стер Конрад, если бы вы сделали побольше абзацев». За ужином банкир интересуется у Конрада, когда он еще напишет «что-нибудь про море», и Конрад взрывается: ему опротивело, что все видят в нем автора приключенческих книжек, этакого Жюля Верна южных морей. Он возмущается, сетует, чересчур долго распространяется о своих чувствах, но под конец дискуссии банкир, который чует нужду в деньгах, как собаки – страх, предлагает ему договор: Конрад напишет по заказу роман на морскую тему, а банкир не только заплатит, но и поспособствует публикации в Harper’s Magazine. Конрад соглашается (истерика осталась позади), в основном потому, что у него уже и тема есть, и даже несколько страниц он написал.
Конрад переживает непростые деньки. Долгие месяцы они с Фордом Мэдоксом Фордом в четыре руки писали приключенческий, романтический и колоритный роман, главная задача которого – добыть денег (быстро, сразу), поскольку оба испытывают финансовые трудности. Но сотрудничество идет негладко: все получается медленнее, чем задумывали, и от этого между друзьями, а также их женами, возникают напряженные ситуации, мало-помалу отравляющие былую сердечность отношений. Соавторы обмениваются претензиями и извинениями, обвинениями и алиби. «Я стараюсь как могу, черт побери!» – пишет Конрад. Blackwood’s, журнал, который должен был напечатать роман, отказался от него; на рабочем столе растет стопка долговых расписок, представляющих, с точки зрения Конрада, настоящую угрозу его семье. Терзаемый виной из-за невыполненных обязательств, он чувствует, что его жена – уже вдова, а дети – сироты: они зависят от него, а он ничего не может им дать. Здоровье тоже не способствует успеху: приступы подагры учащаются, а когда они отступают, его мучит дизентерия, а когда отступает дизентерия, не дает покоя ревматизм. В довершение всего его снедает тоска по морю, и он всерьез подумывает устроиться капитаном и вернуться к прежней жизни. «Эх, дорого бы я дал сейчас за куттер и реку у Фошаня, – пишет он, – или ту восхитительную старую посудину между Мозамбикским проливом и Занзибаром!» В таких условиях предложение банкира – благодать.
Идея долго зрела у него в голове. Началось с чего-то короткого, размером с «Молодость» или, может, «Эми Фостер», но Конрад не рассчитал (или просто знал, что короткие рассказы плохо продаются), и первая задумка с течением дней и месяцев пухла – с двадцати пяти тысяч до восьмидесяти тысяч слов, с одного места действия до двух или трех, и все это еще до того, как он собственно сел писать. В упоминаемые нами дни проект новой книги исчезает из писем и разговоров Конрада. К моменту банкирского предложения автор точно знает только две вещи: в книге будет сто тысяч слов, а все главные герои будут итальянцами. Он возвращается к своему идолу – Доминику Червони, корсиканскому Улиссу, возвращается в 1876-й, год плавания по карибским портам и опыта контрабанды в Панаме, год, приведший его к (тайной, никому до сих пор неведомой) попытке самоубийства. В первых заметках Червони превратился в надсмотрщика над грузчиками, который под конец жизни работает в одном карибском порту. Зовут его Джанбат-тиста, фамилия – Ностромо. Как раз тогда Конрад читает морские мемуары некоего Бентона Уильямса и находит там историю человека, укравшего груз серебра… Эта история и образ Червони смешиваются у него в голове… Возможно, думает он, вовсе не обязательно делать Ностромо вором, возможно, обстоятельства просто привели его прямиком к добыче, и он воспользовался случаем. Но что это за обстоятельства? В каком положении должен оказаться достойный человек, чтобы умыкнуть груз серебра? Конрад не знает. Он закрывает глаза, пытается представить себе мотивы, выстроить сцены, разобраться в психологии. Не получается.
В марте 1902 года Конрад написал: «„Ностромо“ будет первоклассной книгой». Через несколько месяцев его энтузиазм поугас: «Помощи ждать неоткуда, надежды нет; остался только мой долг – пытаться и пытаться до бесконечности, не задумываясь об успехе». Однажды в приступе необычайного оптимизма, вскоре после разговора с банкиром, он берет чистый лист, ставит «1» в правом верхнем углу и заглавными буквами выводит: NOSTROMO. PART FIRST. THE ISABELS. Но ничего не происходит: слова не подбираются. Конрад быстро понимает: что-то идет не так. Он зачеркивает THE ISABELS и пишет THE SILVER OF THE MINE[37]. И тогда по объяснимым причинам образы и воспоминания – апельсиновые деревья, которые он видел в Пуэрто-Кабельо, истории о галеонах, которые слышал во время стоянки в Картахене, воды бухты Лимон, их спокойная гладь и острова Мулатки – принимаются роиться у него в голове. Вот он снова, этот момент: книга началась. Он волнует Конрада, но Конрад знает, что приятное волнение продлится недолго: вскоре другие назойливые гости сменят его за письменным столом – неуверенность языка, страдания композиции, тревоги экономики. Эта книга должна хорошо продаваться, думает Конрад, иначе его ждет банкротство.
