Переменчивый ветер приносил сухой, сладкий, чистый аромат. Влекомая приливом лодка шла, словно ее тянули канатом, медленно, спокойно минуя поворот за поворотом. Из-за поворотов остававшуюся за спиной реку не было видно, берега смыкались позади, и не понять было, ни куда они плывут, ни откуда приплыли.
Они подошли к острову, к плывущему посреди воды лесу. От основного русла отходил длинный залив, спокойный, как зеркало. Лес подступал к самой воде. Полоска дыма висела в воздухе, словно приклеенная. Блэквуд мотнул головой в ту сторону: «Барыга Салливан, приплыл со мной на “Менестреле”». Взгляд Блэквуда стал жестким, в голосе послышалась горечь, рот сжался. Он глянул на парус, как будто хотел его поправить, но ветер стих, и парус бессильно повис. «Пережигает ракушки на известь, – добавил он. – Плюс строит всякие гадости».
Торнхилл снова глянул в ту сторону и увидел, что в залив впадает ручей. В том месте, где ручей встречался с рекой, был ровный участок, нарушавший эту царствующую надо всем дикость. На участке виднелось пятно чего-то ярко-зеленого, но зеленого чуждого, инородного. Приглядевшись, он увидел кривую хижину, крошечную на фоне всего этого великанского ландшафта, растительность вокруг нее была уничтожена, словно с какого-то дикого животного содрали шкуру.
В дверях хижины показался человек и помахал им рукой. Он что-то прокричал Блэквуду, но его слова отразились эхом от скал, и Торнхилл ничего не расслышал. Блэквуд попытался направить «Королеву» в основное русло, но ее подтянуло ближе к заливу, и теперь Торнхилл разглядел и несколько кур, бестолково топтавшихся вокруг человека, и сохнущую на кусте рубаху. Человек прыгнул в маленькую плоскодонку и принялся грести в их сторону. Он был уже в нескольких ярдах от них, когда крикнул: «Поймал ворюгу!» Его вопль был хорошо слышен в неподвижном воздухе. Он снова налег на весла, погружая их слишком глубоко. Он подплыл к ним, но Блэквуд не позаботился бросить ему линь, а только снова глянул на топ мачты, с которого по-прежнему бессильно свисал парус. «Узнал этого жалкого воришку! – орал человек. – Вот точно узнал!»
Физиономия у Барыги Салливана была обожжена солнцем, но как-то неровно, как неудачно зажаренный кусок мяса. Волосы, обрамлявшие куполообразный красный лоб, были пшеничного цвета, маленькие глазки, из-за того, что брови отсутствовали, казались голыми. Он ухватился за борт «Королевы» и радостно улыбался им щербатым ртом. На Торнхилла он глянул без всякого интереса. Ему был нужен Блэквуд.
Но Блэквуд старательно распрямлял складки на парусе. Барыга Салливан нагнулся, подобрал что-то со дна своей лодки и протянул им. «Глянь, что я сделал!» – объявил он. Поначалу Торнхилл подумал, что он показывает им пойманную рыбу, но, кажется, это была пара перчаток? А потом он увидел, что это отрубленные кисти рук. Кожа была особенно черной по контрасту с белой костью.
«Больше этот ворюга у меня ничего не украдет!» – крикнул Барыга и издал противный высокий смешок. В этом его красном от загара лбе, в обнаженном лице было что-то поистине ужасное. «Да будь ты проклят, Барыга!» – прорычал, хватая весло, Блэквуд, и голос его заметался между скалами. Торнхилл услышал, как грозное эхо пронеслось над тихой водой. «Хватай второе весло, Торнхилл, да поживее!»
Дюжина взмахов – и лодке Барыги их было уже не догнать. Блэквуд бросил весло и глянул в подзорную трубу. Торнхилл решил было, что его кто-то ужалил – так резко и с таким злым рыком он оторвал трубу от глаза. Протянул ее Торнхиллу, который сначала увидел только серебристо-зеленые верхушки деревьев – они проплыли мимо его взгляда. Наконец он нашел линию, где суша встречалась с водой, и огляделся. Увидел хижину – несчастное сооружение из коры и палок, какую-то дымящуюся кучу рядом с ней. Посадку кукурузы, такую ярко-зеленую, что глазам стало больно. Рядом стояло серое высохшее дерево, с ветки которого свисал на веревке какой-то длинный мешок.
Сперва Торнхилл подумал, что это чучело, подвешенное, чтобы распугивать птиц, потом – что это какой-то зверь, которого собрались освежевать. Легкий бриз прибил лодку ближе к берегу, и его прошиб пот. Он чуть не выронил ставшую вдруг скользкой трубу. То, что висело на дереве, не было ни чучелом, ни кабаном. Это был труп чернокожего. Вокруг веревки, пропущенной у него под мышками, вздулась плоть, голова болталась. Лицо его уже не было лицом, различить можно было лишь желтый кончик початка кукурузы, воткнутого между двумя розовыми пористыми выпуклостями, которые раньше были губами.
Дуновение ветра отогнало лодку от утесов. Блэквуд держался за румпель, всем телом отворотясь от того, что увидел, и наблюдал за отражением ветра в воде. Наконец их парус поймал ветер, и «Королева» рванула вперед. Торнхилл набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но потом передумал.
Заговорил Блэквуд – хриплым от нахлынувших чувств голосом. «В этом мире ничего нельзя брать просто так, – сказал он и сплюнул за борт, потом посмотрел на запад, туда, где в сиянии исчезала вода. – Надо по справедливости платить за то, что берешь. Что-то отдаешь, что-то берешь».
