Это не было угрозой – простая констатация факта.
Торнхилл кивнул, глядя вперед, еще на один мыс, за который сворачивала сверкающая река. «Ничего против этого не имею», – согласился он и подавил искушение оглянуться на мыс, похожий на палец.
Блэквуд смотрел на него и словно читал его мысли. «Ну тогда ладно», – произнес он с сомнением в голосе. Слова эти повисли между ними как невысказанный вопрос.
После Первого Рукава и длинного мыса они почувствовали, что течение изменилось, и причалили на ночь к низкому острову. Развели на песке огонь и улеглись. За их спинами молчал лес. Перед рассветом они поднялись, чтобы поймать прилив.
Теперь им встречалось больше треугольных участков ровной земли, вроде того, который застолбил Барыга Салливан, их образовывали сбегавшие между валунами ручьи. Луга и деревья здесь чаще подступали к самой воде, заменяя собой суровые скалы и камни. Характер реки изменился, стал мягче, добрее, человечнее. На подходе к Грин-Хиллз по обоим берегам раскинулись поделенные изгородями поля кукурузы и пшеницы, ровные ряды апельсиновых деревьев с блестящей темно-зеленой листвой. Лес за полями походил на отброшенное могучей рукой одеяло.
Весь этот день, следя за тем, как меняется река, Торнхилл думал о том куске земли. Он слышал, что говорили священники о Земле обетованной. Он полагал, что Земля обетованная, земля обещанная, – из ряда того, что предназначено исключительно для благородных. Ему-то ведь никто ничего и никогда не обещал.
Он знал, что вовсе не это священники имели в виду, но все равно фраза доставляла ему удовольствие. Мыс был чем-то обетованным – не Господом, но им самим и ему самому.
Вернувшись в Сидней, он рассказал Сэл о скалах и утесах нижнего течения реки, о фермерах, трудившихся на влажных берегах в верхах Хоксбери, где все тихо и спокойно. Все они рассчитывают только на Блэквуда, сказал он, без его лодки урожай просто сгниет на полях. На реке было еще два торговца-перевозчика, но Бартлетт был пьянчугой, а Эндрюс – вором и мошенником. И все фермеры ждут только Блэквуда. Он рассказал о мангровых зарослях, о том, как река тайно, тихо, зигзагами прокладывает свой путь вглубь суши. Рассказал ей о Первом Рукаве и даже нарисовал на земле план, чтобы объяснить, как он впадает в реку, и поставил крестик в том месте, где Блэквуд дал свое имя этой дикой земле.
Его палочка рисовала очертания реки, он объяснял, как русло, в том месте, где впадал Рукав, как бы складывалось и поворачивало назад, как именно здесь соленая прежде вода сменялась пресной и как, начиная от этого места, ландшафт становился более мирным. Рассказывая, он наблюдал, как кончик палочки вгрызался в землю, вычерчивая абрис далекой реки.
Но он ничего не сказал ей о том, что его палочка также вычертила тот мыс. О том, как стоял в траве по грудь кенгуру, как следил за ним взглядом. И как в нем возник голод, которого он никогда раньше не испытывал.
То место было мечтой, которая, облеки ее в слова, могла растаять.
Рассказал он ей лишь несколько месяцев спустя, в тот июльский вечер 1809 года, когда Дику исполнилось три года. Дика поздравили медовым пирогом, а его мать и отец поздравили себя несколькими стаканчиками. И теперь они сидели у очага, слушая, как ветер стонет в верхушках деревьев, как задувает он в сделанную из коры трубу, швыряя им в лицо пригоршни белого пепла. Было приятно сознавать, что, хотя ветер и холодный и будет дуть всю ночь, он все же не принесет ни снега, ни льда, и никогда здесь не будет никакого мороза. В первую зиму они запаслись дровами, сложили их возле двери и потратились на одеяла. Теперь, три зимы спустя, они знали, что того, что в Сиднее зовется холодом, бояться не стоит.
Сэл, позевывая, смотрела на огонь. Братец, которому уже было больше года, по-прежнему не давал ей спать, сначала поднывал, потом плакал в голос, пока она не вставала и не укачивала его. «Пора в кровать, – пробормотала она, однако пододвинула свою табуретку поближе к нему и вытянула ноги вдоль его ног. – Лучшее время дня, вот сейчас».
Момента более подходящего, чтобы попробовать на ней идею, вряд ли можно было сыскать. «Есть участок земли, – сказал он. – Выше по реке. Неподалеку от Рукава, – она не ответила и не повернулась к нему, но он почувствовал, как она напряглась, слушая. – Нам надо взять его, Сэл, пока никто другой не прихватил». Он сам услышал, что произнес эти последние слова хрипло, ужаснувшись самой мысли.
«Фермер Уилл? – вскричала она, ей стало смешно. – Да ты же не отличишь один конец репы от другого!»
«Отличный участок, – сказал он, подождав, пока она отсмеется. – Мы обосновались бы там, как Блэквуд, и все было бы хорошо». Он понял, что произнес это слишком энергично, и умолк.
Теперь и до нее дошло, что он вовсе не шутит. «Но у нас и сейчас все хорошо, – сказала она. – Надо понимать, куда не следует соваться».
