ы и сам учишься любить»24.
Вместе, но поодиночке
Все мы хоть раз чувствовали себя одинокими, находясь в комнате, полной людей. Они могут присутствовать там физически, но это не значит, что между вами есть связь. А теперь представьте, что эти люди – ваша семья. Я не чувствовала себя в безопасности, прося близких родственников оказать услугу или помочь, когда я в этом нуждалась, ведь потом мне припоминали абсолютно все долги, как будто над моей головой висело виртуальное табло с их списком. Было больно даже смотреть на семьи моих друзей, где родители и дети любили друг друга безвозмездно. Я переживала настоящее одиночество, и во многом оно было связано с моей культурой. Прежде чем погрузиться глубже в мое детство, хочу сразу сказать, что противоядием от одиночества служат любовь и отношения. Погоня за любовью моей матери и наше последующее прощение друг друга стали для меня историей настоящей любви. Возможно, многих детей, в особенности из азиатских семей, жажда одобрения, признания и любви со стороны родителей преследуют уже долгие-долгие годы. Не так-то просто объяснить это тем, кто вырос в семье, где принято открыто выражать одобрение и поддержку. В моем воспитании ключевую роль сыграли критика и отсутствие похвалы.
В книге «Дары несовершенства» Брене Браун говорит о последствиях наших неудовлетворенных потребностей в любви и отношениях: «Если нам этого не хватает, мы не можем функционировать так, как должны. Мы „ломаемся“. Мы разваливаемся по частям. Мы черствеем. Нам больно – и мы делаем больно другим. Мы начинаем болеть»25.
Ограничивающая уверенность в том, что меня невозможно любить, следовала за мной с самого рождения до 34 лет. Из-за этого я постоянно находилась в режиме выживания, что плохо сказалось на моей способности строить отношения с другими.
Ощущение, что ты не такой, как все
Мы с сестрой выросли в Австралии, но наши строгие родители из Сингапура не разрешали нам ночевать у друзей. Хорошо, что нас хотя бы отпускали в школьные лагеря. Долгое время я не задумывалась о том, что крики, беспорядок, хаос и постоянное хождение по лезвию ножа не были типичной составляющей семейных отношений. В глубине души я знала, что напряжена гораздо больше, чем мои школьные друзья. Я постоянно была настороже из-за перепадов настроения матери, но была слишком маленькой, чтобы это понять. Детство проходило в атмосфере непредсказуемости и сопровождалось непрерывным осознанием, что ситуация может измениться в любой момент, в то время как детям нужна стабильная и благоприятная обстановка, чтобы они могли чувствовать себя в безопасности и развиваться. Мама боролась со своими внутренними демонами, порожденными ее редким дегенеративным заболеванием (из-за которого она перенесла несколько инсультов). Тогда об этой болезни не было опубликовано ни одного исследования, и только спустя десятилетия мы узнали, что такие симптомы, как депрессия, перепады настроения, мигрени и потеря сознания, проявлялись даже у восемнадцатилетних подростков. Эта информация подтолкнула меня к прощению, которое сегодня лежит в основе наших отношений. Но в далеком 1995 году всю вину за ее перепады настроения, неорганизованность и привычку запираться у себя в комнате мы сваливали на менопаузу.
Непредсказуемость в поведении родителя, даже если она имеет место с младенчества, очень сильно влияет на мировоззрение ребенка. Долгое время я была твердо убеждена, что люди непредсказуемы и им нельзя полностью доверять. Это убеждение было основано не только на маминых перепадах настроения, но и на хаотичных отношениях и сплетнях, которые были характерны для некоторых моих родственников. Постоянное ощущение напряженности надолго выбило меня из колеи. Даже сегодня мой внутренний поезд время от времени норовит сойти с намеченного пути и прокатить меня по «американским горкам», из-за чего мне бывает сложно держать себя под контролем.
Маме был 21 год, когда она вышла замуж за моего 24-летнего папу, и в течение следующих 13 лет они пытались зачать ребенка. Ей было уже под сорок, когда спустя полтора десятилетия ожидания родилась моя сестра, а затем я. Для нашего поколения в этом нет ничего странного, но во времена моей мамы я считалась довольно поздним ребенком. Я всегда чувствовала, что мои родители отстают от родителей моих друзей, потому что они лет на 10 старше. В доме царил такой бардак, что само пребывание в этом хаосе пугало меня, когда я была ребенком. У нас не было распорядка дня. Если перегорала лампочка, ее не меняли годами. В холодильнике не было свежих фруктов и овощей. Мать была большим фанатом консервов, а я даже не знала, что детям вредно их есть, пока об этом не сказал мне мой одноклассник. По выходным она кормила нас тостами и консервированным супом. Если одна из тетушек приносила торт, я ела его на завтрак, потому что зачастую это была единственная неиспортившаяся еда в холодильнике.
