– Да, – уступила я, готовясь развернуть собственную линию защиты: неверность Джеймса. К несчастью для него, едва я начала осмыслять реальность того, что произошло, мне захотелось использовать это против него. – На прошлой неделе я выяснила, что он…
Но я себя остановила. Бессмысленно открывать этим двоим, что Джеймс мне изменил. Против него это их не настроит, в этом я была уверена; просто я буду выглядеть мстительной и, возможно, эмоционально нестабильной.
– На прошлой неделе мы с Джеймсом выяснили, что нам нужно кое над чем поработать. Я поехала в Лондон, сделать перерыв на несколько дней. Я должна была быть тут одна. Позвоните в гостиницу и спросите администратора. Я заселялась одна. – Я выпрямилась, глядя второму полицейскому в глаза. – Джеймс вообще-то явился в Лондон незапланированно, даже почти без предупреждения. Спросите медсестру. Джеймс не сможет это отрицать.
Двое полицейских устало друг на друга посмотрели.
– Давайте закончим разговор в участке, – сказал сидевший напротив меня, взглянув на дверь. – Чувствую, вы чего-то недоговариваете. Возможно, нашему сержанту повезет больше.
У меня сжался желудок; во рту появился кислый привкус.
– Я что… – Я замолчала, задохнувшись. – Я что, арестована?
Я беспомощно огляделась в поисках мусорного ведра, если вдруг меня вырвет.
Второй полицейский положил руку себе на бедро, рядом со свисавшими наручниками.
– Ваш муж – с которым у вас семейные проблемы – там, дальше по коридору, борется за свою жизнь после того, как проглотил опасное вещество, которое вы ему дали. А в ваших «исследовательских заметках», как вы их называете, упоминаются вещества, «необходимые, чтобы убить». – Он подчеркнул последние три слова, отстегивая наручники с ремня. – Это ваши слова, миссис Парсуэлл, не мои.
27. Нелла. 11 февраля 1791 года
Если бы я покидала лавку на время, то залезла бы в шкафы – начиная с материнского, вдоль боковой стены, – чтобы забрать на память кое-что, что мне хотелось сохранить.
Но смерть – это навсегда. Так какие земные вещи могли мне понадобиться?
Я, конечно, не могла сказать этого Элайзе. После того как она помогла мне надеть плащ, – силы ненадолго милостиво ко мне вернулись, спасибо ладану, – мы вместе остановились на пороге, готовясь выйти, и мне пришлось сделать вид, что я вернусь сюда, когда беда минует.
Мой взгляд упал на черту, которую Элайза провела по саже в первый свой приход, на чистый, нетронутый камень, прячущийся под грязью. У меня перехватило дыхание. С тех пор как она появилась здесь, эта девочка, она, сама того не понимая, начала меня раскрывать, вытаскивать наружу что-то, скрытое во мне.
– Вы ничего с собой не возьмете? Свою книгу? – Она указала на журнал, лежавший посреди стола, тот, который я со стуком захлопнула. Внутри были записи о тысячах средств, которые я продала за годы, безобидные вытяжки лаванды рядом со смертельными, полными мышьяка пудингами. Но важнее были имена женщин, записанные в журнале. Я могла открыть его на любой странице и легко вспомнить их всех, независимо от их болезней, предательств и гнойников.
Книга была свидетельством работы всей моей жизни: люди, которым я помогла, и те, кому причинила вред, и какой настойкой, пластырем или вытяжкой, и сколько, и когда, и по чьему заказу. Разумно с моей стороны было бы захватить ее с собой, чтобы все тайны ушли со мной на дно Темзы: слова расплылись, страницы растворились – правда об этом месте была бы уничтожена. Так я могла бы защитить женщин, перечисленных в журнале.
Но защитить их означало их стереть.
Эти женщины не были королевами и богатыми наследницами. Они были обычными женщинами, чьи имена не отыщешь в золоченых родословных. Наследием моей матери было составление снадобий для облегчения хворей, но еще – сохранение памяти об этих женщинах в журнале, обеспечение им неповторимой, нестираемой отметки в мире.
Нет, я не стану этого делать. Я не сотру этих женщин, не уничтожу их так же легко, как первую банку порошка из шпанской мушки. История может сбросить этих женщин со счетов, но я не стану.
– Нет, – наконец сказала я. – Журнал будет здесь в безопасности. Они не найдут это место, дитя. Его никто не найдет.
Несколько минут спустя мы были в кладовой. Потайная дверь в мою лавку была закрыта, щеколда задвинута. Я положила руку Элайзе на голову, волосы ее под моими пальцами были теплыми и мягкими. Я была благодарна, что ладан приглушил не только боль в моих костях, но и бурю внутри. Я не задыхалась, не чувствовала себя потерянной, и ждала бегущей воды без страха.
Это было весьма кстати: в последние мгновения моей жизни мне помог один из флаконов на моих полках. В жизни и смерти я полагалась на целебную природу того, что хранилось в этих стеклянных бутылочках, и напомнили они мне больше хорошего, чем плохого: больше рождений, чем убийств, больше крови жизни, чем смерти.
Но в тот решающий миг меня утешал не только ладан, но и общество малышки Элайзы. Несмотря на то что все это на нас навлекла ее ошибка, я решила не питать к ней дурных чувств и вместо этого жалела о дне, когда леди Кларенс оставила мне письмо. И в самом деле, если бы не ее положение и не ее интриганка-горничная, я бы не оказалась в такой беде.
