ном потрачена уйма денег на содержание Азефа…»
Время от времени в газетах появлялись «самые достоверные» сообщения о том, что Азеф скрывается в Сан-Франциско или что его видели в Японии. На самом деле Азеф, сбежав из Парижа, совершил длительный вояж по Средиземноморью и наконец осел на постоянное жительство в Берлине. После разоблачения он лишился всего: положения в обществе, репутации революционера, секретной службы в полиции. Он потерял семью, потому что его жена, фанатичка-революционерка Любовь Менкина, отреклась от него, узнав неприглядную правду.
С другой стороны, не в характере Азефа было смириться с судьбой изгоя. Он энергично принялся устраивать свои дела. Деньги из кассы Боевой организации были пущены в оборот; бывший социалист-революционер играл на бирже, потом завел ремесленную мастерскую. Азеф не афишировал себя, но и не собирался отказываться от радостей жизни. Он ездил на курорты и ловил фортуну за карточным столом. Ему сопутствовала бывшая шансонетка, давняя подруга Азефа еще по Петербургу.
Еще один штрих в психологический портрет Азефа внесла его борьба за восстановление своей репутации. Он писал жене, что живет только ею и детьми и только их носит в своем сердце: «В глазах всего мира я какой-то изверг, вероятно, человек холодный и действующий только с расчетом. На самом же деле, мне кажется, нет более мягких людей, чем я. Я не могу видеть или читать людское несчастье — у меня навертываются слезы, когда читаю, в театре или на лице вижу страдания». Азеф с пафосом вопрошал: можно ли обвинить его в том, что он послал на виселицу хотя бы одного человека? Как раз в это время был опубликован «Рассказ о семи повешенных», Леонида Андреева об одной из террористических групп, выданных Азефом.
«Да, я совершил непростительную ошибку, — размышлял Азеф в другом письме, — и, собственно, я мог давно снять с себя это позорное пятно, если бы в известное время пришел к товарищам и сказал: вот то-то есть — я загладил моей работой такой-то и такой-то, судите меня». В 1912 г. он решил исправить эту ошибку, согласившись встретиться со своим разоблачителем Владимиром Бурцевым во Франкфурте-на-Майне. Азеф попросил устроить над ним суд из старых товарищей и, если этот суд вынесет смертный приговор, обещал сам привести его в исполнение в течение 24 часов.
Азеф хотел, чтобы его бывшие товарищи по-деловому, как он выражался, взглянули на его связь с полицией. Он знал по прежнему опыту, что руководители партии считают никчемными моральные принципы, когда речь идет об интересах революции. Во время разговора с Владимиром Бурцевым он принялся подсчитывать сравнительную ценность сановников, павших жертвами террористических актов, и рядовых революционеров, которых пришлось ради этого выдать полиции. По мнению Азефа, баланс был настолько выгоден эсерам, что оставалось лишь удивляться ничтожности издержек. Тем не менее эсеры отказались вступить с ним в переговоры. Зная вероломство своего бывшего соратника, они просто побоялись быть втянутыми в очередную темную историю. По иронии судьбы Азеф, не сумевший доказать эсерам свою преданность революции, убедил в этом немецкие власти. Вскоре после начала Первой мировой войны он был арестован как опасный террорист и провел два с половиной года в берлинской тюрьме Моабит. В одиночной камере Азеф оставался самим собой. Ему не пришло в голову воспринять заключение как возмездие за грехи. Он жаловался на жестокую несправедливость, требовал смягчить режим. Азеф был освобожден в конце 1917 г., но прожил на свободе всего несколько месяцев. Он испытывал физические страдания от тяжелой болезни, но нет ни малейшего свидетельства, что его мучили какие-либо угрызения совести. Азеф скончался в апреле 1918 г. Его имя как при жизни, так и после смерти было окружено множеством причудливых легенд. Даже реальные факты подвергались фантастической обработке. Десятки выданных революционеров легко превращались в сотни и тысячи.
Другая легенда была связана с судьбой парохода «Джон Крафтон», потерпевшего крушение в финских шхерах. Весной 1905 г. Азеф сообщил полиции, что член Финской партии активного сопротивления Конни Циллиакус получил от японской разведки деньги на закупку оружия, которое предполагалось доставить в Россию морским путем. Хотя полиция не сумела воспользоваться этими сведениями, операция сорвалась из-за густого тумана. Впоследствии эсеровские публицисты писали: «В этом деле видна предательская рука Азефа, не случайно “Джон Крафтон” сел на мель». Трудно вообразить, как можно было достичь этого без чудесного дара повелевать силами природы по собственному усмотрению. Такими же сверхъестественными возможностями наделяли Азефа те авторы, кто приписывал ему провал вооруженного восстания в Москве в декабре 1905 г.
Если отбросить фантастические измышления, то все версии могут быть сгруппированы по трем основным направлениям. Наиболее авторитетным сторонником официальной версии являлся Герасимов, для которого и на склоне лет Азеф оставался «лучшим сотрудником», хотя и с оговоркой, что он может ручаться лишь за период с 1906 г. Американский историк Анна Гейфман снимает даже эту оговорку. По ее мнению, Азеф, хотя и не был самоотверженным энтузиастом, все время действовал в интересах полиции. Чтобы сделать этот в высшей степени спорный вывод, автору пришлось объявить фальсифицированными все эсеровские источники.
