И все нужно подготовить за два дня. Времени едва хватало.
Но и письмо Элайзы мне не понравилось, а все вышло как нельзя лучше. Я была уверена, что тяжелое чувство от этого письма тоже можно объяснить болями в теле и истерзанным духом. Возможно, отныне каждое письмо будет вызывать у меня тревогу. К этому я, наверное, смогу привыкнуть, как привыкла к отсутствию света в лавке.
К тому же письмо женщины подразумевало предательство, а именно предательство и побудило меня торговать ядами – из-за этого я стала принимать на себя тайны этих женщин, вписывать их в журнал, защищать их и помогать им. Лучший аптекарь глубоко чувствует отчаяние своих пациентов, идет ли речь о теле или о сердце. И хотя я не могла соотнести себя с местом этой женщины в обществе – в Малом переулке не водилось ни лакеев, ни сторожек привратника, – я не понаслышке знала, какая буря у нее внутри. Сердце у всех болит одинаково, оно не благосклоннее к тем, кто стоит выше.
Поэтому вопреки себе я подготовила все, что нужно, для отлучки на день. Надела самый толстый плащ и захватила запасные носки. Поля, куда я собиралась, сейчас сырые и неприветливые, но это единственное место, где можно отыскать жуков-нарывников – средство, лучше всего подходящее для особых нужд этой женщины.
Я быстро, со знанием дела шла по извилистым переулкам своего города, уклоняясь от портшезов и конского навоза, проталкиваясь сквозь давящую массу тел, втекавшую и вытекавшую из магазинов и домов, путь мой лежал в поля возле Уолворта, в Саутуорке, где можно было отыскать жуков. Я часто ходила на реку и по мосту Блэкфрайерс могла бы пройти с закрытыми глазами, но сегодня шатающиеся под ногами камни представляли собой опасность. Я шла осторожно, обходя препятствия вроде дворняжки, грызущей какую-то падаль, и полураскрытого свертка с вонючей, обсиженной мухами рыбы.
Пока я спешила по Уотер-стрит, глядя на открывавшуюся впереди реку, женщины по обе стороны от меня сметали с порогов сор и грязь, поднимая облака пепла и пыли. Я чуть закашлялась, и меня вдруг накрыло приступом удушья. Я согнулась пополам, упершись руками в колени.
Никто не обращал на меня внимания, слава богу; последнее, что мне было нужно, это расспросы о том, куда я иду и как меня зовут. Нет, все вокруг были слишком заняты своими делами, товарами и детьми.
Легкие мои продолжали втягивать воздух, пока наконец я не ощутила, как жар в глотке расходится. Я стерла с губ влагу, ужаснувшись комку зеленоватой слизи, оставшемуся на ладони, словно я опустила руку в реку и вынула всю в скользких водорослях. Я стряхнула его на землю, растерла башмаком и распрямила плечи, двинувшись вперед, к реке.
Подойдя к нижней ступени Блэкфрайерского моста, я заметила приближавшихся ко мне с той стороны дороги мужчину и женщину. Глаза мужчины, смотревшего в мою сторону, были прищурены и решительны. Я взмолилась про себя, чтобы он узнал кого-то у меня за спиной. Женщина рядом с ним с усилием несла младенца, примотанного к груди, но издалека я могла различить лишь его мягкую, похожую на яйцо голову. Младенец был аккуратно завернут в красивое кремовое одеяльце.
Я опустила глаза и прибавила шагу, но едва дошла до нижней ступеньки моста, на мое плечо легла легкая река.
– Мисс?
Я обернулась, и вот они, стоят втроем, образуя идеальный ряд: отец, мать, ребенок.
– Вы хорошо себя чувствуете?
Мужчина сдвинул шляпу с лица и ослабил шарф, обмотанный вокруг шеи.
– Я… Я хорошо, да, – заикаясь, пробормотала я.
Перила моста под моими пальцами были на ощупь как лед, но я не ослабила хватку.
Он облегченно вздохнул.
– Господи, мы увидели вас оттуда, вы так кашляли. Вам нужно уйти с этой промозглой дороги, под крышу, к огню. – Он взглянул на лестницу, у подножья которой я стояла. – Вы же не думаете отправиться через мост в Саутуорк, правда? Такое усилие, на таком холоде…
Я старалась не смотреть на туго спеленутого младенца, всего в ямочках.
– Пустое, это нетрудно, уверяю вас.
Женщина с жалостью склонила голову набок.
– Идемте с нами, мы наймем лодку. Эта малышка слишком тяжелая, чтобы с ней идти пешком.
Она взглянула на младенца, потом кивнула одному из мужчин, ожидавших поблизости вдоль берега.
– Спасибо, но со мной все хорошо, честно, – возразила я, шагнув на первую ступеньку.
Я улыбнулась милой паре, желая, чтобы они ушли, но меня снова схватил за горло кашель, и попытка его подавить оказалась бесполезна. Я ничего не могла поделать, пришлось отвернуться и снова закашляться, и, сделав это, я снова ощутила, как меня взяли за плечо – теперь уже крепче.
Это оказалась женщина, и взгляд у нее был непреклонный.
– Если уж вам нельзя сидеть дома, я настаиваю, идемте с нами в лодку. Вы не осилите лестницу, уверяю вас, а тем более переход через мост. Идемте, тут недалеко.
Она потянула меня с собой, одной рукой придерживая голову младенца, а вторую положив мне на спину, и подвела к одному из лодочников.
Я сдалась, едва мы уселись в лодку, прикрыв колени толстыми шерстяными одеялами, сразу ощутила благодарность за эту передышку.
