Глава 6Атрофия
Когда я вернулась домой после маминого инсульта, для меня, как и для всех, чьи любимые люди оказались недееспособными, стала серьезным вызовом необходимость разобраться с накопившимися в доме вещами. Отец умер, и теперь все годы совместного родительского быта обрушились на меня. Ситуация осложнялась тем, что мама страдала от патологического накопительства. Не спешите смеяться. Я испытала последствия этого расстройства на себе и с уверенностью могу сказать, что для меня это один из худших симптомов одиночества. Накопительство начинается с одиночества, а затем усугубляет его просто потому, что горы вещей физически отделяют человека от окружающих. Это своеобразный крик одиноких людей о помощи, выражающийся в собирании вещей. Патологическое накопительство было включено в «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM‑5) только в 2013 году31. Но пока врачи пытались его как-то классифицировать, я была занята тем, что разгребала его последствия. Сейчас о нем не так много известно, но мы знаем, что подавляющее большинство людей с патологическим накопительством (92 %) также страдают от других психических расстройств, среди которых – деменция и психоорганический синдром. Это такое же психическое расстройство, как и депрессия, хотя многие до сих пор так не считают, из-за чего оно продолжает казаться смешным и постыдным32. Я надеюсь, что следующая история заставит вас перестать клеймить накопительство.
Памятники потери
Когда в 2014 году мама заболела и ее память ухудшилась, я попросила своих родственников рассказать, кем были мои родители до того, как у них появились дети. Одна из тетушек вспоминала, какой хозяйственной была мама: заворачивала кирпичи в ткань цвета занавесок, чтобы эти самодельные ограничители для дверей соответствовали общему стилю, – дело было в 80-х, в конце концов! Несмотря на мою нелюбовь к чрезмерному единообразию, я узнала в этой истории маму, какой она была, пока мне не исполнилось 10 лет. Это была та самая мама, которая на школьных каникулах отводила нас на кружки по флористике и росписи штукатурки. Вскоре я поняла, что патологическое накопительство было ее способом преодолеть травму тяжелой потери. Оно не определяло ее личность.
Перебирание родительских вещей – не тот процесс, который можно поручить кому-то другому. Так можно раскрыть их секреты, о которых не должен знать никто, кроме членов семьи. Одна моя подруга, перебирая вещи отца, нашла подарки, которые он упаковывал для любовницы. Другая нашла письма своей матери в Ватикан, в которых та вымаливала разрешение на развод.
В отличие от смерти, патологическое накопительство окутано завесой тайны, и люди не понимают его суть. Поэтому я и начала чувствовать разобщенность с миром. Я не могла просто сказать кому-то: «Эй, не хочешь зайти ко мне и помочь разгрести гору мусора, который накопила за 35 лет моя мама?» Незадолго до этого я снова уволилась – на этот раз из радиостудии, – и в итоге из-за маминого накопительства мои социальные навыки полностью атрофировались. Моя жизнь свелась к одиночному выбрасыванию мусора. Каждый день с 9 утра до 5 вечера в течение шести месяцев я убиралась в доме. Я ни с кем не встречалась и не общалась. Даже моя сестра не хотела во все это ввязываться. Я засыпала, утомленная постоянным перебиранием вещей, и с ужасом думала, что утром надо будет просыпаться и снова браться за то же самое. В процессе уборки я поняла, что вместе с числом вещей росла и разобщенность мамы с окружающими. Вещи, которые прежде были для меня горой хлама, теперь стали памятниками потери. Подношением травме.
Я нашла столько банковских резинок, что, собранные вместе, их можно было бы переплавить в один баскетбольный мяч, а еще целые стопки журналов о лоскутном шитье. Были и прилипшие к ковру белые какашки мальтийских болонок, на которые мать накидала другие вещи. На древних китайских коврах, с которыми она приехала в Австралию и на которые запрещала нам заходить, если в руках у нас были напитки, теперь виднелись большие желтые пятна собачьей мочи. Я понимала, что, чтобы прийти к такой жизни, нужно было сойти с ума и полностью наплевать на все социальные нормы.
Переехав в Австралию из маленькой квартирки в Сингапуре, родители построили просторный семейный дом на девять комнат. Этот гигант состоял из стеклянных блоков в стиле 1980-х и напоминал дом Тони Монтаны из фильма «Лицо со шрамом». Потолки были высокие, а дом был полностью покрашен в белый, так что после каждого празднования дня рождения ребенка на перилах повсюду оставались коричневые следы шоколадных кексов. Когда к нам приезжали родственники из Сингапура, я гордо и небрежно называла его «нашим неряшливым особнячком», а они охали и ахали при виде баскетбольного кольца у подъездной дорожки и бассейна на заднем дворе. В доме почти всегда царил беспорядок, но перед приходом гостей нас заставляли оттирать все до блеска, поддерживая иллюзию того, что владелец киоска в Австралии может жить так же, как миллионер в Сингапуре. Именно эта иллюзия и подтолкнула родителей к эмиграции в 90-х.
