Они не потрясали, не угрожали копьями – держали их как бы между прочим. Торнхилл не мог понять, что выражают их лица. Глаза их прятались под тяжелыми бровями, большие рты не улыбались. Они безо всякого страха стояли прямо перед ним. И ситуацией владели они.
Торнхилл вытер ладони о штаны. Почувствовал утолщение в том месте, где были швы. Это успокаивало. Он снова вытер ладони, потом сунул руки в карманы. Теперь, когда он убрал руки и никто не мог их видеть, он почувствовал себя менее беззащитным. Где-то там, на краю сознания, мелькнул образ – он сам забивается в карман, теплый, темный и безопасный, сворачивается там клубочком.
Где-то в казуарине словно в изумлении заверещала птица, по листьям пробежал легкий ветерок. Он понял, что ничего не остается, как только идти к этим людям, уговаривая их успокаивающим голосом, как бродячих собак. «Хороший, хороший парень, не тряси копьем, – говорил он, обращаясь к молодому. – Я бы напоил тебя чаем, только у нас и чая-то нет».
Но старик прервал его, как будто его слова значили не более чем шорох ветра в деревьях. И заговорил сам. Он говорил долго, но негромко, слова были гладкими, как его кожа, у них не было четких краев. Говоря, он мягкими, текучими жестами указывал на реку, на горы, проводил ладонью, будто разглаживал покрывало на постели. Торнхилл вспомнил, как мистер Миддлтон объяснял, как ведут себя течения на Темзе.
Но эти слова, обтекая его, все равно не имели для него смысла, и начали его раздражать. Он почувствовал себя идиотом. Чтобы справиться с этим чувством, он принялся перекрывать слова старика своими словами, теперь более громкими: «Старина, – начал он. Ему понравилось, как это прозвучало – “старина”. Он никого и никогда не называл “стариной”, как это делали всякие джентльмены. – Прости, но я ничего не понял!» Так, вроде как в шутку, говорили благородные господа, когда не хотели платить за то, чтобы он греб быстрее.
Он замолчал, а мужчины смотрели на него, ожидая продолжения. Он облизнул губы, заставил себя продолжать: «Дружище, я тебя не понимаю, ни одного словечка». Тут его посетила мысль, от которой он чуть не расхохотался. «С таким же успехом ты мог бы просто лаять», – заявил он. И почувствовал, как щеки растягиваются в улыбке.
Старик шутку не оценил. Он наморщился, длинная верхняя губа искривилась, отчего у него на лице появилось брезгливое выражение. Он заговорил вновь, и его речь загасила веселье в Торнхилле, как вода гасит пламя. Он сделал ладонью несколько рубящих движений и показал на вскопанный участок и груду увядающих маргариток. Теперь его голос уже не был похож на ручей. Скорее он напоминал рокот катившихся с горы камней.
Торнхилл указал на утес, на поблескивающую меж деревьями реку: «Вот это теперь моя земля. А все остальное – ваше». Он нарисовал в воздухе квадрат, показал, где начинаются и кончаются его сто акров.
Что там говорить: его участок был ничтожной крохой среди огромного Нового Южного Уэльса.
Но эта речь не произвела на старика никакого впечатления. Он даже не посмотрел, куда показывал Торнхилл – он и так знал, что там находится.
Послышался топот и крики – Уилли и Дик мчались с горки с мешком семян. Увидев черных, они сразу посерьезнели. В проеме палатки показалась Сэл с младенцем на руках. Торнхилл увидел, как на лице ее проступает ужас. Она сграбастала Братца, который собрался куда-то бежать, и развернула его так резко, что его тощая ручонка почти выскочила из сустава. Отпустила она его только для того, чтобы перехватить Джонни, намеревавшегося последовать за братом.
Черные вроде как чего-то ждали. Торнхилл не знал, что можно им предложить. Мотыга, топорик, лопата – все это было слишком ценным. Он пожалел, что не захватил из Сиднея ничего уместного в такой ситуации. Бусы, например. Он слыхал, что черным дают бусы. Или зеркала.
И чего ему стоило прихватить пригоршню бусин и пару зеркалец?
А Сэл крикнула ему от палатки: «Дай им немного солонины! На, Уилл, вот мясо», – она уже шла к ним, держа в одной руке младенца, а в другой кусок солонины. Именно так она обращалась с Шелудивым Биллом. Что-то подсказывало ему, что эти двое сильно отличаются от Шелудивого Билла, но, по крайней мере, свинину – не самую свежую, но еще вполне съедобную – вполне можно было им дать. Если повезет, они возьмут ее и уйдут. «Ну-ка, Уилли, быстрей, тащи сюда мясо», – сказал он. И сам услышал в своем голосе страх.
Подношение в виде куска солонины и подгорелой корки лепешки означало шаг вперед – по крайней мере, черные его приняли. И стояли, держа пожертвование в руках. Похоже, они не поняли, что солонина – это еда. Торнхилл продемонстрировал им, что делать с мясом, лично откусив кусочек, в горле у него так пересохло, что он с трудом его проглотил. Однако демонстрация не заставила их ничего съесть.
Через какое-то время молодой положил свой кусок на землю. Понюхал пальцы, сморщил нос, вытер руку о траву. Что правда, то правда: солонина уже вся посерела, а в каких-то местах даже позеленела. Они и сами, когда ели, старались не дышать, чтобы не чувствовать запаха.
Похоже, черные ждали совсем не этого.
