Босвелл согласно покивал и еще раз мягко коснулся плеча Триффана, словно стремясь показать, что сила крота — в сообществе, словно подтверждая своим прикосновением, что Триффан действительно все усвоил надлежащим образом и вполне готов наставлять других.
— Я учил тебя, и ты теперь знаешь все так же хорошо, как я. Дисциплины достигают путем молитв и размышлений о природе Камня и Безмолвия. Ты прав: дисциплина — словно стены, стены, невидимые глазу, немые, но надежные; она дает кроту силы противостоять различным внешним обстоятельствам, которые могут отвлечь его от истинного пути. Что до медитации, то она отнюдь не подразумевает замкнутость в себе, наоборот: это есть высшая степень открытости. Ее следует осуществлять, пристально вглядываясь во все, что происходит в мире. Замкнуться в себе — самое легкое, и временами это даже полезно делать. Помню, я сам однажды это осуществлял именно здесь, в Аффингтоне. Но знай: подлинной сосредоточенности требует от тебя всегда настоящий момент, чем бы ты ни был занят: именно он, этот момент, обусловливает поведение тех, кто окружает тебя. Крот всегда должен быть сосредоточен на том, где покоятся его четыре лапы. Таково правило, которому следует любой летописец.
— Но я не летописец! — протестующе воскликнул Триффан, однако Босвелл сделал ему знак продолжать.
— Пятая заповедь... пятая...— повторил с запинкой Триффан и неожиданно вспомнил, что Босвелл всегда особенно радовался восходу солнца: он обращал к нему мордочку и жадно оглядывался по сторонам, стремясь не упустить великое таинство нарождающегося дня с его радостью и новыми красками, прогоняющего темноту и тени...— Пятая заповедь,— теперь уже уверенно заговорил Триффан, — это умение выбрать путь, что ведет к большому солнцу на востоке, а не тот, что уходит к солнцу, заходящему на западе. Большинство же кротов довольствуется тенями заката, не ищет ничего, кроме укрытия, выбирает темноту, где сбивчивы мысли и обманчиво зрение. Восходящее же солнце несет свет и правду, а только так Камень может стать зримым и Безмолвие — слышимым. Такой свет надлежит почитать кроту, именно почитать, но не страшиться. Так ты учил меня, о Босвелл.
Босвелл кивнул, и они помолчали, думая о пятой заповеди, произнесенной Триффаном, и ощущая в своих сердцах тот самый свет, о котором только что говорил Триффан. Ибо, да будет это известно каждому, когда Триффан говорил о солнце, он подразумевал светило куда более величественное и яркое, чем обычное, реальное солнце. Он имел в виду тот свет, что озаряет сердце, чью подлинную славу можно постичь, лишь следуя праведным путем, избегая заманчивых темных закоулков Не овладевшему наукой сдерживать свои порывы они нередко кажутся прочным, надежным укрытием, когда на самом деле это ловушки — тоннели, ведущие и никуда.
Когда же Босвелл наконец заговорил, заговорил задумчиво и очень тихо, то удивительным образом перевел речь на самого Триффана и его судьбу.
— Великое озарение доступно каждому, но мало кто знает об этом, а еще меньше тех, кто верит в это. Твоя миссия, Триффан, — убедить их, повести за собой в дальнее странствие. Твой путь лежит на восток, к восходящему солнцу. Там ждут тебя те, кто живет прошлым, и те, кто думает о будущем. Многие и многие присоединятся к тебе по дороге, больше, чем ты можешь вообразить!
Триффан хотел прервать его, но снова Босвелл сделал ему знак молчать и продолжал свою речь. Теперь он стал говорить еще тише — так, будто беседовал сам с собою; как будто не был вполне уверен, что даже Триффан, которого он сам обучал науке писцов и любил, как собственного сына, способен понять его полностью.
— Но ты не должен забывать, что существует запад — сторона, где длинные тени ложатся на землю и где находится самая таинственная и мрачная из древних Семи Систем — Шибод. Туда направился твой отец; из Шибода произошло и имя твое. Оттуда будут красться тени: коварные и легкие, они могут представиться светлыми, но их яркий отраженный свет подернут чернотой, как глаз умирающего крота. В Шибоде у Ребекки родилось еще двое сыновей. Они твои сводные братья. Они и их родичи присоединятся к тебе, Триффан. В них — любовь Ребекки, и сила великого предка твоего Мандрейка, и кое-что от благочестивого Брекена. Так что они принесут пользу тем, кто последует за тобой. Но берегись: они сильны и подвержены вспышкам ярости. Не спускай с них глаз и старайся превратить их теневые стороны в светлые. Любящий всегда сумеет обратить мрак во свет и направить заблудшего на истинный путь — путь Камня. Да-да, прислушивайся, и скоро ты узнаешь их по шагам. Так же, как твой поход на восток, их исход из Шибода, свет и тени, которые они принесут с собой, тоже станут легендой. Так будет, так будет...
Спиндл слушал все это вне себя от изумления. Он всегда считал себя обыкновенным, ничем не примечательным. Он привык быть сам по себе, и после стольких лет одиночества постоянно ощущать рядом чье-то присутствие уже представлялось ему достаточно необычным. И уж совсем чудно и странно было то, о чем его спутники вели сейчас речь, — будто у него на глазах они сочиняли какую-то книгу. У него прямо лапы зачесались — так ему хотелось все немедленно записать. Но увы, он с трудом мог вывести собственное имя. Правда, пожалуй, он сумел бы написать «Триффан» и «Белый Крот Босвелл». В этом смысле для Спиндла в большей степени, чем для Триффана, само искусство письма обладало волшебной силой. Он подумал, что если напишет хотя бы свое имя и имя Триффана, то это вкупе с воспоминанием о ночном небе над головой и шуме ветра в сухой траве Аффингтонского Холма не даст ему позабыть о том, чему он стал сейчас свидетелем.
