— Я могу тебе чем-нибудь помочь?
Босвелл обернулся, молча взглянул на него, и Триффан увидел, что его старые глаза полны слез.
— Нет, Триффан. Ты хорошо все усваиваешь, ты заботишься обо мне, ты любишь меня — и этого довольно. Откликнувшись на нашу горячую веру, явится Крот Камня, и тогда я... тогда я...— Тут голос Босвелла прервался, и он зарыдал. И с ним вместе, казалось, зарыдала сама земля, и деревья, и травы, и все кротовье царство.
Смятение охватило Триффана, и он воскликнул:
— Я не понимаю! Я не в силах тебя понять!
— Знаю, что не в силах, — отозвался Босвелл, и в его взгляде, обращенном на юного Триффана, было столько нежности, что Триффан не выдержал и заплакал сам.
После этого Босвелл замолчал надолго. Час шел за часом, а он все продолжал молчать. Было видно, что он целиком погружен в свои мысли — то ли радостные, то ли печальные. Его выцветший, поредевший мех пришел в полный беспорядок, он тяжело ступал, согнувшись, словно нес на себе бремя всего кротовьего царства, изнемогая от этой ноши и пребывая в надежде, что кто-нибудь наконец избавит его от непосильного груза.
Во время этого затянувшегося молчания юный Триффан из Данктона не единожды порывался приблизиться к Босвеллу, но всякий раз удерживал себя: он чувствовал, что сейчас от него требуется лишь оберегать своего наставника с почтительного расстояния. Он ощущал, что бессилен помочь Босвеллу в его внутренней борьбе с самим собою и облегчить его страдания. Наконец наступил рассвет, а с ним пришло тепло, и нависшая над кротами тень вновь отступила в тот мрак, откуда явилась.
Так, постепенно, шаг за шагом, Триффан стал понимать, что Белый Босвелл — это не только воплощение кротости и доброты, каким было принято его считать, и что если временами Босвелл выглядел настороженным, даже испуганным, то это происходило не из-за его преклонного возраста, но в силу того, что в самой природе вещей было нечто пугающее, о чем было ведомо лишь познавшим Безмолвие. И чем глубже понимал Триффан, что терпимость Босвелла по отношению к братьям своим, которые нередко служили для него источником тревоги, и забота об их благе проистекают из его безграничной любви к ним, тем сильнее и крепче становилась его привязанность к своему спутнику.
И все же оставались темы, которых Босвелл не желал касаться, как бы настойчиво ни расспрашивал его Триффан. Одной из таких запретных тем было то, чем предстоит заниматься самому Триффану в случае, если ему когда-либо удастся заслужить ранг писца. Как хорошо знал Триффан, любому кроту, даже если он не писец, Камнем Безмолвия было завещано выполнить определенную миссию. В осуществление этой миссии крот обязан вложить все, чем наиболее одарен, — физическую силу, ум или просто любовь к жизни.
Что касается писцов, то их обязанности носили более конкретный характер и определялись старшими, пока каждый не посвятит себя тому, что сочтет необходимым, — а это, по разумению Триффана, требовало серьезных раздумий и прежде всего осознания своих возможностей как личности.
Как раз на эту тему Босвелл не был расположен говорить и всячески уклонялся от расспросов Триффана, полагая, что чем меньше тот будет размышлять о своей миссии, тем скорее он будет готов к ее осуществлению. Однако Триффан обратил внимание на то, что в последние кротовьи месяцы путешествия, когда они уже спустились с меловых холмов в долину и снова оказались в окружении других кротов, Босвелл со свойственной ему мягкостью постоянно стремился заставить своего ученика вникать во все особенности кротовьего бытия, словно давая понять, что именно с этим связано поле его будущей деятельности. По мере того как они приближались к Аффингтонскому Холму, в разговорах все настойчивее звучала одна и та же тема — скорое пришествие Слова. Оно воспринималось как доброе знамение, как надежда на то, что сила, спокойствие и порядок снова вернутся в этот растревоженный мир. Однако все слухи о его существовании, да и само значение того, что есть Слово, Триффан считал пустой болтовней незадачливых созданий, которые, пережив Чуму и пожары, теперь возлагали надежды на мудрость более высокую, чем та, что заключена в Камне, и называли ее «Слово».
— Оно идет, оно приближается, — говорили им встречные. — Да-да, оно уже совсем скоро явится нам, и тогда все снова будет хорошо, и стихнут эти ужасные вражьи ветры, и опять настанет вечная весна!
Такие слова твердили несчастные кроты, ежась и вздрагивая всем телом от порывов злого ветра, от которого не было спасения.
А еще в дни, последовавшие за Великой чумой, прошел и другой зловещий слух о нашествии мрачной и опасной породы кротов, двигающейся с севера. Будто бы свирепый, пронизывающий до костей ветер предвещал их приход. Его жесткие порывы вселяли ужас в сердца и без того сократившегося и ослабевшего населения подземных систем, и приход обоих путешественников, Триффана и Босвелла, не вызывал особого оживления. Босвелл воспринимал все эти слухи очень серьезно, полагая, что за ними стоит нечто большее, чем простое суеверие.
