— Из Эйвбери, — задыхаясь, прошептал несчастный.— Мы все... оттуда. Грайки захватили поселение... многих убили сразу... многих — по дороге. Погнали нас сюда в начале марта... Лучше уж убили бы сразу... Теперь не осталось никого — нет больше Эйвбери,— бормотал он, тщетно пытаясь остановить лапами сочащуюся кровь, а она все лилась, орошая сухую траву, на которой он лежал. Босвелл, Триффан и Спиндл оставались с ним, пока он не испустил дух.
Так, никем не замеченные, они прошли через Священные Норы. Казалось, Босвелл хотел, чтобы они лучше запомнили все, что сотворили грайки с Аффингтоном.
Однако на следующий день к вечеру один из стражей обнаружил их, сообщил остальным, и вскоре стало ясно, что грайки организовали поиски. Отряды стражников методически прочесывали тоннель за тоннелем, а также окружающую местность наверху. Они производили это деловито, с устрашающей четкостью, и путники были вынуждены выйти наверх, подальше от спасительных ходов. Кольцо поисковых групп, обшаривавших каждый клочок осыпей, стал неумолимо смыкаться. Отряды переговаривались между собою условной серией резких ударов лап о землю, и Триффан, как самый сильный из троих, взявший на себя роль защитника, серьезно забеспокоился. Ночь настигла их возле самой вершины Аффингтонского холма. На севере, за спинами их преследователей, уходила во тьму долина Белой Лошади, изредка освещаемая призрачным светом луны. Вокруг шумела под ветром сухая трава. Порывы ветра с каждой минутой становились сильнее, и ночные облака заметно ускорили свой бег. Ветер перемен... Время перемен настало для Аффингтона, для всего народа кротов... Внезапно с запада из темноты до них донесся еще один звук. Густой и торжественный, он длился всего какой-то миг. Это подал свой голос Поющий Камень.
— Ты знаешь, где мы сейчас находимся? — неожиданно спросил Босвелл.
— Конечно! — отозвался Триффан не без досады: он подумал, что, приведя их сюда, Босвелл без видимой необходимости подвергал их серьезной опасности. Здесь не было Камней Покоя, способных защитить их, не было вообще камней, за которыми можно было бы укрыться. Предоставленные самим себе, путники оказались беспомощными: вокруг было слишком много врагов.
Старческий голос Босвелла звучал ласково и безмятежно. Все трое стояли лицом к северу, откуда дул ветер. Сейчас Босвелл обратился к нему спиной и окинул взглядом ночной Аффингтон.
— Здесь были заложены священные традиции кротов,— начал он.— Здесь, в этом месте, хранили они свои секреты; здесь создавались правила и развивались науки. Здесь было сформировано и бережно хранилось то, что принято считать духом нашего народа, и здесь же впервые было услышано Безмолвие Камня. Здесь... — Голос Босвелла упал до шепота, и в нем зазвучала пронзительная печаль — печаль открытого сердца, привыкшего давать, а не отбирать, — и старческая тоска, тоска по тем временам, подумалось Триффану, когда так легко странствовалось по всему свету, когда не терпелось увидеть все собственными глазами... по тем временам, которые для Триффана еще только должны наступить.— Теперь и здесь...— произнес Босвелл.
«Теперь». Триффан вдруг осознал значение, которое вложил в это слово Босвелл. Страх отступил от Триффана, и, когда это произошло, ему стало слышно Безмолвие. Густое и надежное, оно обволокло Триффана, он вздохнул полной грудью, и на глаза набежали слезы. Безмолвие и было этим «теперь»; пребывание в настоящем — только это имеет значение, независимо от того, что именно вмещает это понятие настоящего времени.
Триффан обернулся к Спиндлу и почувствовал легкое замешательство, увидев, что тот безмятежно почесывается и даже зевает.
— Устал я, — сказал Спиндл. — Слишком много событий, слишком мало сна и сплошные передвижения. Да и страху я натерпелся вдоволь. По-моему, надо бы уносить отсюда ноги, пока целы, но если вы намерены еще разговаривать, то я пока лучше вздремну. — Что он и не замедлил сделать.
— Относись к нему бережно, Триффан,— тихо заговорил Босвелл. — Он всегда будет рядом, он будет любить тебя и помогать в твоем нелегком деле. Камень послал его тебе, как тебя — мне, для того чтобы я выучил тебя, для того чтобы ты вовремя напоминал мне о том, что я сам стал уже забывать, чтобы ты поддерживал меня своей верой, надеждой и заботой. И верный Спиндл, так же как ты для меня, станет тебе опорой в трудный час, именно тогда, когда ты не сможешь или не захочешь принять помощь ни от кого другого.
Босвелл ласково положил лапу на плечо Триффана и отвел его немного в сторону от того места, где улегся Спиндл. Земля странно вибрировала у них под ногами; давящая тьма нависла над Аффингтоном.
— Час нашего расставания близится, Триффан.
Тот попытался было возразить, но Босвелл только крепче сжал его плечо, призывая к молчанию, и продолжал:
— Ты хорошо усвоил все, чему я учил тебя...
— Но этого недостаточно! — прошептал Триффан. — Я почти ничего не знаю. Я пишу с трудом, мне еще столь-кому нужно научиться...
— Ты это сознаешь, что само по себе уже немало. Теперь слушай меня — и слушай хорошенько, ибо есть вещи, которые не следует повторять дважды: их нужно усвоить раз и навсегда. Когда учишься, самое важное — сосредоточить внимание. Ты сказал, что твои знания ничтожны. Давай-ка проверим все же, в чем они состоят.