Я потерял счет ночам, когда, словно одержимый, пытался вообразить создание романа, и иногда, признаюсь, выдумывал, будто стол Конрада снова загорелся, как когда он писал «Романтику» (или «Зеркало морей», где тут упомнить) и в пламени погибла бо́льшая часть рукописи, только на сей раз гибла история Ностромо, доброго похитителя серебра. Я закрываю глаза и представляю себе, что происходит это в Пент-Фарм, за письменным столом, принадлежавшим отцу Форда Мэдокса Форда: масляная лампа взрывается, и легко воспламеняемая бумага сгорает за секунду, а с ней и написанные каллиграфическим почерком фразы с хромающей подчас грамматикой. Еще я представляю присутствие Джесси Конрад (она входит с чашкой чая для больного) или маленького Бориса, чей невыносимый плач затрудняет и без того трудное письмо. Снова закрываю глаза. Вот Конрад сидит над листом, где много всего перечеркнуто, за несгоревшим столом, и вспоминает, что он видел в Колоне, на железной дороге, в городе Панама. Он преображает то немногое, что знает или помнит о Колумбии; точнее, преображает Колумбию в вымышленную страну, для которой можно безнаказанно выдумать историю. Ему очень нравится, куда выворачивают события в книге, основанные на далеких воспоминаниях. В те дни (9 мая) он пишет своему другу Каннингему-Грэму: «Хочу рассказать тебе о книге, занимающей меня сейчас. Трудно признаться в подобной дерзости, но действие я поместил в Южную Америку, в республику под названием Костагуана. Но герои в основном итальянцы». Конрад, мастер умело заметать следы, ни разу не упоминает Колумбию, раздираемую страстями страну, послужившую прообразом и скрывающуюся под маской Костагуаны. Немного позже он настойчиво пишет о том, какие страдания причиняет ему Колумбия/ Костагуана (8 июля): «Этот чертов Ностромо меня убивает. Все мои воспоминания о Центральной Америке куда-то ускользают». И даже: «Я просто оглянулся на 25 лет назад. Этого недостаточно pour bâtir un roman dessus[38]». Если «Ностромо» – здание, то его архитектору Конраду нужно найти нового поставщика строительных материалов. В Лондоне, на его счастье, полно костагуанцев. Возможно, придется прибегнуть к помощи этих людей, эмигрантов, как и он, изгнанников, чье место в мире подвижно и неопределенно.
По мере того, как идут дни и стопка листов на столе растет, он понимает, что история итальянского моряка Ностромо утратила курс: фундамент слабый, сюжет банальный. Наступает лето, несмелое и пресное, и Конрад хватается жадно, ненасытно читать в попытке приправить свою скудную память. Позволено ли мне пробежаться по этой литературе? Он читает морские карибские мемуары Фредерика Бентона Уильямса и сухопутные парагвайские Джорджа Фредерика Мастермана. Читает Каннингема-Грэма («Эрнандо де Сото», «Исчезнувшая Аркадия»), а Каннингем-Грэм советует, что еще почитать: «Дикие сцены в Южной Америке» Рамона Паэса и «Вниз по Ориноко на каноэ» Сантьяго Переса Трианы. Воспоминания и тексты перемешиваются: Конрад начинает путать, что он действительно пережил, а что видел в книге. Ночами, которые страшная подавленность превращает в неизмеримые черные океаны бессонницы, он пытается установить разницу, но тщетно, а днем отчаянно сражается с дьявольским английским языком. И все время задается вопросом: какая она, эта республика, чью историю он силится рассказать? Что такое Костагуана? Что такое, черт побери, Колумбия?
В первых числах сентября Конрада навещает старый враг. Подагра, проклятие аристократов, досталась ему, как и фамилия, от предков. Виноваты в этом приступе (одном из самых болезненных за все долгое время, что Конрад страдает недугом знати) создаваемая им история, тревоги, страхи, трудности, вызываемые материалом, с которым невозможно, но нужно справиться. Целых десять дней Конрад проводит в постели, совершенно разбитый болью в суставах. Он абсолютно убежден, что его правая ступня в огне, причем большой палец – эпицентр пожара. В эти десять дней он нуждается в мисс Хэллоус, самоотверженной женщине, взявшей на себя секретарские обязанности: Конрад диктует ей текст, который сам записать не в силах. Мисс Хэллоус терпит необъяснимую раздражительность этого высокомерного человека: она не знает, что слова, которые Конрад диктует ей с кровати, выставив напоказ ступни, несмотря на холодные вечера (ноги так болят, что даже вес одеяла невыносим), вызывают у него такое нервное напряжение, такую тревогу и такую подавленность, каких он раньше не ведал. «Я чувствую, что иду по дряблому канату, – пишет он в тот период. – Если пошатнусь, я пропал». С приходом осени у него появляется все более четкое ощущение, что он потерял равновесие, что канат вот-вот порвется.
И тогда он решает просить помощи.
Он пишет Каннингему-Грэму и спрашивает про Переса Триану.
Он пишет своему редактору в издательстве Хайнеманна и спрашивает про Переса Триану.
Мало-помалу мы сближаемся.
Сенат Соединенных Штатов всего за пару месяцев ратифицировал договор Эррана – Хэя; в бухту приходили новые газеты, на улицах Колона-Эспинуолла гремели новые долгие праздники, и в какой-то момент казалось, что ратификация колумбийским конгрессом, единственная недостающая формальность, произойдет автоматически. Но достаточно было отойти на шаг назад и посмотреть на факты с минимальной отстраненностью (как смотрел я из своего дома в квартале «Кристоф Коломб» – я не стану употреблять слово «цинизм», но не возражаю, если его употребят другие), чтобы увидеть на ликующих украшенных улицах, на рельсах железной дороги и стенах каждого государственного учреждения те же самые непреодолимые расхождения, что разделяли колумбийцев с тех пор, как колумбийцы себя помнили. Консерваторы безоговорочно поддерживали договор, либералы, как всегда, подливали дегтя и осмеливались высказывать странные идеи, мол, и цена слишком низкая, и срок концессии слишком большой, а самых дерзких слегка сбивало с толку, но только слегка, что на пресловутой десятикилометровой полосе действует американское законодательство.