[56] — твердили они с амвонов в старые времена. Но когда я был молод, у нас в городе жил удивительный проповедник, который понимал самую суть вещей. Он был францисканцем, преподавал в Санта-Кроче… И хотя он сам строго соблюдал обет бедности, в том, что касалось смысла денег, он оказался очень просвещенным человеком. Родом он был француз, из города Сериньян, что в Лангедоке.
— Вы говорите о Пьере Олье?
— Да, именно о нем, хотя у нас его называли Пьетро ди Джованни Оливи.[57]
— Уж не он ли недавно был приговорен папой Иоанном к смертной казни за свои еретические убеждения?
— Давно известно, что склонному к фаворитизму папе не очень-то по душе истинно духовные францисканцы…
— И мне тоже, особенно когда после казни их полуразложившиеся трупы выставляют напоказ толпе…
— Говорят, что его осудили за то, с каким упорством он отстаивал свои доктрины о вере, а не за экономические воззрения…
— И что же говорил Пьер Олье о тех, кто дает деньги в рост?
— Он преодолел устаревшие представления о том, что плата за труд — это единственный законный заработок. Он утверждал, что это далеко не все: ведь есть еще ловкость торговца, его способность предвидеть развитие дела и риски, с которыми сопряжены любые вложения. А вот Данте так ничего и не понял о трудностях нашего времени, он лишь твердил о ненасытной жадности черных гвельфов и о проклятой Волчице…
— Позволю себе возразить, — ответил Джованни. — Если речь идет об осуждении алчности как таковой, то в этом я полностью на стороне Данте. Однако я соглашусь с вами в том, что постулат «Деньги от денег не родятся» уже устарел. Однако, как мы уже говорили, банкиры ссужают деньгами коммерсантов, зарабатывая проценты, но это купцы, а не банкиры в итоге производят богатство. И тогда я соглашусь с тем, что некая часть этого богатства может возвращаться банкирам как компенсация за то, что они оценили возможные риски, связанные с предприятием купца. Но сами по себе деньги от денег не родятся. Однако уже давно ходят слухи, что банкиры спекулируют на обмене, что они инвестируют в деньги, — в итоге долги растут, а когда у народа долгов куда больше, чем денег, он уже не в состоянии покупать. И для кого же тогда производить товар, если никто не в состоянии его купить?
— Все это не так просто, — произнес господин Моне, — кризисы цикличны, они всегда были и всегда заканчивались. Просто нужно верить в будущее и продолжать делать ставки, продолжать вкладывать деньги, и тогда богатство снова станет прирастать. Уныние — смертный грех, юноша, оно рождает недоверие и никогда не приносит пользы. А недоверие — это и есть источник всех бед. Стоит заговорить о кризисе — и вот он! Все эти францисканцы, болтающие о том, что конец света близок и нужно во что бы то ни стало отказаться от нажитого богатства, — всего лишь пустозвоны да паникеры! Да, на севере Европы был неурожай, породивший сильный голод, но теперь-то все позади! Пора уже навести в Европе порядок. Лично я не вижу никаких предпосылок к тем катастрофам, которые пророчит ваш поэт, я не вижу ни малейшего повода для тех проклятий, которые Господь якобы нашлет на людей за поклонение золотому тельцу. Даже и не знаю, кто больше вредит нашей экономике — поэты или францисканцы: и те и другие неудачники и бедны как церковные мыши, поэтому они мечтают, чтобы весь мир последовал за ними. Вы видите, я работаю не покладая рук, весь день провожу за столом! Да, я богат, но я живу так, словно у меня нет ни гроша за душой! В Европе мне принадлежат многие земли, в некоторых поместьях я даже ни разу не бывал, но вы и представить себе не можете, какой это груз! Какая на мне ответственность! Для многих я и мои деньги — это олицетворение самой судьбы! Те расчеты, что я делал до вашего прихода, те решения, которые мне предстоит принять, — все это способно изменить жизни многих и многих людей, да что я говорю — поколений! Деньги, любезный друг, — вот что движет этим миром.
— Однако, — возразил Джованни, — отнюдь не деньги приводят в движение планеты и Солнце.
— Поверьте мне, они приводят в движение все, вплоть до самой Луны.
— Но есть то, что купить нельзя.
— Отсюда и до Луны нет ничего, что нельзя было бы купить.
И мессер Моне открыл ящичек, откуда извлек горсть золотых флоринов. Он положил их на стол перед Джованни.
— Возьмите, — сказал он, — эти деньги ваши, если вы покинете Флоренцию до завтрашнего утра.
Джованни посмотрел на изображение Иоанна Предтечи, красовавшееся на каждом флорине: на столе лежало не меньше двадцати монет, весьма внушительная сумма. Но он не сдвинулся с места: ему потребовалось приложить некоторое усилие, чтобы скрыть свое удивление. Наконец Джованни сказал:
— Говорят, что Данте был влюблен в вашу жену и вроде бы она была неравнодушна к его вниманию.
— Нет женщины, способной устоять перед мужчиной, если он трубит на весь город, что она самая прекрасная на свете.