— Слово? — говорил Босвелл. — Да, его появление не вызывает у меня сомнений. Однако надеюсь, что это случится не очень скоро, — тебе еще много чему надо успеть научиться до той поры.
На последнем отрезке пути Босвелл повел Триффана в обход поселений, словно пытаясь уберечь его от общения с другими кротами, увести подальше от сумеречного мира, где ползли слухи о Слове и о неведомых опасностях. Тем не менее именно в эти последние недели путешествия Триффаном овладела уверенность в том, что его будущая миссия непременно будет каким-то образом связана с пришествием Слова. Эта мысль пугала притягивала его: он понимал, что ему предстоит еще многое усвоить, и знал, что близится час, когда Босвелл откроет ему, какова будет его задача.
В последние дни странствия манера общения с ним Босвелла заметно изменилась. Каждое свое наставление Босвелл теперь начинал словами: «Ты должен им сказать... Тебе надлежит им объяснить... Постарайся убедить их в том, что... Тебе, возможно, придется доказывать...» У Триффана возникло такое чувство, будто Босвелл готовит его к роли наставника, которую выполнял он сам. Это пугало Триффана, потому что их путешествие близилось к концу, а он все более явственно осознавал, как не много успел узнать сам и насколько мало он может дать другим. Когда Триффан отважился высказать свои опасения вслух, Босвелл разразился громким смехом.
— Это правда, мой мальчик, — сказал он, — но знал бы ты, чего мне стоило заставить тебя понять это!
В таком смятенно-самокритичном состоянии духа, как впоследствии назовет это Босвелл, при полном отсутствии каких-либо контактов с местными жителями, в сопровождении неутихающего леденящего ветра Триффан с учителем достигли наконец восточной оконечности Аффингтонского Холма.
От внимания Триффана не укрылась странная нерешительность Босвелла перед подъемом на поверхность. Однако, полный впечатлений от проделанного пути и занятый мыслями о своем будущем, он приписал это нежеланию Босвелла завершить путешествие и необходимости менять ставший привычным уклад жизни.
— Что ж, пожалуй, пора все-таки двигаться, — проговорил Триффан, в который раз оглядывая норку, где они остановились передохнуть. — Уже совсем рассвело, и вокруг полно грачей.
Сами по себе грачи для крота не столь опасны, сколько надоедливы. Однако последние мили им предстояло передвигаться по поверхности: подземных коммуникаций между Аффингтоном и остальными поселениями не существовало — Триффан предпочел бы не рисковать, вызывая нежелательное любопытство каких-либо пернатых, будь то даже грачи. Они могли привлечь сокола, а сокол сову. Сова же — смерть для крота.
Босвелл не отозвался; он даже не шевельнулся.
— В чем дело, Босвелл? — досадливо воскликнул Триффан. — Ты сидишь скрючившись и насупившись с самого восхода. Давай трогаться! Если хочешь сначала перекусить, я попробую найти тебе парочку червяков...
При этом Триффан без особой надежды оглядел их унылое убежище: его меловые стены и усыпанный березовыми листьями пол выглядели мало обещающими. Мысль о возможной задержке заставила его поспешно добавить:
— Наверняка у здешних писцов припасена пропасть всякой вкусной еды,— правда ведь?
Триффан уже давно предвкушал торжественный прием, который им окажут писцы в Аффингтоне, ведь Босвелл был едва ли не самым почитаемым среди них. Им должны обрадоваться еще и потому, что Босвелл нес для них Седьмой Камень Покоя. Его возвращение в Аффингтон означало обретение секрета Безмолвия каждым взыскующим его.
— В чем дело? — переспросил Триффан.
На этот раз он произнес это мягко и почтительно, стараясь осуществить на практике то, чему учил его Босвелл, — прислушиваться к тому, что на сердце у друга. Ибо, несмотря на свойственную молодому кроту нетерпеливость, Триффан любил Босвелла так же глубоко, как любил его Брекен, отец Триффана, то есть больше всего на свете, возможно, даже больше, чем сам Камень. Ради Босвелла он готов был встретиться лицом к лицу с любой опасностью, будь то даже смерть; он готов был оберегать и защищать Босвелла до последнего своего вздоха. Это сделалось его прямой обязанностью с той самой минуты, как они оставили Данктонский Лес. Триффан не колеблясь закрывал собой Босвелла от сов и лис, оберегал от стремнин и от двуногих; он вырвал Босвелла почти из самых когтей ревущей совы, черным вихрем налетевшей невесть откуда, — совы, чей пронзительный взгляд приводит в столбняк застигнутых врасплох. Обязанность защищать старика Босвелла превратила Триффана за время путешествия из юноши в умелого опытного бойца. К тому же он стал гораздо осмотрительнее и мудрее: он научился угадывать, когда Босвелл нуждается в отдыхе и остановках. Потому сейчас Триффан лишь глубоко вздохнул и пристроился подле своего возлюбленного наставника, терпеливо ожидая, когда тот объяснит ему причину своей медлительности.
Босвелл понял, какие чувства одолевают Триффана. Он зашевелился, почесался, брезгливо сморщился, заметив слизь на корне, возле которого сидел, равнодушно обследовал кучку сгнивших листьев, кусочков коры и веточек: ни червячка, одна затхлая сырость.