Она была права – они оба знали тех, кто, прихватив землю, либо ленились на ней работать, либо спускали заработанное на девок и модные жилеты. Некоторые брали землю, на которой вообще ничего, кроме бурьяна, вырасти не могло, и теряли даже то немногое, что имели.
«Уилл, – она помедлила, не зная, как сказать. Пошуровала палкой в очаге, потом повернулась к нему: – Уилл, нам здорово повезло. Мы уже оба могли быть на том свете, и мальчиков никаких у нас не было бы». Она снова повернулась к очагу и протянула к теплу руки. На фоне огня стало видно, какие тонкие у нее пальцы.
«Послушай, Уилл, у нас все получается, – наконец сказала она. – Еще пару лет, и мы накопим на то, чтобы вернуться… Купим дом, купим лодку. Мягкие кресла, и все такое».
Ему хотелось объяснить ей, что, имея землю, они наберут на лодку и на дом быстрее и что дети им за это только спасибо скажут. Но придержал язык. Снаружи послышались шорох и треск. Наверняка это Шелудивый Билл устраивался на ночлег.
«Не стоит упускать такой шанс, Сэл, – сказал он, вопреки собственному намерению повысив голос. – Без дураков!»
Но он слишком уж надавил на нее. «Нет, – сказала она. – Я на это не пойду, Уилл, ни за что».
Он понял, что их голоса разбудили детей и те сморят на них с матраса. Он оглянулся на бледный овал лица Уилли. В восемь лет, как самый старший, он лежал на том краю матраса, что ближе к огню. Бедолаге Дику пришлось довольствоваться местом у стены, где сильно дуло. Слабенький Братец только недавно покинул колыбель и еще не привык спать со старшими. Он издал несколько скрипучих звуков, означавших, что он еще не проснулся, чтобы раскричаться, но скоро проснется. Они все замолчали. Через минуту замолчал и Братец, и мальчики снова улеглись.
Он гордился тем, что у каждого из его мальчиков было свое одеяло. Никому из них не приходилось, подобно ему в детстве, ждать, пока кто-то из братьев уснет и можно будет перетянуть одеяло на себя.
Сэл вся сжалась и, не глядя на мужа, наклонилась к огню. Они никогда не спорили по каким-то серьезным вещам. Он жалел, что не может объяснить ей, какое чудо – эта земля, как прекрасен падающий на траву солнечный свет.
Но она не смогла бы представить себе это, просто не захотела бы. Он понимал, что ее мечты были скромными и осторожными, в них она не видела ничего более грандиозного, чем оставленный ими Лондон. Может, потому, что не чувствовала, как на шее затягивается веревка. Испытав такое, человек меняется навсегда.
Он больше не заводил разговора об этом, но мысли о мирном, спокойном клочке земли были с ним постоянно, он грезил о нем во сне и наяву. Плавая по реке с Блэквудом, он видел его при всякой погоде. Под мрачными августовскими небесами он видел мыс Торнхилла сквозь пелену дождя, когда прибрежные кусты клонились под ветром. Наступило лето, и птицы на деревьях воспевали голубые с золотом утра. Он видел кенгуру и полосатых ящериц длиной с его руку, скользивших по стволам казуарин. Порой ему казалось, что откуда-то из-за деревьев в небо поднимается легкий дымок, но, присмотревшись, он понимал, что там ничего нет.
Во время отлива мыс окружал ил, но не такой жидкий и скользкий, как на Темзе, а темно-коричневый, плотный, он даже казался съедобным. За илом росли камыши выше человеческого роста, и густые, как прутья на метле, увенчанные пышными плюмажами. В камышах сновали маленькие кругленькие коричневые птички, чем-то похожие на малиновок. Они звали его: «Ча-чинк-пи-пи-уип! Уип!»
Другие птицы, с ярким оперением, как у гвардейцев, вышагивали по илу на длинных суставчатых ногах. Он наблюдал, как одна птица – всего в паре ярдов от него – отломила когтями тростинку и, придерживая, счистила клювом верхнюю оболочку и принялась лакомиться белой сердцевиной, откусывая по маленькому кусочку, словно леди, поедающая спаржу.
Тростник укрывал мыс с одной стороны, а с другой его защищали мангровые заросли. За пологим склоном джентльменского парка земля резко поднималась вверх и превращалась в стену из скал, поросших чахлым лесом. Но расстояние между рекой и скалами было приличным. Сколько здесь было хорошей земли? Сотня акров? Две сотни?
Да сколько б ни было, все равно достаточно.
И каждый раз, подплывая к этому месту, он боялся увидеть то, что видел во сне: вскопанную полоску земли, на которой кто-то другой высадил кукурузу, хижину, которую поставил кто-то другой. Каждый раз он на мгновение испытывал счастье, что этого не случилось, но страх сразу же возвращался.
Мысли об этом клочке земли затаились в глубине души и согревали душу.
Блэквуд вдруг стал куда более общительным, чем прежде, – таким Торнхилл его еще не видел. Он намеревался продать «Королеву» и переселиться на свою ферму, что «все по теченью вверх», и заниматься там чем душе будет угодно. «Хватает и дров, хватает воды, еды тоже хватает». Торнхилл удивился, а Блэквуд пожал плечами: «У меня там имеется все что нужно, и никаких проблем при этом».
Но перед отъездом в свою долину на Первом Рукаве он захотел убедиться, что Торнхилл получил помилование, и серьезно с ним поговорить.