Престану № 2 повезло меньше. Судивший его трибунал не стал слушать свидетелей защиты и расследовать версию, которая ходила в городе и даже заслужила доверие не кого-нибудь, а французского консула: якобы ответственность за пожар нес Джордж Бант, бывший директор железной дороги и провокатор. Обвинение не смогло представить никаких свидетелей, кроме одного американца, одного француза, одного немца и одного итальянца, – все они не говорили ни слова по-испански, а показания никто и не подумал переводить или публиковать. Кроме того, суду не удалось выяснить, почему, если главным движущим мотивом Педро Престана была ненависть к американцам и французам, единственными объектами, не затронутыми пожаром, оказались железная дорога и Компания межокеанского канала.
Восемнадцатого августа Престана № 1 приговорили к смерти.
Какое совпадение: Престана № 2 тоже.
Господа присяжные читатели, я был там. Политика, эта Горгона, превращающая в камень всякого, кто смотрит ей в глаза, на сей раз прошла совсем близко, не дала себя не заметить: утром 18-го числа представители консервативных властей, триумфаторы очередной гражданской войны, вывели Педро Престана на железнодорожные пути, охраняемые через каждые несколько метров до зубов вооруженными американскими морскими пехотинцами (причем последнему факту никто не удивлялся). С третьего этажа полуобугленного здания я видел: четверо рабочих, мулатов, как и осужденный, за пару часов соорудили деревянную перекладину, а потом по рельсам бесшумно прикатилась товарная платформа. Педро Пре-стан поднялся на нее, точнее его туда втолкнули, а за ним поднялся человек, который явно выступал в качестве палача, хоть на нем и не было капюшона. Там, под перекладиной из дешевой древесины, Престан выглядел как растерянный ребенок: вся одежда будто вдруг стала ему велика, а котелок, казалось, вот-вот упадет с головы. Палач положил на платформу парусиновый мешок и достал оттуда веревку, так хорошо смазанную, что издалека она походила на змею (я почему-то на минуту решил, что Престана собираются казнить через укус ядовитой змеи). Потом он набросил веревку на балку, а другой конец осторожно, словно боялся повредить кожу, завязал на шее приговоренного. Затянул узел, сошел с платформы. И тогда платформа со свистом откатилась по рельсам Панамской железной дороги, и тело Престана повисло в пустоте. Треск ломающейся шеи смешался с треском натянувшейся веревки и дрогнувшей перекладины. Древесина была дешевая, а Панаму, как всегда, трясло.
Повешение Педро Престана, состоявшееся во дни, когда еще действовала Конституция-для-ангелов, запрещавшая смертную казнь, глубоко поразило многих. (Позже они поразились еще семьдесят пять раз, когда семьдесят пять колонцев, арестованных консерваторами, поставили к опаленным остовам стен и расстреляли без всякого суда.) Мой отец в своих очерках для «Бюллетеня», разумеется, воспользовался волшебной преломляющей палочкой и умело исказил события. И французский акционер, весьма встревоженный политическими потрясениями в далекой стране и возможным в связи с ними ущербом для его вложений, узнал о «прискорбном возгорании», повредившем вследствие «непредвиденного несчастного случая» несколько «хлипких хибар» и «картонных будок, которые и так уже разваливались». После пожара «шестнадцать панамцев госпитализировали с респираторными затруднениями», написал отец (респираторные затруднения заключались в том, что шестнадцать панамцев не дышали, поскольку были мертвы). В его статье рабочие канала выступали истинными «героями войны», сумевшими мужественно защитить «восьмое чудо света» от «грозной природы» (про грозную демократию ни строчки не говорилось). Да, да, войны 1885 года для французских инвесторов попросту не было, и Педро Престана не вешали прямо на железной дороге, по которой доставлялись материалы для строительства канала, – и все благодаря волшебной силе преломления. Мятежный генерал Рафаэль Айспуру, потерпев поражение и услышав ропот некоторых видных панамцев, предложил объявить Панаму независимой, если США признают его губернатором: Мигель Альтамирано ни словом об этом не обмолвился.
Так же, как и две главные компании, квартал «Кристоф Коломб» не пострадал, словно от горящего города его отделяла противопожарная полоса, и нам с отцом, хоть мы уже и начинали чувствовать себя кочевниками в масштабах Перешейка, переезжать не пришлось. Вскоре после катастрофы, пока служащие железной дороги / эшафота отстраивали Колон, я сказал отцу, что нам повезло, а в ответ лицо его исказилось загадочной гримасой, очевидно, означавшей меланхолию. «Нам повезло, – сказал он, – иметь под боком корабли гринго». Под отеческим присмотром «Галены» и «Шенандоа», «Сватары» и «Теннесси» работы в Великом Котловане худо-бедно продолжались. Но все было не как раньше. Что-то изменилось тем злосчастным августом, когда на Перешеек пришла колумбийская война и казнили Педро Престана. Прогнило что-то в штате Панама, и все это заметили. Скажу быстро и без обезболивания: я почувствовал, что мы начали тонуть. До акционеров, читателей «Бюллетеня», стали доходить нелепые слухи: будто бы их братья, кузены, дети мрут в Панаме дюжинами. Как такое может быть, спрашивали они себя, если «Бюллетень» пишет обратное? Рабочие и инженеры приплывали с Перешейка в Марсель или Гавр, сходили на сушу и первым делом принимались позорно клеветать: работы-де не продвигаются, как планировалось, стоимость-де их растет до безобразия… Невероятным образом эта безосновательная ложь проникала в сознание доверчивых французов. А тем временем моя страна начинала менять название и состав, как змея меняет кожу, и с головой погружаться в самые темные годы своей истории.