Неожиданно Босвелл рассмеялся тем самым непосредственным, детским смехом, который Триффану доводилось столько раз слышать в первые месяцы их странствий, когда Триффан приставал к нему с вопросом, скоро ли Босвелл начнет учить его хоть чему-нибудь, а гот отвечал, что давно уже начал его обучать и в свое время Триффан это поймет.
— Чему же ты меня уже научил? — спросил тогда он.
— Ты поймешь это, когда перестанешь непрерывно думать о том, как бы поскорее научиться, — был ответ.
И вот теперь — именно теперь — Босвелл спрашивал: «Так чему же я научил тебя?»
Возможно, Босвелл чуть-чуть повысил голос, возможно, эта ночь просто не располагала к глубокому сну — только в этот момент Спиндл пошевелился, открыл глаза и незаметно для обоих говоривших стал прислушиваться к их беседе. Ему показалось, Босвелл догадался, что он не спит, а уж Камню это и подавно было ведомо; однако Спиндл чувствовал, что в этом нет ничего плохого, что именно так и надо поступать, ведь он — единственный свидетель того, как получает наставление Триффан — великий учитель нового поколения кротов; через него, Спиндла, об этом, возможно, станет известно всему народу.
— Так чему я научил тебя? — повторил свой вопрос Босвелл.
Триффан каждой лапою твердо уперся в землю, ставя их по очереди — одну за другою, — как учил Босвелл, и уверенно заговорил:
— Дабы помыслы стали чисты, кроту следует прежде всего отключить свое внешнее сознание.
Босвелл, полный таинственности, как тогда казалось Триффану, однажды приказал:
— Поставь сначала одну лапу, затем вторую, потом третью и наконец четвертую; твердо поставь, упрись ими в почву так, чтобы ты прочувствовал землю; думай только об этом, отринь от себя заботы, тревоги, мысли об усталости — все это пустое, все ложное. С чистыми помыслами всеми четырьмя лапами прочувствуй землю — и ты будешь знать, что делать дальше! Только об этом — никому ни слова, понял?
— Произноси первую заповедь, Триффан! — отрывисто и сухо приказал Босвелл.
И Триффан сам удивился своей уверенности и, в то же время в глубине души вовсе не пораженный этим, начал:
— Заповедь первая: там, где я нахожусь, — суть добро и свет, — именно там! Свет лишь ждет, чтобы ты узрел его — здесь и сейчас. И этот свет — благостный, и крот, узревший его, счастливо смеется, ибо он приложил столько усилий, чтобы обнаружить то, что всегда было у него под носом.
Босвелл удовлетворенно кивнул: ему было радостно оттого, что его тайну с ним теперь разделил еще кто-то.
— Продолжай! — требовательно сказал он.
— Заповедь вторая: тот, кто полагает защиту собственной норы, своего поселения, самой жизни своей делом более важным, нежели один шаг вперед к Безмолвию Камня, есть крот, пребывающий в вечном страхе. Пребывающему в вечном страхе не дано увидеть свет. Потому самое важное — это твой следующий шаг вперед.
Произнося эти слова, Триффан с улыбкой поднял вверх лапу, словно оружие в ожидании исполнения приказа.
— Куда следует поставить лапу? — раздался голос Босвелла.
— Вот сюда, — откликнулся Триффан, опуская лапу точно в то самое место, где она находилась прежде. — И да будет она следовать до самого края кротовьего царства, и да приведет она меня обратно?
— Совершенно верно. Страх делает шаги короткими; бесстрашие их удлиняет. Страх есть серость и тучевая завеса; в страхе глохнет звук и меркнет свет; это сумерки, в которых шаги неуверенны и каждый последующий труднее предыдущего.
Некоторое время они помолчали. Твердо упершись лапами в землю, оба думали о словах заповедей. Эти заповеди, составленные великими летописцами прошлого, хранились в тайне: обыкновенный крот, обманутый их кажущейся простотой, легко мог впасть в заблуждение, решив, что усвоить это так же просто, как научиться ловить червей. Однако именно эти поучения сделали крота тем, чем он стал и чем отличался от всех прочих. И Спиндл, слушая их, отдавал себе в этом полный отчет.
— Произнеси третью!
— Сейчас... Крот не может учиться в одиночку... ему надлежит узнать других, и чем больше кротов он узнает, чем шире распахнет навстречу им свое сердце, тем большему научится.
— И это истинно так, — отозвался Босвелл. — Именно поэтому у каждого из учеников-летописцев должен быть свой наставник, дабы наставлять словом и примером. Не столь важно, кто есть твой учитель, — важно лишь само твое желание научиться. Главное — сердце твое всегда должно быть открытым для красоты, любви и печали, что находится там, куда ступают все четыре лапы твои.
— Четвертая заповедь, — без запинки продолжал Триффан, сам поражаясь, откуда у него берутся такие слова, и думая, что, возможно, Босвелл знает какое-то колдовство и он, Триффан, только повторяет то, что мысленно приказывает ему Босвелл. — Дисциплина. Она являет собою центр, ибо четверка — это середина в ряду из семи: три цифры с одной стороны и три — с другой. Дисциплина составляет обе стены хода, ведущего в Безмолвие. Сама по себе, отдельно взятая, она не имеет ни смысла, ни значения; это не есть путь и не есть свет; она не понуждает к движению вперед, она лишь не дает кроту сбиться с истинного пути.