— Верни меня, — кричал я Морриган, глотая слезы. — Верни. Немедленно. Сейчас же. — Но она хранила жизнь капитана и тогда, когда он сам того не хотел.
Надо идти в командирскую рубку — вновь подсказанная Морриган мысль. Это самое защищенное место на корабле. Там л'Амори. Он знает о Нуаду и вооружен. Легко, но в рубке есть особые системы охраны — там Морриган за секунду обезвредит любое количество нападавших.
Я не хотел покидать Солар. Нет, неправильное слово — уйти от нее было физически сложно — хотя я даже коснуться ее не мог. Но Нуаду и его свита уже были далеко.
— Открой им путь. Приведи в рубку, — приказал я Морриган и бегом бросился за ними.
Они успели сделать ровно три выстрела — Нуаду, Морт и другой дискордианец. Один, не знаю чей, достиг цели — по руке л'Амори потекла кровь.
— Давай! — крикнул я и — вывалился в обычное время.
Они застыли, как объемные голограммы, в тех позах, в каких застиг их мой крик — Морриган создала параллельный временной поток и заморозила его.
Я подошел к Нуаду, попытался вынуть из его руки пистолет, но мои пальцы — как тогда с Солар, прошли сквозь него. Л'Амори подал мне свой.
— Этого, — сказал я, — отпусти.
Бан-ши на плече принца захлопал крыльями и взлетел к потолку. Плевать. Я успел прочитать выражение в глазах Нуаду — растерянность и неверие в то, что сейчас произойдет.
Я нажал на спусковой крючок.
Мы похоронили Солар. В космосе, как полагается, — положили ее тело в капсулу и отправили за борт. Будто царевна из сказки, невольно подумал я, глядя, как капсула удаляется от Морриган. Там она навсегда останется такой, какой легла в нее. Вот только ничей поцелуй ее не разбудит.
— Иди в капсулу, л'Амори. Я сделаю это сейчас, — я чувствовал себя совершенно опустошенным. Казалось странным, что всего день назад я переживал о собственной смерти в черной дыре. Какая глупость.
— Прощайте, капитан, — сказал л'Амори. Не ответив, я прошел мимо.
В рубке до сих пор стояли дискордианцы — в тех же позах. Размораживать и убивать их я не видел нужды, хотя л'Амори и предлагал выкинуть их в космос. Зачем?
Нуаду лежал на полу, и красная лужа под ним начала уже подсыхать. Бан-ши сидел на его груди. Увидев меня, он наклонил голову — как часто делал его хозяин — но ничего не сказал.
Я встал за пульт и надел шлем.
И тут случилось то, чего я ожидать не мог. После предательства Нуаду, после смерти Солар, после того, как я потерял все, что придавало моей жизни смысл, и когда готовился потерять ее саму, я и подумать не мог, что снова испытаю это чувство — надежду.
Мы можем сделать и то, и другое, говорила Морриган. Когда каждый момент истории, каждая точка пространства сольются воедино, будет, нет, не секунда — в человеческом языке нет определения такому отрезку времени — главным образом потому, что время перестанет существовать. Будет миг, когда исчезнут законы физики, когда возможным станет все. И Морриган, все Морриган, что были, есть и будут на свете, откроют проход в другую Вселенную. Но потом, вместо того, чтобы увязнуть в черной дыре — они взорвутся, — и это будет тем пламенем, из которого переродится наш мир.
Колебался я недолго. Только подумал, что л'Амори, будь он здесь, застрелил бы меня не колеблясь, как я — Нуаду, а голос мой уже звенел в командирской рубке:
— Если сияние тысячи Солнц одновременно зажжется в небе… — раньше я не спрашивал, зачем произносить эти слова. Оказывается, фраза такая длинная, чтобы у человека было время передумать — но я останавливаться не собирался. Легкий, едва ощутимый толчок. Капсулы отделились от корабля — на поиски Земли Обетованной, — …это будет великолепие моего могущества. — Один атом способен изменить всю историю. Может, в новой Вселенной Нуаду проглотит-таки полную горсть пси-пыли и не доживет до прихода Морриган на Авалон. А может, просто не станет убивать тех, кто спас его. Бан-ши рассмеялся — точно это птица умеет читать мысли. Я бы похохотал вместе с ним — сколько раз я уже надеялся на это? Сколько Артуров, что были раньше, произносили то же, что я сейчас? Сколько еще произнесут? Когда-нибудь сработает. — Я приду смертью, — кричал я Морриган, дискордианцам, запертым во времени, мертвецу на полу и всему этому огромному, неправильному миру. Один миг — я не успею ничего почувствовать, ни узнать, получилось или нет. — Разрушителем миров, — такими были последние слова во Вселенной.
Сердце стукнуло и замерло. Я успел сделать глоток воздуха.
И стал свет.
Константин БахаревПо следам академика Опарина
Серёгу Нечаева считали не совсем нормальным. Разбогатев во время жизни в Москве, он построил в родной деревне Вятщине трёхэтажный каменный дом и ни с кем из соседей не общался. Те знали его с детства и на такое поведение обиделись. Родни у Серёги не осталось, и он в деревне начал жить сам по себе.
