Я отвернулась от двери, звякнул телефон – сообщение от Гейнор. «Простите, что долго! В приходских записях указано, что леди Беа Кларенс умерла в больнице Святого Фомы от водянки 23 октября 1816 года. Живых детей не было».
Я потрясенно смотрела на телефон, потом опустилась на кровать. Записка из больницы в самом деле была признанием на смертном одре, написанным – возможно, в муках совести – вдовой лорда Кларенса через двадцать пять лет после его смерти.
Я набрала Гейнор, чтобы рассказать ей о том, что узнала.
После того как я рассказала о существовании мисс Беркуэлл, любовницы – о которой узнала не из статей, которые распечатала для меня Гейнор, а из записи в журнале аптекаря, – Гейнор какое-то время молчала.
Я не рассказала ей только об одном, о записи в журнале, оставленной на следующий день после предполагаемой смерти аптекаря, о записи с именем «Элайза Фэннинг».
Это я сохранила для себя.
– Поразительно, – наконец произнесла Гейнор. Думая о том, как это все невероятно, как потрясающе, я представляла, как Гейнор в священном трепете качает головой, узнав, что я выяснила. – И все благодаря флакончику из реки. Поверить не могу, что вы все это сложили воедино. Прекрасное расследование, Кэролайн. Думаю, вы были бы ценным приобретением для любой частной детективной конторы.
Я поблагодарила ее, потом напомнила, что в последние дни я тесновато общалась с полицией.
– Ну, пусть не детективной конторы, – ответила Гейнор, – тогда отдела исследований в библиотеке.
Я была уверена, что она шутит, но она попала в чувствительное место.
– Я видела в вас искру, – добавила она.
Если бы только мне не нужно было через несколько дней возвращаться в Огайо.
– Если бы я могла, – сказала я, – но мне нужно разбираться с тем, как все запуталось дома… начиная с мужа.
Гейнор сделала вдох.
– Послушайте, мы недавно знакомы, и я не стану давать вам советы по поводу вашего брака. Хотя если мы пойдем выпить, начну сразу, – хихикнула она. – Но одно я знаю, важно следовать своим мечтам. Поверьте, если хотите чего-то другого, единственный, кто не дает вам этого достичь, – это вы сами. Чем бы вы хотели заниматься?
Я тут же выпалила:
– Копаться в прошлом – в жизнях настоящих людей. В их тайнах, их опыте. Вообще-то, я чуть не пошла на исторический в Кембридж после выпуска…
– В Кембридж, – ахнула Гейнор, – в смысле, в университет в часе езды отсюда?
– Именно туда.
– И вы чуть не пошли, но не пошли. Почему? – Она говорила мягко, заинтересованно.
Я стиснула зубы, потом заставила себя произнести:
– Потому что вышла замуж, а муж получил работу в Огайо.
Гейнор прищелкнула языком.
– Что ж, возможно, вы этого не видите, а я вижу. У вас есть талант, ум и способности. И еще у вас есть новый друг в Лондоне. – Она помолчала, и я представила, как она с решительным лицом скрещивает руки. – Вы созданы для большего. И, думаю, вы это знаете.
35. Нелла. 12 февраля 1791 года
Когда я подошла к дому Эмвеллов, перед глазами у меня все вращалось и кривилось, цвета были яркими, как на детской игрушке, город Лондон вокруг расплывался. Я сунула окровавленный лоскут в карман юбки и взглянула на лица прохожих – некоторые были четко видны, их тревожила засохшая кровь на моих губах, другие туманились, мутились и не видели ничего, будто меня и не было на свете. Я гадала, не вошла ли в страну призраков. Есть ли такая вещь, как полумир, промежуточное место, где мертвые и живые смешиваются?
В другом кармане моей юбки лежал сверток: настойка адамовой головы и короткое письмо, в котором я объясняла миссис Эмвелл, что Элайза не вернется – и не потому, что не привязана к хозяйке, а из-за героического поступка, в котором Элайза выказала самоотречение и отвагу. Еще я советовала госпоже рекомендуемую дозу настойки, как сделала, когда она давным-давно приходила ко мне в лавку, ища средства от дрожи в руках. Я написала бы больше – о, насколько больше я бы написала! Но время не позволяло, о чем говорил смазанный след моей крови на углу листа. У меня даже не было времени записать адамову голову, свое последнее лекарство, в журнал.
Дом встал впереди: три этажа пестрого, кроваво-красного кирпича, подъемные окна по двенадцать или шестнадцать панелей – я ни в чем не была уверена в эти последние минуты. Все терялось в тумане. Я велела ногам идти вперед. Нужно просто дойти до крыльца, до черной двери, и положить сверток.
Я взглянула на крышу со шпицем, клонившуюся и гнувшуюся под облаками. Из трубы не поднимался дым. Как я и предполагала, хозяйки не было дома. Это было огромным облегчением – у меня не было сил с ней говорить. Я положу сверток и уйду. Уползу на юг, к ближайшему спуску к реке. Если смогу дойти так далеко.