Дом был настолько в запущенном состоянии, что из всех лампочек в нем горела в лучшем случае половина. Белые бумажные фонарики в гостиной висели слишком высоко, и поэтому за всю мою жизнь, за все 30 с лишним лет, что родители здесь прожили, никто ни разу не поменял бумагу. Эти фонарики уже съела моль, и они стали грязно-белыми. Так могла бы выглядеть луна на фоне затянутого паутиной неба. Но даже они пережили моего отца. Должно быть, родители потратили на этот дом все свои деньги, не приняв в расчет высокую стоимость услуг ремонта в Австралии, потому что дом начал приходить в упадок с первых же дней покупки. К 2013 году наш колоссальный дом уже ломился от накопившихся вещей. Слава богу, потолки были высокими, и мама все еще могла дышать в коридорах. Она коллекционировала пугающе странные вещи – например, куски лоскутной ткани и дешевую обувь из стоковых магазинов. Подобными штуками мать до отказа забивала каждую свободную полку. Когда место в комнате кончалось и в ней становилось невозможно спать, мама брала матрас и перебиралась в другую, а потом в третью, как рак-отшельник, меняющий раковины. Эти горы хлама, говорящие о полной потере контроля над собой, стали топографической картой ее разобщенности с миром. Все это продолжалось, пока однажды она не пропустила ужин с друзьями, которые позже обнаружили ее в душевой.
Уборка длилась пять месяцев, пока я не добралась до спальни на первом этаже – места, где и начиналось мамино одиночество. Именно там они каждый день в течение 35 лет запирались после обеда. Именно там подушки матери были мокрыми от ее слез после смерти отца. Это была та самая комната.
Контейнеры, полные печали
Я небольшого роста, всего 5,1 фута. Я подошла к двери, с ужасом думая, что за ней скрывается, ведь за предыдущие пять месяцев уборки я много чего повидала. Заглянув внутрь, я увидела горы разнообразных вещей, значительно превышающих мой рост. Журналы, одежда, обувь. Тяжелый поломанный матрас, который выглядел так, будто его сбросили на землю с очень большой высоты, придавливал дверь с другой стороны комнаты, не давая пройти, словно надеялся сохранить все ее секреты.
Я сделала глубокий вдох и сказала себе: «Симона, никто, кроме тебя, с этим не справится. Это твой последний подарок родителям». Так и было. Я закатала рукава и принялась за уборку. Самой страшной находкой оказалась стопка одноразовых пластиковых контейнеров. Возможно, многим это покажется смешным, ведь все мы знаем, что азиатские женщины могут использовать такие контейнеры по несколько раз. Но моя мама не была хозяйственной. За все наше детство она готовила для нас в общей сложности раз пять. А вот мой отец был замечательным поваром. Он готовил целые чаны вкуснейшей сингапурской лапши хоккиен ми с кучей морепродуктов, а потом раскладывал ее в те самые одноразовые контейнеры и просил меня разносить их соседям. Я думала: «Отстой, конечно, но отец приготовил лапшу», а потом протягивала все еще теплый контейнер соседям, наклонив голову набок и всем своим видом показывая, что я слишком крута для всего этого. Так мы и сближались с другими – за счет общей любви к еде. Для жителей Азии еда – это любовь.
Вдруг я поняла, что мама хранила все эти контейнеры для случаев, которые больше никогда не наступят: для вечеринок, на которых папа готовил всю эту лапшу, орудуя воком в своей рубашке поло и тапочках и вытирая со лба пот. Думаю, она ждала внуков, в надежде, что когда-нибудь они все же появятся. Прежде я и не думала, что найду столько смысла в пустых пластиковых контейнерах. Так было со многими вещами, которые попадались мне в этом доме.
Я продолжала убираться и наконец добралась до ковра, на котором лежало три пакета. В первом были собраны все газетные некрологи об отце – многочисленные вырезки из самых разных газет. Во втором хранились его рентгеновские снимки, а в третьем – все соболезнования, которые она получила в связи с его смертью.
Я села на ковер и подумала: с 6 апреля 2004 года – того самого дня, как папа умер, – эта бедная женщина, моя мать, перестала что-либо выбрасывать. Синдром опустевшего гнезда серьезнее, чем нам кажется. Некоторые мамы, как и моя, заполняют пустоту вещами в надежде избавиться от тоски по детям. Недавно, исследуя человеческие отношения, я позвонила маме и спросила: «Мам, каково тебе было, когда мы с Тамарой выросли и я уехала в Дубай?»
Она призналась: «Мой мир словно рухнул. Я ходила по магазинам и покупала любые вещи, пусть и дешевые, лишь бы поговорить с людьми».
Ванна, которая меня сломала
Последней точкой для меня стала ванна, которая буквально и фигурально поставила меня на колени. Она давно была засорена, и в ней скопилась черная вода, в которой плавали чеки из магазинов. Я снова глубоко вдохнула и напомнила себе: «Никто, кроме тебя, этого не сделает. Это твой последний подарок родителям». Я натянула резиновые перчатки и погрузила руки в воду, чтобы вытащить пробку. С тех пор каждый раз, как я в перчатках мою посуду и чувствую воду через резину, я мысленно возвращаюсь в эту ванную.