Торнхилл смотрел на проплывавшие мимо мангровые заросли, на незатейливый изгиб горной возвышенности, четко видный на фоне солнца. Слышался только легкий плеск, издаваемый лодкой, ее скользившим по гладкой воде днищем. Стояли тихие, наполненные жемчужным блеском послеполуденные часы, ровный прилив нес «Королеву» вдаль.
Под конец длинной излучины, на всем протяжении которой по левому борту тянулась непрерывная гряда скал, Блэквуд показал куда-то вперед. «Вот там, неподалеку, я и живу, – он выдавливал из себя эти слова, будто и хотел сказать, и одновременно не хотел. – Там, где Первый Рукав». Торнхилл вгляделся и увидел другой посверкивающий среди тростника поток, уходящий в сторону от основного русла. Он молчал, ждал продолжения. «Этим летом уже два года, как получил помилование, – Блэквуд усмехнулся. – Лучшее помилование, какое только можно купить за деньги». Ухватившись за штаг, он продолжал смотреть вперед. Тишину нарушал лишь плеск воды под килем. «Выбрал себе сотню акров, – наконец произнес он. – В пяти милях вверх по рукаву, это место называют теперь лагуной Блэквуда, – он говорил это больше себе, чем Торнхиллу. – Пять миль, все по теченью вверх…»
Он произнес это так, словно прочитал строку из стихотворения.
Мысль об этом своем месте, казалось, позволила ему позабыть про Барыгу Салливана. Говоря, он словно смаковал слова, на разгладившемся лице появилась легкая улыбка, он радовался чему-то своему: «Ловлю рыбку, выращиваю немного кукурузы, гоню чуток самогона… Так, для себя».
В знакомом Торнхиллу мире человек мог владеть, ну там, какой-никакой мебелью, одеждой, даже лодкой. Уже это считалось богатством. Но никто из тех, кого Торнхилл знал лично, не мог купить ни клочочка земли. Даже мистер Миддлтон не владел участком под домом в Суон-Лейн.
И вот на тебе: Блэквуд, лодочник и осужденный, ничем особенным не отличающийся от него, Торнхилла, владеет землей! Да не просто владеет: назвал ее в честь себя самого!
«Как так?! – поразился Торнхилл. – Они, что, дали вам сотню акров только потому, что вы попросили?»
Блэквуд глянул на него. «Здесь, приятель, никто ни о чем не просит, – пояснил он. – Находишь кусок земли, садишься на него задницей и крепко сидишь. Вот тебе и вся просьба, и все разрешения».
И Блэквуд, вглядываясь в серебристую воду, что-то замычал себе под нос. А потом заявил: «Чем скорее получишь свободу, тем, парень, лучше. Потому как здесь слишком много охотников напомнить, что на тебе клеймо, – и добавил, как бы про себя: – Если кто при наличии лодки держится подальше от спиртного, тот многого может добиться».
Первый Рукав отходил под углом вправо, а сразу после него река резко брала влево, русло ее, словно подвешенное на крюк, уходило назад, река почти повторяла себя, только в другую сторону. Суша здесь образовывала длинную косу, это было очень приятное место, покрытое травой, то тут, то там росли деревья, а трава была зеленой и мягкой, как в каком-нибудь парке у знатного джентльмена. Торнхилл поймал себя на том, что ищет взглядом большой, подмигивающий им окнами особняк, но увидел только наблюдавшего за ними кенгуру с прижатыми к груди передними лапами и направленными в их сторону ушами. «Королева» обогнула косу, и он увидел скругленный край с песчаным пляжем и выступ над ним.
Он чуть не рассмеялся вслух, обнаружив, что эта коса здорово смахивает на его же большой палец – тут тебе и ноготь, и костяшка, и все такое.
И внутри у него возникла какая-то сумятица – он возжелал. Никто и никогда не говорил ему о том, что человек может влюбиться в место на земле. Никто и никогда не говорил с ним о том, как искусителен пляшущий между деревьями свет, как зовет к себе тихое, чистое, спокойное пространство, как хочется ступить в это пространство.
И он позволил себе это представить: вот он стоит на пригорке и оглядывает принадлежащее ему место. Мыс Торнхилла. Он ощутил неутолимую жажду: он жаждет владеть этим местом! Сказать «Это – мое!» – так, как он не мог бы сказать «мое» ничему другому. До этой минуты он и не подозревал, что может хотеть чего-то так сильно.
Но видение мыса Торнхилла было настолько хрупким, что он не мог доверить его чему-то грубо-осязаемому, вроде слов. Об этом было непросто думать даже про себя. И он ничего не сказал, а только отвернулся, не выказав ни интереса, ни удивления. И уж точно никакого вожделения.
Но Блэквуд понял, что у него на уме. «Отличный кусок земли», – пробурчал он, и Торнхиллу пришлось напрячься, чтобы расслышать. Блэквуд прямо глянул на него: «Я видел, как ты туда смотрел, – Блэквуд перевел взгляд на шевелившиеся под ветром кусты. – А вот насчет того, что позади было… Вот это плохо, точно плохо», – и он сплюнул назад, за корму, как будто навсегда хотел изгнать из себя привкус Барыги. И произнес твердо, со значением, чтобы до Торнхилла точно дошла его мысль: «Что-то отдаешь, что-то берешь, только так». Он постоял, глядя на воду, потом повернулся к Торнхиллу и спокойно произнес: «Иначе глазом не моргнешь, как подохнешь».