выглядевшему старше меня раза в два, что внешность бывает обманчива? Не стал. Дядька умный, жизнью битый, сам знает.
— Вот, скажите мне, почему они нас так не любят? — спросил литератор, вгрызаясь в бутерброд. Поймав мой удивленный взгляд, уточнил. — Крестьяне не любят.
— А с чего вы взяли? — спросил я, хотя и догадывался, за что русские крестьяне не любят интеллигенцию.
— У меня есть имение в Елецком уезде. Вернее — было, — уточнил мой собеседник. — Впрочем, это не дворянское имение — предки мои из купцов, а клочок земли, десятин в двадцать, где у меня разбит яблоневый сад, немного пашни и дом, что я выстроил на собственные гонорары накануне переворота.
— О, значит вы были преуспевающим писателем, — с одобрением заметил я, пытаясь понять — с кем же я имею дело? Как на грех, ни одного автора с именем Михаил Михайлович вспомнить не мог, а спрашивать фамилию было неловко.
— Писателем я был средней руки, до Розанова или Ремезова, не говоря уже об Антоне Павловиче или Алексее Максимовиче мне далеко, но печатался исправно, деньги водились, — с горделивой небрежностью ответил литератор. — Но у меня и потребностей меньше. На бегах не играл, любовниц не содержал, да имений в Ялте не покупал. Как я уже говорил, был у меня сад, и дом в Орловской губернии. Я никого не эксплуатировал, сам пахал. Но грянуло лето семнадцатого, мальчишки начали пасти лошадей на моих клеверах, мужики повалили рубить мой лес, а бабы просто заходили во двор, и воровали дрова. Самогон-то в каждом дворе гонят, а где дрова взять?
— Получается, не такой и клочок, если у вас и собственный лес был, и луга с клевером, — перебил я писателя.
— Луга и лес не только мои, но и братьев, — отмахнулся писатель. — А лично у меня только двадцать десятин земли.
В Череповецкой губернии, из-за неплодородной земли, двадцать десятин это и вправду немного, но в Орловской, с ее черноземом, это круто.
Некоторое время мы молчали, прислушиваясь к стуку вагонных колес, к громким голосам соседей и перестуку ложек о металлические тарелки. Вроде, никто нас не слушает, но рисковать мне не хотелось. Кто знает, не подсадили ли ко не питерские коллеги наседку? Я бы подсадил. Поинтересовался у писателя:
— Михаил Михайлович, вы в общем вагоне едете?
— Так в каком же еще? За плацкарт платить нужно в два раза больше, а какой смысл, если всего одна ночь да два дня?
— Пойдемте ко мне, — пригласил я литератора, а он не стал отказываться.
Когда мы выходили из вагона-ресторана, со своего места сразу же вскочил человек, не доевший свой винегрет. Ага…
Мы прошли в купе, я кивнул писателю — мол, обустраивайтесь, а сам занял место у двери. Насторожившись, принялся вслушиваться в легкий шум за стенкой, напоминавший шуршание мыши.
— Михаил Михайлович, скажите что-нибудь, — попросил я соседа. Видя, что он не понимает, слегка повысил голос: — Да любую ерунду говорите.
Писатель недоуменно пожал плечами, откашлялся, а потом начал:
— На весеннюю дорогу днем слетаются кормиться все весенние птицы; ночью, чтобы не вязнуть до ушей в зернистом снегу, по той же дороге проходят и звери. И долго еще по рыжей дороге, по навозу, предохраняющему лед от таяния, будет ездить человек на санях.
Кивнув — мол, молодец, продолжайте в том же духе, я тихонько открыл дверь, вышел в коридор и рывков раскрыл дверцу соседнего купе.
Картина, открывшаяся взору, меня не особо удивила. Двое граждан в полувоенной одежде. Первый сидел за столиком, и увлеченно потрошил вяленую рыбку, запивая пивом, а второй, приладив к стенке донышко жестяной банки, приложил ухо к отверстию. Слышал о такой методике, но ни разу не видел.
— Руки вверх, граждане. Вы арестованы.
— Товарищ Аксенов, вы все неправильно поняли, мы свои, — начал «слушатель», но я только повел стволом кольта, приказав: — На пол. Стреляю на счет пять. Учтите, я контуженный, мне все можно. Три, четыре…
Дождавшись, пока оба гражданина не улягутся, спросил:
— А теперь рассказывайте. Кто такие, кто вас послал выслеживать не просто ответственного сотрудника ВЧК, а члена коллегии?
Оба неизвестных молчали. Что же, мне допрос с пристрастием проводить, что ли? Мне их даже обыскивать лень. Но надо. Увы, беглый обыск не обнаружил ни документов, ни оружия. Взяв с верхней полки подушку, положил ее на задницу одного из задержанных, приставил ствол пистолета и нажал на спусковой крючок.
Звук выстрела через подушку действительно оказался негромким, зато все купе заволокло дымом, пухом, запахло гарью и еще кое-чем, что цензоры предпочитают убирать. И чего это он? Я же всего-то между ног выстрелил. Главное, чтобы у парней не было аллергии на пух и перья.
— Итак, кто начнет исповедоваться? — поинтересовался я, пообещав. — Следующий выстрел в голову. Я ж говорил, что контуженный.
Подтверждая угрозу, переместил пострадавшую подушку на затылок жертвы.
— Не стреляйте, товарищ Аксенов, — загоношился лежавший гражданин. — Я Нечкин, он Всеволодов. Мы из Петроградского отделения Коминтерна, выполняем задание товарища Зиновьева.
— И что за задание? — вяло поинтересовался я, понимая, что не услышу ничего интересного.
— Присматривать за вами, потом доложить товарищу Зиновьеву о том, с кем встречались, о чем разговоры вели, — пояснил второй.
— Почему без оружия?
— Мы с ребятами из Петрочека говорили, они посоветовали — мол, возьмете стволы, Аксенов вас точно завалит, а безоружных не тронет.
Ишь ты, знатоки хреновы. Надо будет, и безоружного пристрелю.
Дверь купе заскрипела, и я сразу же взял ее на мушку. Думал, заявился проводник, но это оказался литератор. Принюхавшись, Ми