Да, оглядываться не было проку. Перед лицом этого тяжелого прощания и моего скорого ухода из жизни любознательный дух Элайзы и ее юная сила были бальзамом на мое сердце. Я так и не узнала свою дочь, но подозревала, что она была бы очень похожа на девочку, стоявшую рядом со мной. Я обняла Элайзу за плечи и привлекла к себе.
Обменявшись с ней последним взглядом, я вывела Элайзу из кладовой. Мы вышли в переулок, на холодный воздух, и двинулись в путь.
– Вот так, – я махнула туда, где Медвежий переулок выходил на широкую улицу, – ты дойдешь до дома Эмвеллов или туда, куда сама пожелаешь, а я пойду своей дорогой.
Краем глаза я увидела, как Элайза кивнула. Я шагнула к ней поближе в знак последнего, незримого прощания.
Мы не прошли и двадцати шагов, когда я увидела их: трое констеблей в темно-синих сюртуках шли прямо на нас с мрачными лицами. Один нес в руке жезл, как будто тени переулка его пугали, и я смогла различить шрам на его левой щеке.
Элайза, должно быть, увидела их в ту же секунду, потому что без единого слова или взгляда друг на друга мы пустились бежать. Чутье повело нас обеих на юг, к реке, прочь от них, и наше резкое дыхание звучало в унисон.
28. Кэролайн. Наши дни, среда
Когда полицейский отстегивал наручники с ремня, где-то в комнате зазвонил сотовый телефон. Я замерла на месте, дожидаясь, чтобы один из полицейских ответил, потом туман в моей голове рассеялся: звонил мой телефон.
– Это может быть по поводу Джеймса, – сказала я, бросаясь к своей сумке. Мне было наплевать, попытается ли полицейский защелкнуть на мне наручники, прежде чем я отвечу. – Пожалуйста, позвольте мне ответить. – Я поднесла телефон к уху, готовясь к худшему. – Алло?
На другом конце прозвучал жизнерадостный, хотя и несколько встревоженный голос:
– Кэролайн, это Гейнор. Просто звоню узнать, как вы. С вашим мужем все в порядке?
Господи, какая она милая. Если бы только не в такой ужасный момент. Старший полицейский пристально смотрел на меня, покачивая ногой, лежавшей на колене.
– Привет, Гейнор, – сдавленным голосом ответила я. – Все в порядке. Я… – Я замолчала, понимая, что каждое мое слово слышат, а возможно, и записывают. – У меня тут сложная ситуация, но обещаю, я вам перезвоню, как только смогу.
Я взглянула на ближайшего полицейского, того, что стоял с наручниками наготове. Мой взгляд упал на его бляху, висевшую у левого бедра: знак его должности, его власти. Внезапно, как порыв свежего воздуха в комнате, меня осенило: должность Гейнор в библиотеке может сыграть мне на руку.
– Вообще-то, Гейнор… – Я прижала телефон поплотнее к уху. – Возможно, вы могли бы мне помочь.
– Да, конечно, – ответила она. – Что угодно.
– Я в больнице Святого Варфоломея, – сказала я, и полицейские странно на меня посмотрели.
– В больнице? С вами все хорошо?
– Да, со мной да. Я на третьем этаже, рядом с отделением интенсивной терапии. Может быть, вы могли бы приехать? История длинная, но я объясню, когда смогу.
– Хорошо, – сказала она. – Выезжаю к вам через пару минут.
От облегчения у меня опустились плечи.
– Женщина, которая звонила, моя подруга и коллега, – сказала я полицейским, отключив телефон. – Она работает в Британской библиотеке, она помогала мне с исследованием. Решите вы меня арестовать или нет, надеюсь, вы сперва ее выслушаете.
Мужчины посмотрели друг на друга, и тот, что сидел напротив меня, сделал пометку в записной книжке. Через несколько минут он взглянул на часы и побарабанил тремя пальцами по столу.
Это была последняя отчаянная попытка. Гейнор понятия не имела, что я вломилась в лавку аптекаря или сделала снимки журнала, и ни разу за то время, что мы вместе работали, мы не делали заметок о вещах вроде опиума, табака или мышьяка. Я молилась, чтобы полицейские не показали ей блокнот, но приходилось идти на риск. Лучше признаться Гейнор, чем быть арестованной за что-то, чего я не делала.
В конце концов один из полицейских нашел Гейнор в приемном покое; она вошла в комнату с ужасом на лице, возможно, думая, что присутствие полицейских означало, что с Джеймсом случилась трагедия. Я не хотела ее так встревожить, но поговорить наедине было уже никак нельзя.
– Здравствуйте, – сказала она, увидев меня. – Что происходит? С вами все в порядке? Как ваш муж?
– Почему бы вам не присесть, – начал старший полицейский.
Он указал на свободный стул, Гейнор села, прижав к себе сумочку. Ее взгляд упал на мой блокнот, но он лежал довольно далеко, так что я подумала, что она едва ли сможет что-то прочитать.
– Мы собирались отвезти миссис Парсуэлл в участок для дальнейшего опроса, – пояснил полицейский, – по поводу опасного вещества, которое сегодня проглотил ее муж, и некоторых необычных заметок, обнаруженных в ее блокноте, которые, возможно, связаны с происшествием.