Торнхилл вспомнил, что у него в кармане есть пара монет – пенс и серебряный шестипенсовик, это, конечно, не бусы, но может сработать. Он уже запустил руку в карман, как Уилли крикнул: «Ах ты, ворюга, а ну-ка верни!» Потому что старик взял лопату. Уилли схватил его за локоть и попытался со всем юношеским пылом отобрать лопату. Старик вырвался, но лопату не отпустил.
Он принялся сердито кричать, повторяя одно и то же слово, и Уилли кричал в ответ прямо в лицо, обрамленное седой бородой: «Отдай, отдай сейчас же!» Два потока слов сталкивались, как река и море, бурлили и поднимали муть.
Утро закручивалось в тугую спираль паники. Людей было слишком много, а языков, с помощью которых они могли бы понять друг друга, слишком мало. Он услышал, как сам кричит: «Нет!» Он кричал «нет» самому этому моменту, когда все рушилось, ускользало из рук. «Оставь его, Уилли!» – крикнул он и бросился к старику. У него не было никакого плана, и он сам с удивлением обнаружил, что схватил старика за плечо. Плечо было теплым и мускулистым. Он шлепнул по плечу, один раз, и оказалось, что шлепать легко и просто. Он шлепал, показывал на лопату и кричал: «Нет! Нет! Нет!»
Шлепки звучали как медленные ироничные аплодисменты.
Казалось, сам воздух на берегу изменился. На лицо старика набежала тень. Его рука выхватила из-за шнурка на поясе изогнутую деревянную дубинку. Молодой сделал шаг вперед, воздел копье и замер, стоя на цыпочках. Лицо его было мрачным. Из-за деревьев до Торнхилла донеслись звуки, как будто кто-то колотит палкой о палку, и он понял, что такие звуки издают копья, когда их поднимают готовые к броску невидимые руки. Он услыхал, как вскрикнула Сэл, тоже различившая эти звуки, как взвыл Джонни, прежде чем мать успела закрыть ему рукой рот.
Это был страшный миг. Но потом старик издал возглас, выражавший отвращение, развернулся и пошел прочь, бросив лопату. Он сделал всего шаг и растворился в лесу, в пляске теней и света. Лес закрылся за ним, словно занавес.
А молодой остался. Рука, сжимавшая копье, все еще была напряжена, все еще готова к броску. Он подошел так близко, что Торнхилл почувствовал его звериный запах и разглядел, из чего состоял наконечник копья – склеенные чем-то вместе острые камни и, что Торнхилл отметил с каким-то отстраненным удивлением, осколочки стекла. Молодой сначала толкнул Торнхилла в грудь, а потом трижды сильно шлепнул по плечу. Это было зеркальным отражением того, что Торнхилл только что проделал со стариком.
Молодой говорил громко и сердито и взмахивал той рукой, которой хлопал Торнхилла по плечу. На любом языке, где бы то ни было, этот жест означал только одно: «Пошел вон». Этот жест понимали даже собаки.
Они смотрели друг на друга, в лице черного была сила и злость. И вдруг он развернулся и вслед за стариком исчез в лесу. И ни ветка не хрустнула, ни лист не прошелестел, тронутый ногой. Вот он был здесь, с яростью на лице и копьем в руке, и вот остался только лес, и птица, заливающаяся трелью, будто ничего и не произошло.
Личико Братца показалось из-за юбки Сэл. «Почему они нас не закололи, Па, они же могли?» Джонни открыл было рот, чтобы зареветь, но Сэл так резко взъерошила ему волосенки, что его голова качнулась у нее под рукой. «Они и не собирались нас закалывать! – вскричала она, и Торнхилл услышал в ее голосе радость и облегчение. – Мы дали им припасы, и потому они оставили нас в покое, разве не так, Уилл?»
Он не понимал, до какой степени она сама верит тому, что сказала, или это говорилось только для того, чтобы успокоить детей, однако был рад с нею согласиться: «У нас все будет хорошо. Они сунулись только потому, что захотели лопату, вот и все». Он схватил лопату и глубоко вонзил ее в землю: «Сунулись – и ушли».
Он говорил твердо и уверенно, но тишина поглотила его слова.
На следующее утро Торнхилл снова проснулся на заре и выполз из палатки: за ночь она просела еще больше. На траве лежала обильная роса. Каждый листик на каждом дереве светился. Над рекой стелился туман, но на палатку падали пробивавшиеся сквозь листву солнечные лучи, и все вокруг нее было окрашено в нежно-зеленый цвет. В небе над рекой, раскинув крылья и вытянув длинный клюв, невозмутимо парил пеликан.
За ночь вокруг палатки вырос целый лес молодых деревцев. У него свело живот, когда он понял, что это такое – копья, воткнутые с такой силой, что наконечники глубоко ушли в землю.
Он начал быстро выдергивать их из земли. В руках они выглядели так реально, деловито, он не собирался представлять, как они летят по воздуху. Он от них избавится, как если бы их и не было. Он уже вытаскивал последнее копье, как от палатки раздался голос Уилли: «В следующий раз это будем мы, да, Па?»
Он глянул на утес на той стороне реки, на покрывавший гребень горы мрачный лес. «Если бы они захотели причинить нам зло, мы бы здесь сейчас с тобой не стояли, – сказал он спокойно и выдернул последнее копье. – Это вообще ничего не значит». И он бросил копья в огонь – обыкновенная груда хвороста. Но в том месте, куда могло бы угодить копье, он чувствовал холод.