VIВо чреве слона
Страна тонула, разумеется, метафорически, как и Всеобщая компания Панамского межокеанского канала (о чем я скажу позже). Но в те времена и многое другое шло ко дну, причем вполне буквально – впрочем, все зависело от сути утопающего предмета. Например, на другом конце Атлантики уходил под воду парусник «Энни Фрост», в чем не было бы ничего примечательного, если бы ты, дорогой Коженёвский, не наврал бы беззастенчиво, будто стал жертвой этого кораблекрушения. Да, я понимаю, тебе нужны были деньги, а ближайшим банком служил дядя Тадеуш, который к тому же не брал проценты, и ты послал ему срочную телеграмму: «ПОТЕРПЕЛ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ ТЧК ВСЁ ПОТЕРЯЛ ТЧК ПРОШУ ПОМОЩИ…» И, поскольку соответствия наших судеб продолжали преследовать меня, хоть я и ненадолго отвлекся от темы, я должен здесь упомянуть очередное. Пока Коженёвский притворялся, что чуть не утонул, в другом месте состоялось утопление куда более скромное, но имевшее гораздо более быстрые последствия.
Однажды на рассвете, в сухой сезон, Шарлотта Мадинье наняла каноэ – несомненно, похожее на то, в котором однажды плавали вместе ее муж и мой отец, – и, никому ничего не сказав, уплыла одна на веслах по реке Чагрес. Одета она была в чудом избежавшее посмертного сожжения мужнино пальто с карманами, до отказа набитыми образцами горных пород из коллекции инженера Мадинье, собранной в Панаме. Я проникаю ей в голову – мне, повествователю, такое позволено – и нахожу в чащобе беспорядочных мыслей, страхов и печалей слова: «Je m’en vais» – они повторяются, как мантра, и складываются в башню, – а в карманах нахожу куски базальта и известняка. Шарлотта засовывает руки в карманы. Левой вцепляется в увесистый шмат гранита, а правой – в кругляш голубоватого глинистого сланца размером с яблоко. Она падает в воду спиной, словно решила прилечь на воздух, и панамские минералы, часть древнего геологического образования американского континента, тут же утягивают ее на дно.
Давайте вообразим: при погружении Шарлотта теряет туфли, так что, достигнув дна, почти касается босыми ногами песка… Давайте вообразим: вода давит на барабанные перепонки и закрытые глаза, хотя, может, глаза и открыты и видят, как мимо плывут форели и речные змеи, водоросли и ветви, отвалившиеся с деревьев от сырости. Вообразим вес, павший на задыхающуюся грудь Шарлотты, маленькую грудь с твердыми сосками, наморщившимися от холодной воды. Вообразим, как все поры ее кожи захлопываются, словно упрямые рты: они устали глотать воду и понимают, что долго им все равно не продержаться, что смерть от удушья вот-вот наступит. Вообразим то, что воображает себе Шарлотта: жизнь, которая ей выпала – муж, сын, научившийся говорить, прежде чем умереть, немногие сексуальные, социальные и денежные успехи, – и жизнь, которой у нее никогда не будет и представлять ее всегда трудно, потому что воображения (будем честны с собой) не хватает. Шарлотта начинает задаваться вопросом: каково это – утонуть, какое чувство исчезнет первым, будет ли больно и где именно. Дышать ей больше не нужно: вес, давящий на грудь, умножился, щеки сжались – воздух из них жадно, даже прожорливо, хоть и машинально поглотили легкие. Шарлотта чувствует, что сознание начинает гаснуть.
И тогда что-то приходит ей в голову.
Точнее, что-то происходит у нее в голове.
Что? Воспоминание, мысль, эмоция. Я, в виде исключения, несмотря на свои преимущества повествователя, не имею туда доступа. Одним движением щуплых плеч, изящных рук Шарлотта сбрасывает пальто мужа. Куски лигнита, обломки сланца падают на дно. И немедленно, словно отпущенный буй, тело Шарлотты отделяется от этого дна.
И всплывает на поверхность реки Чагрес.
У нее болят уши. Во рту снова есть слюна.
Предвосхищу сомнения и вопросы моих любопытных читателей: нет, Шарлотта так никому и никогда не рассказала, что она подумала (или представила, или почувствовала, или, может, просто увидела) за секунду до верной смерти на дне реки Чагрес. Я, хоть и склонен к спекуляциям, в этом случае оказался не способен спекулировать, и с годами эта неспособность только усугубилась… Любая гипотеза бледнеет перед фактами: Шарлотта решила жить дальше и вынырнула на мутную зеленоватую поверхность Чагреса, будучи новой женщиной (которая, возможно, к тому моменту уже решила, что