Когда она в следующий раз спустилась в бухту, на руках у нее уже был младенец. Торнхилл вместе с Уилли замазали старое название и на его месте нарисовали новое, старательно скопировав буквы с клочка бумаги, который дал Найтингейл. Красная полоса, проходившая под планширом, смотрелась превосходно. Теперь он понимал, почему мистер Миддлтон так на ней настаивал. Для полного совершенства они нарисовали такую же полосу и вокруг плоскодонки, которую Блэквуд отдал как часть сделки.
«Надежда» была словно создана для отца и сына. Уилли было почти одиннадцать, вполне уже рукастый, здорово похожий на отца, с такой же упрятанной под шапку буйной шевелюрой. А еще он был парнем мужественным. Как-то раз ему веслом придавило палец, он побелел, но ни разу не пикнул. Торнхилл увидел, как напряглась нижняя челюсть, когда он пытался сдержать крик, – мальчишка аж весь раздулся.
Торнхилл знал, какая это боль, и знал, сколько сил требуется, чтобы смолчать.
Уилли ходил с отцом к мистеру Кингу на подписание соглашения. Он уже был достаточно большим, чтобы понимать, чего стоит обещание выплатить сто пятнадцать фунтов. Ему нравилась «Надежда», нравился соленый ветер в лицо. Он никогда не отлынивал от работы, и, укладывая груз или вычерпывая воду, отец с сыном узнавали друг друга.
Весь 1811 год Торнхилл, Уилли и «Надежда» работали: они побывали везде, где требовалось лодочное обслуживание, но чаще всего перевозили товары вверх и вниз по Хоксбери. В Грин-Хиллз, где располагались разнокалиберные фермы, они загружались кукурузой, пшеницей, репой, дынями. В Сиднее трюм пустел, и его загружали тем, что требовалось фермерам, – веревками и гвоздями, шинным железом и мотыгами. Трюм «Надежды» не пустовал никогда, и при каждом переходе к рукам Уильяма Торнхилла прилипала какая-никакая денежка.
У других лодки были и больше, и лучше, но никто в колонии не мог тягаться с Уильямом Торнхиллом и «Надеждой». Он плавал при любой погоде, когда с Уилли, когда в одиночку, что ночью, что днем – все едино. Пока другие спали, он в темноте загружал лодку, греб против течения, и когда другие только выставляли паруса, уже возвращался обратно. На обратном пути из Грин-Хиллз в Сидней другие лодки отсиживались в заливе Брокен-Бей в ожидании, когда волнение успокоится и они смогут без риска идти вдоль берега к Порт-Джексону. Но не Торнхилл. Он пускался в плавание и тогда, когда волны были высотою с мачту «Надежды».
Две причины двигали им. Одна – клочок бумаги, на которой было написано его обещание вернуть Александру Кингу сто пятнадцать фунтов плюс проценты. Эта бумаженция затаилась в недрах письменного стола мистера Кинга, словно змея, всегда готовая напасть и нанести смертельный укус.
А другая – мысль о будущем, ничем не похожем на прошлое. В Лондоне он насмотрелся на руки бывалых лодочников, которые в сорок лет выглядели стариками. Костяшки на руках мистера Миддлтона раздулись, пальцы скрючило так, что они стали похожи на клювы орланов, он не мог этими пальцами, например, набрать из пригоршни монет сумму в полкроны. Торнхилл не мог забыть состарившихся и обнищавших лодочников в доме призрения в Саутуарке, как они, шаркая ногами, брели за жалкой миской жидкого супа.
У него и так уже в холодную погоду по утрам болели руки. Ему казалось, что костяшки уже начинают расти, а пальцы – кривиться. Его тело – то, над чем у него всегда была власть, то, что всегда ему подчинялось, – было крепким, но в конце концов и оно ослабеет. Человеческая жизнь похожа на жестокую гонку – прежде чем тело тебя подведет, ты должен успеть сделать так, чтобы ты сам и твоя семья поднялись над отметкой максимального уровня воды, оградить их и себя от приливов и встречного ветра.
Он лежал по ночам возле Сэл, рядом посапывали четверо мальчишек. Уилли засыпал сразу, только упав на матрас, спал он крепко, как и трудился. Рядом с ним крутился и шуршал Дик. Ребенку, родившемуся в море между двумя мирами, шел пятый год. Это было серьезное существо с мечтательной физиономией – Торнхилл не находил между ним и собой никакого сходства. Дик мог часами играть в камешки, что-то там бормоча про себя. Братец спал между Уилли и Диком, ему уже было почти три, но он по-прежнему просыпался среди ночи, и посапывание братьев, похоже, его успокаивало. Он был уже вовсе не младенец, но прозвище «Братец» прилипло к нему намертво.
А младенец – они назвали его Джонни – был крепышом, и как только начал сам садиться, принялся возиться со всем, что как-то двигается. Для него весь мир был чем-то вроде маховика, вращающегося вокруг своей оси то в одну сторону, то в другую.
Торнхилл никогда не видел Сэл счастливее, даже во времена ее веселой юности. Он взирал на нее с изумлением. Он тоже любил сыновей, но понимал, что Сэл испытывает к ним нечто помимо обычной материнской любви. Они наполняли ее жизнью, но сам он никогда не испытывал таких ощущений.
Он держал их судьбы в своих руках и сознавал, что это его плечи и его упиравшиеся в перекладины лодки ноги служат им защитой. Если мышцы его подведут, им всем придется очень тяжело.