Младенец начал возиться, как только лодка отчалила от берега. Мать вынула грудь, лодка запрыгала и закачалась в ледяных водах. Я слегка перевесилась за борт, надеясь, что желудок меня не подведет, пока мы будем добираться до Саутуорка. На мгновение я забыла, зачем я в этой лодке, на реке, с прекрасным семейством. А потом вспомнила: жуки. Сторожка привратника. Лакей. Что-нибудь, обостряющее похоть.
– Вам дурно? – спросил мужчина. – Река сегодня довольно сурова, но, уверяю вас, это все равно лучше, чем пешком.
Я кивнула, соглашаясь. К тому же ощущение было мне не в новинку; оно очень походило на утреннюю тошноту, которую я все еще помнила, спустя два десятилетия. Накатывающие волны тошноты пришли ко мне рано, еще до того, как пропал месячный цикл, а вскоре последовала и вечная усталость. Но я знала, что это не просто усталость. Так же ясно, как, положив рядом два семечка, видела, какое от белой лилии, а какое от желтой, я знала, что ношу дитя. Несмотря на тошноту и усталость, казалось, я открыла тайну вечного счастья, потому что никогда в жизни я не была веселее, чем в те первые дни, нося ребенка Фредерика.
Мать улыбнулась мне и отняла спящего младенца от груди.
– Хотите ее подержать? – спросила она.
Я покраснела, осознав, что так и таращусь на младенца.
– Да, – прошептала я, не успев понять, что говорю. – Да.
Она передала мне малышку, сказав, что ее зовут Беатрис.
– Источник радости, – сказала она.
Но когда я ощутила в руках тяжесть малышки и ее тепло проникло сквозь слои ткани к моей коже, чувство, охватившее меня, было чем угодно, только не радостью. Узелок с персиковой кожей и тихим дыханием лежал у меня на руках, как могильный камень, знак утраты, как напоминание о том, что нечто особенное было у меня, но его вырвали прочь. У меня сжалось горло, и я тут же пожалела о том, какой выбрала способ добраться до Саутуорка.
«Умереть в любовных объятиях, пока я лежу одна в ожидании, но в коридоре ни звука». Слова из письма, которое меня сюда привело, уже казались проклятием.
Малышка, должно быть, ощутила мою досаду, потому что вздрогнула, проснулась и стала озираться по сторонам, ничего не понимая. Животик у нее был полон, но она наморщила лоб, точно собиралась заплакать.
Инстинкт подсказал мне покачать ее, вверх-вниз, вверх-вниз, и обнять покрепче.
– Шшшш, – прошептала я ей, понимая, что мать и отец наблюдают за мной. – Шшш, малышка, тише-тише, не о чем переживать.
Беатрис успокоилась и уставилась мне в глаза, точно хотела заглянуть вглубь меня, подсмотреть мои тайны, то, что причиняло мне боль.
Если бы она могла увидеть, что гниет там, внутри. Если бы только ее сердечко могло понять ту тяжесть, которая мучила меня два десятка лет, то, что зажгло огонь мести, пылавший теперь по всему Лондону, и обременило меня жизнью, полной чужих тайн.
Об этом я раздумывала, пока наша лодка перекатывалась по волнам, доставляя нас на другой берег. И все же даже с малышкой Беатрис, источником радости, у себя на руках я не могла не смотреть на Блэкфрайерский мост. Глядя на каменные арки, поддерживавшие строение и поднимавшие его высоко над водой, я позволила себе минутку помечтать о свободе и облегчении, которых так легко достичь одним-единственным шагом с моста.
Мгновение свободного падения, удар леденящей воды. Всего мгновение, чтобы покончить с этим проклятием и со всеми другими – запечатать все тайны внутри и защитить то, что мне доверили. Всего мгновение, и утрату с гнилью высосет из моих костей. Всего мгновение, и я соединюсь со своей малышкой. Где бы они ни была.
Я продолжала качать Беатрис на руках, молясь про себя, чтобы ей никогда не пришлось обдумывать такие же мрачные и жуткие мысли, как мои. И я была уверена, что, если бы моя малышка выжила, ей бы сейчас было девятнадцать, молодая женщина – я бы не думала о таком. Я точно не смотрела бы с такой тягой на черную тень моста неподалеку.
Я перевела взгляд на личико Беатрис. В ней не было ни малейшего недостатка, ни единой родинки. Очень бережно я отвернула край кремового одеяльца, чтобы рассмотреть складочки кожи под ее подбородком и на шее. По мягкости шерсти под пальцами я поняла, что одеяльце стоило больше, чем одежда матери и отца, вместе взятых. Беатрис, сказала я про себя, надеясь как-то передать ей, что хотела, взглядом, твои мать и отец тебя очень любят.
Произнося это, я чуть не закричала; моя утроба никогда не казалась такой пустой, такой опустошенной. Хотела бы я сказать те же слова своему утраченному ребенку – что ее мать и отец очень ее любят, – но я не могла бы это сказать, потому что правдой это было бы только наполовину.
Вся дрожа, я вернула Беатрис матери, когда лодочник стал править к берегу.
На следующее утро ни свет ни заря, набрав в полях жуков и высушив их над очагом, я едва смогла подняться с лежанки на полу. От ледяного воздуха накануне колени у меня окостенели, а от долгого перехода после переправы на лодке распухли щиколотки. Пальцы у меня тоже саднили и кровоточили, но это было ожидаемо; я выкопала в полях возле Уолворта больше сотни жуков, каждого вынула из гнезда, оторвав от возлюбленных сородичей.