Она отвернулась от лампы, глядя в тот угол палатки, который как-то раз подгорел. Профиль ее вырисовывался сейчас четко, как на монете. Она снова заговорила, но так тихо, что он едва расслышал: «А когда он заговорил про плетку… – и она потерла губу, словно пытаясь стереть слова, которые ей вспомнились. – Мне совсем не понравилось выражение у него на лице, – она прямо посмотрела на Торнхилла и сказала: – Ты, конечно, можешь считать меня глупой женщиной, Уилл, но пообещай, что такого ты никогда делать не будешь».
Он вспомнил то утро, когда повесили Колларбоуна, тот бесконечный ужас. Но когда Сэл спросила его, как все прошло, он ответил: «Быстро и легко». Какой был смысл рвать ей сердце правдой?
Сейчас, в уютном свете лампы, когда ночь оставалась за стенами палатки, а живот приятно согревало спиртное от Блэквуда, ему легко было дать обещание. «Да никогда, – сказал он. – Никогда, и точка». И она расслабилась и сразу же заснула, прижавшись к нему. Она была такой легкой, прямо как ребенок, а он лежал и смотрел на тени.
В том, чтобы соорудить хижину из коры, казалось, не было ничего хитрого, пока не начинаешь ее строить. На каждой стадии Торнхилл сталкивался со сложностями, которые никак не мог предвидеть. Почва оказалась слишком каменистой, чтобы вбить в нее вертикальные колья, но при этом в ней было слишком много песка, чтобы их удержать. Молодые деревца, из которых он вытесывал колья, в лесу выглядели совершенно прямыми, но на поверку оказались кривоватыми, кора крошилась, когда он обрывал ее с деревьев.
Рубя, зачищая, строя, он становился новым Уильямом Торнхиллом – человеком, который своим трудом смог обуздать дикую природу и вырвать у нее жилище для своей семьи. Круг расчищенной и утоптанной земли рос с каждым днем. Они заполнили пространство своими звуками – звуком топоров, рубящих деревья, треском огня, когда они жгли обрубленные ветки, глухими ударами мотыги, вгрызающейся в землю. У них ушло несколько дней на то, чтобы подготовить под посадку большой участок, а потом они обнаружили, что кто-то прогрыз дыру в мешке с семенами и сожрал бо́льшую их часть, так что с посадкой придется подождать, пока Торнхилл не сплавает в Сидней.
К тому времени когда Сэл зачеркнула пятую неделю, во дворе стояла хижина. В ней пока не было ничего из удобств, которые он собирался устроить – ни занавесок из коры на кожаных петлях, которые можно откидывать, чтобы впустить свет, ни очага, ни трубы. Все это могло подождать.
Но хижина – вот она, стоит на утоптанной земле, такая новенькая на фоне леса, ну а если чуть кривоватая, так это как посмотреть.
По крайней мере, никому и в голову теперь не придет, что это место пустует.
Внутри хижины и атмосфера была другой. Снаружи неумолчное птичье пение, шумы, шорохи, треск вились вокруг человеческой жизни, как вода вокруг камешка. Но войдя в хижину, человек снова становился чем-то отдельным от этого места, перемещаясь в атмосфере, созданной им самим.
И лес тоже изменился. Снаружи взгляд смущало слишком много подробностей, каждый лист, каждая травинка отличались друг от друга и все же были одинаковыми. Но в обрамлении дверного или оконного проема лес становился чем-то, что можно разглядывать по частям и чему можно давать имена. Ветки. Листья. Трава.
По ночам, при дымном свете лампы, когда в руке была кружка рома, а во рту – набитая трубка, хижина становилась очень приветливой. Он был готов ею гордиться.
Однако при свете дня, и он это признавал, выглядела она не очень. Кора курчавилась, словно это была не хижина, а шкура какого-то большого медлительного животного, и изнутри она тоже смотрелась еще не выделанной шкурой. