хаил Михайлович заявил:
— Порохом шибко пахнет, проветрить надо, а иначе по коридору тянуть будет.
Не успел я ничего ответить, как писатель, ловко обойдя распластанные тела, бодро прошел к окну, поковырялся какой-то штукой в замке и поднял раму. Задумчиво оценив взглядом лежавших на полу, спросил:
— Войдут?
Если честно, я малость обалдел. Он что, решил, что я собираюсь выкидывать живых людей из окна? Нет, определенно я что-то не понимаю в этой жизни, или все литературоведы и составители биографий пишут фуфло.
— А когда следующая станция? — поинтересовался я.
— Бологое уже было, а до Твери, если все нормально, еще шесть часов езды, — отозвался литератор.
Я собрался заспорить, но вспомнил, что мы не на «Сапсане» и даже не на «Красной стреле», а паровозы ездят не так быстро, как хотелось бы.
— Значит, сделаем так… — раздумчиво проговорил я.
Через несколько минут поезд резко остановился, а когда в тамбур вбежал встревоженный проводник, я укоризненно сказал:
— Надо на вокзале смотреть, кого в вагон садите. Вишь, напились, в купе беспорядок устроили, а теперь еще и стоп-кран дернули.
— Да как же так… — испуганно сказал проводник, разглядывая спины уходивших в кусты коминтерновцев. — Приличные же товарищи были. Сказали, что из ответственных органов. А кто штраф станет платить?
— А штраф станет платить Коммунистический Интернационал, — хмыкнул я и посоветовал. — Вы докладную бригадиру поезда составьте, я визу поставлю, а он пусть наркому отправит — так мол и так, работники Коминтерна напились, устроили дебош, а потом скрылись из вагона, сорвав стоп-кран. И копию мне дайте, я ее товарищу Дзержинскому отдам. Да, а еще чайку нам с товарищем организуйте.
Свою просьбу я подкрепил несколькими бумажками, а когда довольный проводник ушел, а я вернулся в купе, не стал восхищаться или осуждать невысказанные намерения Михаила Михайловича, а поинтересовался:
— Скажите, а правду говорят, что Блок это про вас написал?
— Что именно? — заинтересовался Михаил Михайлович и я процитировал из поэмы «Двенадцать»:
—А это кто? — Длинные волосы
И говорит в полголоса:
— Предатели!
— Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…
Литератор, пожав плечами, скромно сказал:
— Мы с Блоком крупно поссорились. Я о нем статью написал, он обиделся, так вот и отплатил. Но это может быть и Бальмонт, и Розанов, и Мережковский. Кто в семнадцатом-восемнадцатом не кричал, что Россия погибла?
— Кстати, а чем это вы окна открывали? — полюбопытствовал я, решив сменить тему.
Михаил Михайлович смутился, и вытащил из кармана латунную штуку, похожую на свисток. Оказалось, я почти угадал. Передавая мне «универсальный» ключ, писатель сказал:
— Манок на рябчика. Я нашего кузнеца попросил его немного переделать.Часто в поездах езжу, иной раз пригождается.
Возвращая «манок» хозяину, покачал головой, и еще раз подумал — как же отличаются люди, описанные в книгах, от их реальных прототипов.
Пока мы разговаривали, нам принесли крепко заваренный чай.
— А докладную бригадир поезда пишет, — сообщил проводник, смахивая со стола невидимые пылинки. Поставив чай, спросил с виноватым видом. — Еще, товарищ Аксенов, бригадир интересуется вашей должностью. Знаем, что вы в чека очень большой начальник, но сомнение у него — сможете ли копию самому товарищу Дзержинскому отдать.
Интересно, в этой реальности Дзержинского назначат возглавлять Наркомпуть, или нет? Если да, то у железнодорожников станет больше возможностей обращаться к Дзержинскому. Впрочем, пока не стоит пугать людей.
— Скажите бригадиру, чтобы не сомневался, — усмехнулся я. — Феликса Эдмундовича, ежели он на месте, я прямо по приезде в Москву увижу. А должность я занимаю большую — член коллегии ВЧК, начальник Иностранного отдела.
Проводник, услышав такое, из купе выходил пятясь, словно рак. Слегка обмер и товарищ писатель.
— Михаил Михайлович, давайте чай пить, пока он горячий, — предложил я. Посмотрев на притихшего литератора, вздохнул. — Ну вот, а я перед женой собирался похвастаться, что пил чай с живым классиком.
Услышав подобный комплимент, Михаил Михайлович оживился и робость куда-то пропала. Смело ухватив стакан с чаем, жадно отхлебнул, потом спросил:
— С чего вы взяли, что я живой классик?
Сделав паузу, я тоже отхлебнул глоточек чая и только потом ответил:
— Как я полагаю, есть классики, ушедшие из жизни: Пушкин, Достоевский, Чехов опять-таки. А вы, Михаил Михайлович, коли покамест живы и, дай вам бог здоровья еще лет на сто, значит, вы и есть живой классик. Что тут непонятного?
Литератор пил чай большими глотками и помалкивал. Не спрашивал, что я у него читал, и вообще, как признал.
— О чем вы хотели поговорить со случайным попутчиком? — поторопил я писателя.
— Теперь уже и не знаю, говорить или нет… Полагал, что вы, хотя и занимаете высокий пост, но не такой.