— Еще говорят, что изгнание поэта из города не обошлось без вашего участия.
— Приговор огласил некий человек из Губбио, я его даже не знал. Но, видно, такова была воля Иоанна Крестителя, святого покровителя нашего прекрасного города. Как я уже признался ранее, Данте мне не слишком нравился, но с чего вы решили, что он был настолько важной персоной, что заслужил мое внимание? Вся правда в том, что для меня он был не более чем несчастным воздыхателем, донимавшим мою жену своими нелепыми виршами. Но поскольку он не представлял для моей семьи никакой опасности, я не воспринимал его всерьез… Данте был идеалистом и фантазером. Он мечтал о том, что когда-нибудь Италия сможет объединиться и все заговорят на одном языке, что Церковь откажется от мирской власти, а Европа объединится в единое государство…
— Он мечтал о мире без войны, о Европе, у которой будет единое правительство, где будет царить справедливость…
— Но в нашей жизни это невозможно. Оглянитесь вокруг, господин Джованни, в этом мире волки пожирают ягнят…
— Но ведь волки не пожирают волков, а овцы не пожирают ягнят, — ответил Джованни.
— Вот почему животные никогда не достигнут того, чего удалось добиться человеку, — с иронией произнес господин Моне. — Мы финансируем правителей Европы в их войнах друг с другом и благодаря этому всегда получаем огромные доходы. Не говоря уже о Крестовых походах, вот уж было настоящее раздолье. Как жаль, что они так быстро закончились!.. То, что Италия до сих пор раздроблена на множество мелких государств, — это золотое дно! Можно сколько угодно притворяться, что это не так, и жить в мире с собственной совестью, но правда заключается в том, что чудесный расцвет этого века по большей части объясняется тем, что все построено на ненависти куда больше, чем на любви. И Царство Божие на земле, то самое тысячелетнее царство, наступление которого ждет каждый христианин, где будет царить всеобщий мир и Божественная справедливость, — это не что иное, как долгая и тоскливая фаза упадка, мировой кризис, который, даст Бог, наступит еще очень и очень не скоро.
Джованни понурился:
— Я только хотел сказать, что те торговые операции, которые попирают христианскую идею о любви к ближнему…
— Мне известна лишь притча о талантах. Бог мне дал пять золотых монет, а я должен увеличить их до десяти; и если мне это удалось, значит я внес свой вклад и увеличил достаток и счастье тех, кто меня окружает, — в этом и состоит моя этика…
— Но оглянитесь вокруг, господин Моне, сходите в Сан-Фредиано, и тогда вы увидите, сколь счастливы те, что живут рядом с вами.
— Я не могу принимать на себя ответственность за несчастья тех невежд и простолюдинов, что не в состоянии о себе позаботиться. Однако тем, кто работает на меня, я даю хорошие гарантии, и вы не можете себе представить, сколько таких людей по всей Европе…
Джованни замолчал. Он протянул руку к столу, взял три монеты и положил их в свой кожаный мешочек:
— В пути они могут мне пригодиться.
Мессер Моне по-прежнему сидел на своем месте и, когда Джованни протянул ему руку, осторожно пожал кончики его пальцев.
— Прощайте, добрый человек, — с усмешкой произнес он.
Джованни повернулся, сделал было два шага к двери, но потом остановился и шагнул назад:
— Данте умер вовсе не от малярии, как о том твердит молва. Его отравили. Разве вы, который сведущ во всем, не знали об этом?
Он увидел, как мессер Моне тщательно протирает платком руку, которой только что с ним попрощался. Хозяин дома посмотрел на него снизу вверх, во взгляде его сквозило недовольство.
— От чего бы он ни умер, — сказал он с глубоким вздохом, — да будет на то воля Божья!
— И святого Иоанна, — пробормотал Джованни.
Через несколько часов он покинул город.
IX
Осень в Равенне сестра Беатриче провела словно человек, недавно оправившийся после долгой болезни. Рана, нанесенная внезапной смертью отца, все еще кровоточила, особенно сильно его отсутствие ощущалось именно здесь. Каждый раз, когда она входила в этот дом, она невольно ожидала увидеть его сидящим на грубом деревянном стуле, разбирающим бумаги или работающим над рукописью. Когда он так сидел, он имел обыкновение опираться на подлокотники, а на столе всегда стояла чернильница, близ которой лежали ножницы и перо — непременные атрибуты его работы. Иной раз Антония находила отца у пюпитра склонившимся над каким-нибудь манускриптом с линзой в руке. В комнате, куда ни посмотри, лежали книги: одни закрытые, со множеством закладок, другие раскрытые — поближе, на столе. Иной раз книги оказывались даже в постели, и именно Антонии зачастую приходилось расставлять их по местам. Обычно отец просто молчал, изредка он коротко кивал ей в знак внимания и любви, в его глазах она могла прочесть все, что он хотел сказать, они были настолько близки, что слов даже не требовалось. Антонии выпала счастливая доля: когда отец приступил к работе над