Мимо со смехом промчался ребенок, почти что запутавшись в моей юбке. Девочка обежала меня кругом раз, другой, играя с моими чувствами, напоминая мне о ребенке, выпавшем из моего живота. Она убежала так же быстро, как появилась. Глаза мои туманили слезы, и лицо ее будто таяло, неясное и неразличимое, как призрак. Мне начало казаться, что я была дурой, когда усомнилась в словах Элайзы, что вокруг нее все кишит призраками. Возможно, я была неправа, когда сказала ей, что эти призраки – лишь остатки воспоминаний, создания возбужденного воображения. Они казались такими яркими, такими осязаемыми.
Сверток. Я должна донести сверток.
Последний взгляд вверх, на окна спален, где должны помещаться слуги. Я надеялась, что кто-нибудь увидит, как я кладу бумажный сверток на крыльцо, всего в нескольких шагах, и возьмет его на сохранение, пока не вернется миссис Эмвелл.
И в самом деле, меня заметили! Служанка, я ясно увидела ее за окном, ее густые черные волосы, ее задранный вверх подбородок…
Я остановилась на тротуаре, пальцы мои разжались, и сверток с мягким стуком упал на землю. За стеклом была не служанка. То было видение. Моя малышка Элайза.
Я не могла шевельнуться. Не могла вздохнуть.
Потом что-то мелькнуло, метнулось, и тень отпрянула от окна. Я упала на колени, в груди моей снова поднимался кашель, цвета Лондона обращались в черный, все становилось черным. Мой последний вдох, до него лишь пара секунд…
И тут, в последний осознанный миг, цвета вернулись: малышка Элайза с ясными юными глазами, так хорошо мне знакомыми, выплыла из дома ко мне. Розовый отблеск стекла. Я нахмурилась, пытаясь всмотреться. В руке у нее был флакончик, очень похожий размером и формой на тот, что она протягивала мне на мосту. Только тот был голубой, а этот – розовый, как морская раковина. Она на ходу вытащила из него пробку.
Я потянулась к ее яркой тени, все казалось мне таким странным и неожиданным: румянец на ее щеках, вопросительная улыбка, точно она вовсе не была призраком.
Все в ней было таким живым.
Все было таким, как я запомнила в мгновения перед ее смертью.
36. Кэролайн. Наши дни, пятница
На следующее утро я в третий раз вошла в Британскую библиотеку. Я двигалась привычным путем, мимо стола администратора, вверх по лестнице, на третий этаж.
Отдел карт теперь казался мне знакомым и уютным, как станция метро. Я увидела Гейнор возле одного из стеллажей в центре зала: она разбирала стопку книг, лежавшую у ее ног.
– Пссст, – прошептала я, подкравшись к ней сзади.
Она вздрогнула и обернулась:
– Здравствуйте! А вас так сюда и тянет, да?
Я улыбнулась:
– Если что, у меня новости.
– Еще что-то? – Она понизила голос. – Прошу, скажите, что вы не взломали очередную дверь.
Увидев, как я заулыбалась, она с облегчением выдохнула:
– Слава богу. Тогда что? Что-то новое об аптекаре?
Она подняла с пола книгу и поставила ее на место на одну из полок.
– Новости вообще-то обо мне.
Она застыла, не донеся еще одну книгу до полки, и взглянула на меня.
– Рассказывайте.
Я глубоко вдохнула, все еще не в силах поверить, что я это сделала. Я это сделала. Из всех моих выходок в Лондоне эта поразила меня больше всего.
– Я подалась на программу в Кембридже вчера вечером.
Глаза Гейнор тут же наполнились слезами, в них засияло отражение светильников под потолком. Она убрала книгу и положила руки мне на плечи.
– Кэролайн, я так вами горжусь.
Я закашлялась, в горле встал комок. Я недавно звонила Роуз, чтобы сообщить ей новости. Она расплакалась от радости, назвала меня самой смелой женщиной из всех, кого знает.
Смелая. Я бы не приклеила на себя такой ярлык, пока жила в Огайо, но поняла, что Роуз была права. То, что я сделала, и в самом деле было смело – отчасти даже безумно, – но это было настоящим и верным мне подлинной. И несмотря на то, что моя жизнь теперь сильно отличалась от жизни Роуз, ее поддержка напомнила мне, что, если друзья выбирают разные пути, это нормально.
Я посмотрела на Гейнор, благодаря судьбу и за эту неожиданную дружбу. Вспомнила, как первый раз вошла в этот зал: промокшая под дождем, раздавленная и потерявшаяся; я пришла к Гейнор – совершенно чужому человеку – всего лишь с флаконом в кармане. Стеклянным флаконом и вопросом. Теперь я снова стояла перед ней, почти не помня ту себя. Я все еще была раздавлена, но я столько узнала о себе, достаточно, чтобы это направило меня совсем в другую сторону. Туда, куда, как я чувствовала, я должна была пойти очень давно.
– Она не по истории, магистерская программа по английской литературе, – пояснила я. – Восемнадцатый век и романтики. В курс входят всякие старинные тексты и произведения литературы, а еще методы исследования. – Я подумала, что степень по английской литературе объединит мой интерес к истории, литературе и исследованиям. – В конце я подам диссертацию, – добавила я, и мой голос слегка дрогнул на слове «диссертация».
Гейнор подняла брови, и я объяснила:
– Пропавший аптекарь – ее лавка, журнал, непонятные вещества, которые она использовала, – я надеюсь все это исследовать. Академический, бережный подход к тому, что я нашла.