Спустя чуть больше года, в начале 1812-го, он смог вернуть Кингу четвертую часть долга. И понимал, что если в скором времени не совершит решительного шага, будет слишком поздно.
Проплывая на «Надежде» то вверх, то вниз по Хоксбери, он прорабатывал детали своего плана – фантастического, но для него такого же реального, как румпель в руках. Если они займут этот участок, он все равно будет продолжать плавать и перевозить товары, но одновременно сможет растить кукурузу и разводить свиней для солонины. Через несколько лет – а здесь все происходит быстро – Торнхиллы смогут все продать и вернуться в Лондон, к той самой легкой жизни, которую он так ясно видел внутренним взором.
Похоже, Блэквуд не обманывал, когда говорил, что получить здесь землю легко. Существовали, конечно, определенные правила: хорошо было бы получить подписанные губернатором бумаги. Но истина, которую между строк нашептывали эти правила, истина, отрицавшая всякие бумаги, была иной, а именно: губернатору было плевать. Король Георг был хозяином всего Нового Южного Уэльса, точных размеров которого никто не знал, но какой прок королю Георгу от этой земли, все еще дикой, по которой бродят только черные? Чем больше цивилизованного народа прихватит этой дикой земли, тем больше ее можно будет прихватить потом. И вообще: сотни акров дикой земли казались справедливой платой за риск, который эти люди были готовы взять на себя, и за труд, который они были готовы вложить.
Все, что требовалось, – найти пока ничейный кусок. Посеять зерно, построить хижину, назвать место своим именем – Смита там или Фланагана – и не обращать внимания на тех, кто будет утверждать обратное.
Все это время он держал мысли о мысе, похожем на большой палец, при себе, это была его согревающая душу тайна. С того самого ночного разговора с Сэл он никому об этом не рассказывал – как будто оберегал ту землю от сглаза. Он не мог забыть мир и покой, скрытые тростниками и мангровыми зарослями, эту мягкую возвышенность, такую же сладкую, как тело женщины.
Сэл снова была беременна, уже два месяца как. Что-то они зачастили, эти детишки, следующий намечался сразу после того, как она отнимала от груди предыдущего. В Лондоне хватало всяких бабок, которые могли помочь в таких ситуациях. Здесь же имелась только одна, на Черч-стрит, но и ее обиталище, и она сама были такими мерзкими, что он не позволил бы Сэл и близко к ней подойти.
Каждый ребенок был еще одним звеном в цепи, приковывавшей его к Сиднею. С проявлением очередного малыша было все труднее сняться с места и начать новую жизнь. Но он обязан сделать этот шаг. Он хоть всю жизнь готов ждать подходящего момента.
Наступление нового 1813 года они отмечали праздничным ужином, состоявшим из жилистого петуха, которым вместо монет расплатился с Сэл один из постоянных посетителей, и бутылочки лучшего рома из их запасов. Сэл, когда ждала ребенка, обычно становилась по ночам смелее, и, вспотев от ночной жары и выпитого рома, они с Торнхиллом по-настоящему отметили праздник.
Уснуть после этого они не могли. С улицы раздавались вопли тех, кто приветствовал наступление нового года, и казалось, что сейчас жарче, чем даже днем.
Торнхилл чувствовал, что Сэл не спит, хотя ее рука неподвижно и вяло лежала в его руке. Как будто она знала, что он хочет что-то ей сообщить. Но он все никак не мог отыскать правильные слова, и какое-то время оба притворялись спящими.
«Сэл, – произнес он наконец севшим голосом, и повторил: – Сэл…»
В ее голосе не было и намека на сон: «Да, Уилл?»
«Та земля, помнишь, о которой я тебе говорил? Если мы ее не возьмем, то все упустим».
«Земля! – она шумно вздохнула. – И все это время, пока ты ходил с мечтательным видом, я думала, что ты грезишь о какой-то горячей красотке!»
Они посмеялись над самой идеей горячей красотки, но смех затих, а невысказанная мысль о земле, которая могла бы стать их землей, осталась. Она встала, подошла к очагу, в котором еще тлели несколько угольков, раздула огонь, зажгла лучину и запалила лампу. Поставила лампу на пол, снова забралась в постель, улеглась на бок и, опершись на локоть, внимательно посмотрела ему в лицо.
На ночь она, как обычно, заплела косы, и он поразился, заметив вдруг, что среди каштановых прядей проявились седые. Как же коротка жизнь человека, подумал он. И как длинна смерть.
«Ты давно об этом думал», – наконец сказала она.
Он снова представил себе мыс Торнхилла, то, как вода обегает его оконечность, когда прилив сменяется отливом, увидел, как колышутся под легким ветерком верхушки деревьев. Воспоминание это успокоило его, и он сам удивился, каким вдруг мягким стал его голос: «Пять лет, Сэл, нам потребуется пять лет. А после этого на первом же корабле отправимся Домой».
Говоря это, он положил руку на сердце – он не клялся так с самого детства. «Сердцем клянусь, не сойти мне с этого места, – он заставил себя улыбнуться. – Пять лет, Господь мне свидетель». И продолжал, хотя она прекрасно знала эту историю, которую они рассказывали друг другу не раз: «Помнишь? Тот маленький домик, что нас поджидает. Наш собственный. За который полностью уплачено». Она молчала, но он чувствовал, что она представляет себе этот домик. «Мягкое кресло у очага, служанка, которая подносит уголь». Он и сам все больше увлекался собственным рассказом. «Мы будем есть только белый хлеб, а колокола Сент-Мэри-ле-Боу будут говорить нам, который час»