Нашу одежду стирали от случая к случаю. Достаточно повзрослев, я научилась сама стирать нижнее белье в раковине: стиральную машину я слишком боялась сломать, ведь за такое на меня бы кричали еще несколько дней. Из-за этого беспорядка и отсутствия работающих аналоговых часов мои родители никогда не могли нормально определить время. Каждый выход из дома сопровождался криками. У нас были собаки, к которым мама ужасно относилась, словно они не нуждались в заботе и были лишь дешевой охраной. Однажды, когда я уже жила в Дубае, я ненадолго вернулась домой и нашла на заднем дворе ее добермана.
Его кожа была покрыта сыпью, вокруг кружили мухи, а он грыз собственный зад. Она не мыла его годами. Я хотела взять его на руки, но от отсутствия заботы он стал пуглив. Я посмотрела в его грустные глаза и увидела себя в детстве.
Но когда нужно было держать лицо, мои родители были на высоте. Если мы ждали гостей, мать заставляла нас весь день убираться в доме. Она доставала лучшую посуду. Отец ездил на рынок во Фримантле и покупал самых сочных кальмаров и креветок. «Они в четыре раза больше, чем в Сингапуре!» – восхищался он каждый раз, даже спустя десять лет жизни в Австралии. Я ценила эти посиделки, потому что знала, что при других мама будет кричать меньше и что у нас в холодильнике еще несколько дней будет стоять по-настоящему вкусная еда.
Моих родителей и родителей моих друзей разделяли не только поколения, но и культуры. Когда я была подростком, у мамы началась менопауза. Ей полностью удалили матку. Помню, она все время на нас злилась. Я чувствовала, что являюсь источникам постоянных проблем. Ее отношение ко мне сбивало меня с толку, потому что не совпадало с рассказами отца о том, как долго и упорно они пытались меня зачать. Наконец они нашли врача, который вылечил ее эндометриоз, и после этого родилась моя сестра. А два года спустя в семье появилась я.
Однажды вечером, когда мне было девять, по телевизору один за другим крутили все серии «Бриолина». Один из главных актеров, Джефф Конауэй, играл злодея Кеники. Тогда я заметила, что на лице у него были те же угревые рубцы, что и у мамы. Как простой и наивный ребенок, я отреагировала на это совпадение, будто первый раз увидела снег. Я потянулась к маме, чтобы прикоснуться к ее щеке, но она схватила меня за руку прежде, чем я успела это сделать. Я сказала: «Мамочка, у тебя такая же кожа, как у Кеники. Что это?»
Мама пришла в ярость. Она оттолкнула меня и быстро встала с дивана. Мне всегда становилось страшно, когда она была в таком состоянии. Было неловко и стыдно за то, что я вообще попыталась прикоснуться к ней. Она ответила: «Да, это вы с сестрой уничтожили мое лицо».
Я не понимала, что она имеет в виду, но была слишком напугана, чтобы спросить об этом. Спустя много лет я наконец спросила отца, и он ответил: «Вашей маме пришлось принимать сильнодействующие гормональные препараты, чтобы забеременеть, вот почему ее кожа стала такой».
Я чувствовала, что в долгу перед матерью за ее кожу, красоту и миграцию. Все детство я несла на себе это тяжкое бремя, словно мешок с кирпичами, а в 2014 году, оказавшись в тупике, решила покинуть Дубай и вернуться к ней.
Лучшая ученица в классе
Когда я повзрослела, наши с матерью нездоровые отношения еще прочнее укрепились в моей жизни. Я до смерти ее боялась, и в итоге у меня выработалась стрессовая реакция. Все, что казалось моим одноклассникам пустяками, ложилось на меня непомерным грузом ответственности. Я помню, как за сочинение по английскому в школе мне не хватило трех баллов до высшей оценки. Я набрала 22 из 25 баллов и гордилась собой – это была лучшая оценка в классе. После школы я радостно сообщила об этом матери. Я все еще помню пот, струящийся по моей спине в 35-градусную жару.
«У меня лучшее сочинение в классе, мама!» – объявила я, помахав листком с заданием, который крепко сжимала в своих потных руках.
Для нее фраза «лучшая в классе» была сродни сенсационному заголовку в газете. От подобных заявлений она буквально вздрагивала на диване – особенно сильно, когда «лучшей» оказывалась не я.
Мой голос дрожал, но я старалась скрыть жажду ее одобрения. Сердце бешено колотилось, и я надеялась, что эта новость заставит маму порадоваться. Как и всегда, я надеялась, что она увидит меня такой, какая я есть. Мать посмотрела на оценку, написанную вверху страницы красной ручкой и обведенную в кружок, и покачала головой, даже не улыбнувшись. «И это лучшая оценка в классе», – процедила она с отвращением.
Она недовольно цокнула языком, как это любят делать многие матери-мигранты из Азии, и принялась жаловаться на снисходительность австралийской системы образования. Как будто, переехав сюда из Сингапура, мы были достойны чего-то большего. Она повторяла, что при такой системе дети растут безалаберными и ленивыми, хотя знала, что каждый, абсолютно каждый, кто хочет поступить в университет в этой стране, поступает. Не поэтому ли они с отцом выбрали для переезда Австралию?
Потом она сказала: «Возвращайся в школу и спроси у миссис М., почему тебе снизили оценку на три балла».