Иногда из трубы его котельной валил чёрный или оранжевый дым, даже летом. Раздавалось жуткое уханье и вопли. Соседка Татьяна Никитишна, бывшая учительница географии, не боялась нечистиков, о которых болтали другие жители Вятщины. Она знала, что их нет.
Но её мучило любопытство. Серёга понавёз контейнеров, ящиков с яркими рисунками и надписями на странных языках. Целыми днями он не выходил из дома, лишь вечером выползал во двор и курил, сидя на ступеньках крыльца. Лицо у Серёги было измученное.
Татьяна Никитишна глядела на него с чердака своего домишки. Здесь, на старенькой поржавевшей треноге, у неё стоял телескоп, списанный по ветхости из школы. Замаскировав его тряпьём, бывший педагог с помощью сильной оптики стремилась проникнуть в тайны соседа.
Однажды она догадалась посмотреть данные электросчётчика Нечаева, благо, что тот был не в доме, а вынесен на уличный столб. Татьяна Никитишна ужаснулась, подсчитав расход энергии. Она столько электричества за всю жизнь не сожгла, сколько Серёга палил в месяц.
Но ничего вызнать не удалось. Было обидно.
От невозможности разузнать секреты соседа бывшая географичка даже захворала. Укрывшись подаренным дочкой модным бамбуковым одеялом, она пила чай с лимонным вареньем и смотрела телевизор.
Через неделю такой жизни к ней в окно постучали. Это был Серёга.
— Добрый день, Татьяна Никитишна, — сказал он, когда створки распахнулись. — Что-то скучно мне без вашего надзора. Заболели, что ли?
Проглотив обиду обвинения в подсматривании, не растерявшаяся бабулька спросила в лоб: «Ты там самогон гонишь или дурман какой варишь? Говори, а не то я участковому донесу!»
— Да уже донёс кто-то, — засмеялся Серёга. — Приходил он вчера. Выпили с ним, поговорили. Вы, если поправитесь, заходите. Я привык уж, что приглядываете за мной в трубу свою. Заскучал, и пришёл проведать.
Вечером выздоровевшая Татьяна Никитишна взяла с собой тетрадь, ручку, чтобы записать, что интересно будет, и не забыть потом, подпёрла дверь в дом бадогом и пришла к Серёге.
Он раскочегарил в огороде огромный мятый самовар с медалями, насыпал в тарелки сушек и конфет, и стали соседи пить чай. С мятой.
— Что ты такое делаешь, Серёжа? — сразу спросила Татьяна Никитишна. — Очень мне интересно.
Раскрыв тетрадку, она сняла колпачок с ручки и приготовилась записывать.
— Жизнь делаю, — ответил Серёга, наливая в тарелочку мёд из алюминиевого бидончика.
— Какую жизнь? — не поняла бабулька. — Богатую? Так у тебя и так денег много.
Нечаев напомнил бывшей учительнице географии про теорию академика Опарина. Если в кипящий бульон из камней разряжать мощный аккумулятор, там заведутся бактерии.
— Что-то я помню такое, — наморщилась Татьяна Никитишна. — Ерунда какая. Ладно, если полезная бактерия заведётся, а вдруг холерная или чумная зародятся?
Ей стало неинтересно. И уже просто для уважения хозяина она сходила после чаепития в огромный подвал с высоким потолком. Здесь стояли чаны с бурлящей жидкостью, закрытые прозрачными выпуклыми крышками из толстого стекла. Иногда там мелькали синие и красные разряды. Клубы пара стремились вверх, отжимая тугие клапаны. Когда им удавалось выбраться из труб, раздавался тот самый ужасный вой.
— Ну и как, получается? — Татьяна Никитишна равнодушно осмотрела лабораторию.
— Всё лучше, чем пьянствовать, — Серёга улыбнулся. — Всё осмотрели? Всё ясно?
— Спасибо за чай, — бабулька подумала, что Серёга не обихожен, штаны мятые, кроссовки рваные, небрит. Невесту бы ему подыскать.
— До свидания, — она, кряхтя, поднялась по ступенькам из подвала.
Ночью Татьяне Никитишне приснился яркий сон, весь цветной, от начала до конца. Она говорила девятиклассникам про Антарктиду, и вдруг в класс забежал небритый Нечаев. Размахивая пробиркой, он кричал: «Жизнь в кипятке! Током её, током, плюс на минус. Холера её возьми!». Татьяна Никитишна хотела урезонить грубого Нечаева, нельзя же ругаться при детях, но тут из пробирки посыпались мелкие жучки, видимо, те самые бактерии. Откуда — то взявшийся аккумулятор выстрелил в них оранжевой молнией, жучки запрыгали, пытаясь укрыться от разряда. Не успевшие убежать обратились в копии Нечаева и хрипло заорали: «Жизнь! Жизнь!». Синие искры прожгли классный журнал. Татьяна Никитишна завизжала, и сон кончился.
Вздохнув во сне, географичка повернулась на другой бок и вскоре, сладко похрапывая, смотрела другой сон.
Сканируя земную ноосферу, один из следящих зондов грамбатов зафиксировал странный сон старого учителя географии. Просеяв его содержимое сквозь заданные алгоритмы поиска, бездумный робот послал, как и был запрограммирован в таких случаях, сообщение на базовый корабль. Тот находился на земной орбите, укрываясь от любопытного человечества за Солнцем.