По ее тону я поняла, что она серьезно.
Я была в ужасе. Интересно, что могло показаться моей учительнице из Австралии менее странным и более чуждым? Годы спустя я поняла, что на самом деле мама пыталась оказать мне неоценимую услугу: она думала, что учит меня постоять за себя. Не соглашаться на что-то, что ниже моих заслуг, и избегать средних результатов, которые, словно яд, разъедают нас изнутри. Так меня подвели к мысли, что быть обычной – заразно. Но в то же время я усвоила и кое-что другое: если постоянно бороться за свои интересы, вся жизнь превращается в изнурительную борьбу. Сейчас я наблюдаю следы этой борьбы во впалых щеках и парализованном лице матери. Это лицо человека, истратившего жизнь на попытки все контролировать. Жизнь, со своей стороны, доказала, что контролировать ее невозможно. Сначала она отобрала у нас папу, а затем заставила меня переехать в другую страну. Сейчас я смотрю на маму с любовью, но я все равно рада, что в свое время мы разминулись.
Противостояние авторитету
Это было в пятницу, время было три часа дня. Золотое солнце Перта втекало в классную комнату, угрожая выставить напоказ мои пылающие от стыда щеки. Я слышала, как другие дети смеялись и с предвкушением обсуждали, чем займутся в выходные. Так и прошла большая часть моего детства: я должна была сидеть дома и заниматься, пока другие дети гуляли и купались в бездонном синем море веселья.
На каникулах я помогала папе обслуживать покупателей в киоске, вставая на носочки и вытягивая шею, чтобы выглянуть за прилавок и посмотреть, как другие дети весело катаются на каруселях с лошадками в торговом центре и слизывают растаявшее мороженое со своих пухлых вспотевших пальцев. Я завидовала им черной, душной, лютой завистью, ведь я была той, кто работает, пока остальные радуются. Сейчас, когда я пишу это, в Сингапуре утро воскресенья. Я слышу, как другие люди смеются со своими семьями, пока я сижу здесь. Для меня это норма. Это часть меня, как и редкое тепло родительских объятий. Я работаю, потому что работа напоминает мне об этих объятиях. Это все, что осталось у меня от родителей.
Руки тряслись от злости, когда я протянула сочинение миссис М. Этот же лист бумаги я только что гордо показывала матери, а теперь он дрожал в моих руках, как паруса на попавшем в шторм корабле. Я злилась на маму за то, что она заставила меня это сделать, но еще больше я злилась на себя – за то, что не смела ее ослушаться. По вечерам, когда мама возвращалась с работы уставшая как собака, она была слишком вымотана, чтобы что-то готовить или даже просто купить еды, но я знала, что она НИКОГДА не забудет спросить, как успехи в школе. НИКОГДА. Я сказала: «Госпожа М., мама сказала спросить, почему мне снизили оценку за сочинение на три балла».
Миссис М. была доброй и терпеливой учительницей. Она тоже была матерью, и ее дети учились в нашей школе. Как я уже говорила, у меня с самого начала сложилось неправильное представление об отношениях между людьми, и потому я была уверена, что миссис М. уже просто надоели родители из Азии и их дети со всеми их культурными недопониманиями, задерживающими ее после работы. Скорее всего, подобные пререкания из-за оценок казались ей странными и ненужными, не говоря уже о том, что они подрывали ее авторитет. Она начала говорить, и тут, как и во многих случаях, которые я описываю в этой книге, мое сознание покинуло тело. Она шевелила губами, но я не могла услышать ни слова. В голове сохранялся лишь кричащий стыд за то, что меня лишили веселья, за хаос, крики и оскорбления в доме, и за то, что вся еда в холодильнике была просрочена, когда я хотела поесть, чтобы продолжить заниматься ради оценок, от которых, как мне казалось, зависела моя жизнь. От всего этого на глаза навернулись слезы. Я почувствовала усталость. Мне было всего 14, а я уже была эмоционально истощена.
«Ну вот, опять слезы», – сказала миссис М. Сознание вернулось в тело, а я – в реальность.
Я до самой смерти буду помнить эти слова. Наверное, прежде я уже слышала что-то подобное, заставляющее меня ломаться под давлением всех возложенных на меня ожиданий. Мне показалось, что она никогда не сможет меня понять, и это лишь закрепило растущее убеждение в том, что людям нельзя верить. Она и представить себе не могла, каково это – жить в доме, не дающем чувства психологической безопасности. Может, он был и большим, но в нем не было ничего, что действительно нужно детям. Я думала: «Миссис М. просто не понимает, о чем говорит. У нее есть свои дети, она учит сотни чужих детей и при этом все еще думает, что я притворяюсь, чтобы ее разжалобить? Все, что она знает о моей семье, – это то, чем мама заставляет нас притворяться. Знает, что мы ходим в церковь, получаем награды, уважаем других. Знает, что мы – иммигранты, которые ничего не просят. Как я вообще посмела задать ей такой вопрос!» Я поклялась больше никогда не обнаруживать свою уязвимость и следующие 22 года держала ее в себе. Ее место заняла амбициозность, которая и помогла мне уехать за тридевять земель оттуда, где меня никто не понимал.