— А вы плюньте, — посоветовал я. — Не уверен, что услышу от вас что-то новенькое. Тем более, что свой рассказ вы уже начали. В семнадцатом году вас мужики начали притеснять, так?
— А в восемнадцатом они решили имение разгромить, а меня убить. Спасибо, ночью записочку подкинули: завтра придут громить имение, уходи, жену и детей не тронут. Взял я узелок, да и пошел, куда глаза глядят. Встретился мне один приятель из мужиков, большой совести человек. Я ему вздумал пожаловаться: — Не своей волей ухожу, боюсь, что не поглядят, что это я, известный писатель, а заодно с помещиками возьмут и кокнут. А мой знакомец, Захаром звать, отвечает: «И очень просто, что кокнут. — Слушай, Захар, — говорю я ему. —Ты же меня давно знаешь, неужели тебе не жалко на меня такого смотреть — в бегах, с узелком? Захар во все лицо улыбается: — Милый, — сказал он мне, положив руку мне на плечо, — ну ты же раньше-то хорошо пожил, много лучше, чем наши мужики? — Ну, положим, — отвечаю. — Вот и положим: пусть поживут теперь другие, а ты походи с узелочком, ничего плохого тебе от этого не будет. И очень ты умно сделал, что все бросил у ушел с узелком. У тебя голова есть, а у них что?» Так у меня к вам вопрос — за что они нас не любят? Я всю жизнь положил, чтобы книги о народе и для народа писать, а они?
— Михаил Михайлович, а позвольте встречный вопрос? — хмыкнул я. — А вы, сами-то, мужиков любите?
— А за что мне их любить? Они, если не работают, так только и делают, что пьют да баб бьют.
— Вот вам и ответ, — демонстративно развел я руками. — Вам не за что любить мужиков, а им не за что любить вас. То, что вы им не сделали ничего плохого, ничего не объясняет. Вы же и хорошего ничего не сделали, так? Что вы известный писатель, их не волнует. У нас же большинство крестьян до сих пор неграмотные. Вот, если бы вместо своего дома вы отстроили школу, или больницу, как Антон Павлович Чехов, тогда бы крестьяне вас полюбили. Не так, чтобы всей душой, но по крайней мере, не пришли бы вас убивать и громить имение. Землю бы отобрали, это факт, потому что зачем вам земля, если вы от охоты кормитесь, да от гонораров, верно?
— Так, — кивнул писатель.
— Вот видите, — хмыкнул я, допивая чай. Немного подумав, спросил. — Михаил Михайлович, а не хотите уехать за границу? Напишете ходатайство, я подпишу, отпустят вас со всей семьей. Я вам даже с работой поспособствую. Есть у меня в Париже газетчики, станут ваши очерки о природе печатать. Захотите — можно книгу издать. Для начала можете старые рассказы отдать.
Писатель задумался. Может, решил, что это провокация с моей стороны? Нет уж нет уж. Ему еще «Кладовую солнца» писать. Поразмышляв минут пять, не меньше, допил свой остывший чай, и решительно сказал:
— Заманчиво, товарищ Аксенов, но нет. Не поеду я никуда. Думал я о загранице, не скрою. Слышал, что Блок нынче в Латвию укатил, не без вашей ли помощи? Но не выживу я там. Как же я во Франции или Германии без лесов, да без охоты? Да запахи наши, болотные, где их взять? Бывал я за границей, там все не то. А как я без русского мужика проживу? Я ведь это тут их ругаю, но от иностранцев такого не потерплю. Да что там… Я Ленина с Троцким не шибко люблю, но, если какая сволочь в Париже худое слово про них скажет, так драться полезу и хотя мне уже под пятьдесят, силенки остались, и любому буршу морду набью.
Стоило пожать руку великому русскому писателю, но не стал. Троцкого-то ладно, пусть не любит, а Ленина-то за что? Впрочем, великим писателям можно. А Михаил Михайлович хитренько — совсем по-крестьянски, посмотрел на меня, и спросил:
— А вот, положим, отсюда, из России, нельзя ли мне очерки и рассказы вашим знакомым газетчикам посылать? Есть у меня с десяток рассказов, дорого не запрошу.
Я только кивнул. Это в мое время писатель Пришвин почти забыт, а в это он принесет моему французскому альманаху (или журналу) и дополнительных читателей, и прибыль.
Глава седьмая. По системе Станиславского
С утра я опять ностальгировал по времени, когда можно выпить чашку кофе, заказав ее у проводника, но пришлось довольствоваться чаем. Но чай — тоже неплохо.
На Николаевский вокзал поезд должен прибыть к десяти утра. Можно еще сидеть и сидеть, но как только потянулись окраины столицы, мой новый знакомый занервничал.
— У меня через два часа поезд на Смоленск отходит, — сообщил Пришвин.
— Так вам до Белорусского вокзала и идти-то всего час, от силы, — удивился я.
— Идти-то час, так еще билет брать, да по дороге домашним что-нибудь купить, пока деньги не обесценились. Хомут бы неплохо, сосед давно просит, но где я теперь хомут возьму?
Я тоже ничем помочь не мог. Разве что, предложить Пришвину сходить на Сухаревский рынок, но это он и сам знает. Поинтересовался:
— А что, в Смоленске хомуты не продают?
— У нас хомута днем с огнем не сыщешь, — вздохнул писатель. — У нас же фронт неподалеку. Сейчас, вроде, затишье, но все равно, все хомуты в армию позабирали, а новые делать некому.