Противоположную точку зрения высказал человек, который на протяжении многих лет был слепо уверен в верности Азефа. Речь идет о Ратаеве, изменившем свое мнение под воздействием разоблачительных материалов. Пытаясь увязать несомненные заслуги агента со столь же несомненными фактами предательства, он разделил его службу на три периода: «1) Безусловно верный — с 1892 по лето 1902 г., 2) сомнительный — с 1902 по осень 1903 г. и 3) преступный — с этого времени до конца службы». Причина измены, по убеждению Ратаева, крылась в том, что Азеф в 1902 г. попал под гипнотическое влияние Герша Гершуни. Между тем не существует ни прямых, ни косвенных доказательств подобного влияния. Азефа никак нельзя было причислить к восторженным юнцам, чьи разум и сердце обычно пленял Гершуни. Он обманывал и использовал знаменитого террориста точно так же, как всех, кто попадался на его пути. Весьма условной выглядит периодизация Ратаева, хотя некоторые исследователи склоняются к мысли, что в отдельные моменты Азеф неукоснительно выполнял приказы эсеровской партии.
Самым распространенным является мнение об Азефе как о двурушнике, хотя представления о характере его двойной игры зачастую расходятся самым кардинальным образом. Современникам казалось бесспорным, что никто не смог бы столько лет действовать безнаказанно без сообщников в высших сферах. Иностранные газеты бульварного толка угощали своих читателей рассказами о том, что великие князья обещали Азефу миллионы рублей за убийство Николая II. Русская пресса оппозиционного направления намекала, что правительство руками своего агента устраивало террористические акты с целью оправдать в глазах общественности усиление репрессий. В сообщники Азефа записывали едва ли не всех министров внутренних дел, которые якобы требовали от агента не устраивать покушений на их жизни. Взамен ему будто бы предоставили полную свободу рук в отношении менее важных сановников.
Еще чаще говорили об интригах на департаментском уровне. В связи с этим называли имя Рачковского. Впервые данную версию пустил в оборот Бакай. В серии записок, опубликованных в бурцевских изданиях, Бакай утверждал, что Рачковский как «бывший воспитатель» Азефа использовал его для ликвидации конкурентов на полицейском поприще. Исторические беллетристы с художественными подробностями воссоздали конспиративные встречи «двух злодеев», которые совместно намечали жертвы террористических актов.
Эсеровские источники указывали, что в 1902 г. Рачковский якобы запросил у Департамента полиции 500 руб. для передачи Гершу Гершуни через Азефа и тем самым помог ему внедриться в Боевую организацию. Очевидно, Рачковского просто перепутали с Ратаевым. В действительности Рачковский в глаза не видел Азефа до августа 1905 г., когда агент был передан ему на конспиративной квартире. Парадоксально, что общественное мнение выбрало на роль преступного сообщника Азефа единственного из его руководителей, который относился к нему с нескрываемым подозрением. Рачковский фактически устранил его от серьезных дел и пытался добраться до эсеровских центров при помощи других агентов.
Азеф не был марионеткой в чьих-либо руках. Он вел двойную игру на собственный страх и риск. Это выражалось в систематическом утаивании информации, передаче заведомо ложных сведений и, самое главное, в активном соучастии в ряде тяжких государственных преступлений. По мнению Б.И. Николаевского, автора наиболее солидных работ об Азефе, полицейский агент, являясь одним из вождей эсеровской партии, действовал в зависимости от политической ситуации. Когда крах режима казался неизбежным, «Азеф склонялся к мысли о полном переходе на сторону революции» и даже строил планы взрыва Петербургского охранного отделения, чтобы уничтожить следы своего сотрудничества с полицией. После победы реакции он вернулся к выполнению агентурных обязанностей. При любом раскладе для него было невыгодным уничтожение Боевой организации, так как поступавшие на ее содержание средства значительно превышали агентурное жалованье.
На наш взгляд, в этих объяснениях акцент сделан на уникальном положении Азефа, тогда как его поступки были типичными для секретных агентов и отличались только масштабом. Теоретически считалось, что интересы осведомителя и его работодателя полностью совпадают. На практике они значительно расходились. Агент должен был иметь в виду, что переданные им сведения могут погубить его при неосторожном использовании. Примеров подобного рода более чем достаточно.
Азефу доводилось попадать почти в безвыходные положения по вине полиции, и он сделал соответствующие выводы. Если в первые годы Азеф аккуратно сообщал обо всем, то затем ему в целях самозащиты пришлось тщательно дозировать информацию. По мере возвышения он все сильнее искажал картину революционного подполья, чтобы скрыть от полицейского начальства свое положение в партии. Данной практике способствовала сама система агентурной службы. От осведомителя требовали соблюдать законность и в то же время толкали в самый центр революционного движения, где невозможно было оставаться сторонним наблюдателем. Возможно, Азеф непроизвольно оказался втянутым в эту игру. Он слишком быстро и неожиданно для себя вошел в состав эсеровского руководства. Однако он мог преодолеть соблазн и выйти из игры. Жажда наживы и охотничий азарт заставили его вступить на путь двойного предательства.