Первая любовь
В 24 года в Дубае я без памяти влюбилась в добрейшего в мире мужчину. Он любил меня так сильно, как любят лишь один раз. Больше я никогда не чувствовала такой любви. Все было замечательно, пока я не поймала себя на мысли, что постоянно ищу с ним ссор и отыскиваю в нем недостатки. Я не могла позволить нам спокойно встречаться. Наши отношения напоминали то ли «американские горки», то ли перетягивание каната в надежде, что любовь станет крепче. Как будто я хотела получить 120 % любви в качестве компенсации за те 80 %, что мне выделяли в детстве. Это чуть его не сломало. Теперь уже он, а не я, страдал от эмоционального истощения. Чтобы почувствовать, что все происходит по-настоящему, почувствовать хоть что-нибудь, мне приходилось жить в режиме «бей или беги». Именно такой след оставила во мне травма. Как будто на сердце выжгли клеймо. И мы снова и снова будем переживать эти детские травмы, всплывающие в отношениях, на работе и в общении с друзьями, пока четко не увидим закономерность и не обратимся за помощью.
Хорошо, что мы расстались, иначе со временем я бы просто уничтожила его. Он заслуживал большего и в итоге нашел кого-то получше меня, а я спустя 10 лет все же доползла до психолога и равнодушно спросила: «В любви всегда так?», на что он ответил: «Нет». Так и начался мой путь к исцелению.
Сравнение
Помните, я сказала, что мне пришлось уехать за 4000 километров от дома, чтобы убедиться, что мое взросление отличалось от взросления моих ровесников? Многие странности я списывала на «особенности воспитания в семье иммигрантов», но на деле просто не хотела прислушиваться к внутреннему голосу, подсказывающему, что меня убивает хронический стресс. В 17 лет я поехала учиться в Швейцарию по обмену. За один год я успела пожить с тремя разными семьями, каждая из которых была по-своему замечательной. Моя первая семья состояла из швейцарцев и аргентинцев, и это были самые щедрые люди, которых я когда-либо знала. Дети в семье очень друг друга любили, а ко мне относились как к настоящей родственнице. Никто не дрался, не кричал и не повышал голос. Оба родителя работали, но дом все равно блестел от чистоты. Моя мама всегда говорила, что в доме грязно, потому что из-за работы у нее не остается времени на уборку, но теперь передо мной было доказательство, что все могут и работать, и стирать одежду, и покупать еду для детей. В детстве к нам раз в неделю приходила уборщица, но даже тогда свежие продукты в холодильнике бывали нечасто. Я медленно начинала о чем-то догадываться.
Во второй семье практически не говорили по-английски. Дети там давно выросли, и ушедшие на пенсию родители радушно согласились приютить студентку по обмену. Впервые в жизни чья-то мама собрала мне обед. От такой заботы я чуть не расплакалась. Врени давала мне с собой швейцарские мюсли «Бирхер». Отдельно она клала мне в сумку тертое яблоко, чтобы в школе, когда я добавлю его в мюсли, оно было свежим и хрустящим.
Я никогда не чувствовала такой материнской заботы. Когда моя мама была в особенно хорошем расположении духа, она давала нам с собой в школу банку с порошковым супом. Работники столовой помогали открыть ее, подогреть и разбавить водой. Временами, когда в холодные зимние дни я стояла в очереди в столовой, звонок раздавался еще до того, как я успевала открыть свою банку. Позже отец разрешил мне брать монетки из копилки, чтобы я могла купить себе нормальной еды на день. Иногда я задумываюсь о том, насколько умной бы стала, если бы мой растущий организм получал правильное «топливо».
С третьей принимающей семьей мы настолько сблизились, что хозяйка дома стала мне второй матерью. Она обладала многими из лучших качеств моей биологической мамы. Меня радовала ее прямолинейность: так я могла понять, что происходит между нами, а это очень важно, когда ты иностранка, живущая с теми, чей язык не до конца понимаешь. Как и многие швейцарские домохозяйки, она могла приготовить практически что угодно.
Во всех трех домах царила миролюбивая обстановка, никто не повышал голос и все друг друга поддерживали. Именно после этого года в Швейцарии, проведенного с тремя разными семьями, в каждой из которых царила любовь, я начала задумываться о том, что, возможно, я не такая уж отвратительная, неполноценная и недостойная любви, как мне раньше казалось. Может, дело не во мне?
Уже вернувшись в Сингапур и устроившись на работу, я начала делиться своим опытом в соцсетях и, к своему удивлению, получила множество сообщений, что многие сингапурцы моего возраста все еще продолжают чувствовать себя виноватыми. Становясь машинами, ведущими свою семью к успеху без права на ошибку, они все так же страдают и подвергаются критике за любую попытку сделать так, чтобы ими гордились.
В этом и заключается причина нашего социального одиночества. Чувство глубокой неудовлетворенности собой испытала не только я, азиатский ребенок в Австралии, но и те дети, что остались в Азии. Обсудив эту тему с сотней людей, я пришла к окончательному выводу о том, к чему сводится наше социальное одиночество: нами просто не гордились родители.