От охватившего волнения Спиндл, вероятно, шевельнулся. Босвелл перестал говорить, и оба повернулись в его сторону, дав понять, что знают о его пробуждении. Затем, близко наклонившись к Триффану, Босвелл сказал:
— Пять заповедей ты помнишь. А две последние? Они и вовсе таинственные, не так ли? — Ив ночи снова зазвучал его чистый, детский смех.
Триффану на миг показалось, что он вот-вот вспомнит шестую заповедь. Сейчас слова ее польются сами собой, и он уже произнес:
— Шестая — это...— и растерянно замолчал: он ничего не помнил. Однако на короткое время у него возникло ощущение, что он знает и последнюю, седьмую: она была как-то связана с Безмолвием, но речь там не совсем о нем... Седьмая, последняя — и она же первая с конца... Но суть ее пропала, исчезла, забылась, и от огорчения, от беспомощности Триффан задрожал и слезы покатились по его мохнатому рыльцу.
— Что в последних двух заповедях? О чем говорится в седьмой? — всхлипывал он.
— Не теперь, добрый друг, не теперь, — ласково сказал Босвелл. — Сердце твое знает их и знало всегда, даже до встречи со мной. Ты просто позабыл, но придет время — и я тебе их напомню.
— Ты сейчас уйдешь? — спросил Триффан. Он отчасти успокоился, но чувство тревоги и растерянности не проходило. Он понимал одно: пора учения для него окончилась, а знает он по-прежнему очень немного, за исключением того, что его миссия — противостоять грядущим невзгодам.
— Да. Тот Босвелл, которого ты знал, уйдет. Он должен уйти, и он уйдет. Помни же пять заповедей, которые ты произносил только что, а по пути отыщешь и остальные.
Что он говорит? О каких пяти заповедях? Триффан обнаружил, что не помнит ни одного слова из того, что сказал. Он невольно оглянулся, разыскивая глазами Спиндла, и тот успокаивающе кивнул: мол, он все слышал, и потом они вдвоем восстановят сказанное. Это проявление их дружбы так порадовало Босвелла, что он снова рассмеялся, и молодые кроты готовы были тоже рассмеяться, но Босвелл вдруг закашлялся и закряхтел.
— Старость! Что с ней поделаешь, — проворчал он с досадой, но тут же встряхнулся и весело воскликнул: — Так-так, Триффан! Думаешь, что уже забыл первые пять заповедей? Отлично, превосходно!
И тогда Триффан тоже заулыбался, ведь на самом деле эти заповеди должны храниться не в памяти, а в сердце. Они предназначались для тех, кого он встретит на пути своем, если они окажутся к ним готовы. Это было очевидно и до смешного просто. Крот, постигший эти заповеди, становился их живым воплощением, он просто не мог их забыть, даже если и не помнил точных слов, которыми они выражены.
— Вы кончили свои дела? — спросил Спиндл.
— Нет. Дел еще хватит на всех троих.
— Як тому, что грайки, кажется, приближаются.
И действительно: земля передавала грозный топот ног преследователей.
— Слышу. Пожалуй, ты прав. Надобно поспешить. Но теперь нам потребуется твоя помощь.
— Для чего? — оживился Спиндл.
— Для поручительства и засвидетельствования.
Триффан недоумевающе взглянул на Босвелла, но Спиндл, видимо, понял, о чем идет речь, и явно заволновался.
— Но я же... Я всего лишь...— забормотал он и торопливо стал отряхиваться и оглаживаться, будто собирался предстать перед почтенным собранием.
Триффан, по-прежнему ничего не понимая, все еще переводил взгляд с одного на другого, когда Босвелл, встав перед ним, поднял кверху здоровую лапу и, освещенный светом тысяч звезд, торжественно начал говорить:
— Внемли же, Триффан, словам моим. А ты, Спиндл, будь свидетелем того, что я буду делать, ибо придет час, когда кроты усомнятся в Триффане и сам он усомнится в себе. Тогда лишь ты один сможешь удостоверить, что именно сегодня он дал обет. И если будет на то воля Камня и если достанет у него самого сил и веры, то, исполнив этот обет, он прославит имя свое, и в грядущих поколениях будет жить память о нем до тех пор, пока существует правда на этой земле. Так что слушай, наблюдай и не забывай!
И Спиндл, не летописец, а простой крот, робея в обществе столь ученых мужей, послушно припал к земле, приготовившись слушать и наблюдать.
— Времени для повторений у нас нет, — продолжал Босвелл, теперь обращаясь непосредственно к Триффану,— так что постарайся усвоить все с первого раза. Много лет назад ты задал мне вопрос, станешь ли ты когда-нибудь писцом, и я тебе ответил: «Может быть». Ты хорошо учился, чем оказал честь не только мне, но и Камню. Ты умеешь читать и писать; ты первый, кто сумел овладеть грамотой вне стен Аффингтона. Но я всегда верил, верил и опасался, что на это есть особая причина. — С этими словами Босвелл огляделся вокруг, как бы удостоверяясь, что опасность действительно совсем рядом и грайки приближаются, и продолжал: — Теперь я понимаю, что такова была воля Камня. О том, что ты умеешь писать, знаем только я и Спиндл, а ему можно доверять. Кроме нас об этом не знает никто. И пусть оно так и остается. Твоя жизнь среди народа кротов и вера в Камень зависят от этого. Да-да, они будут зависеть от этого.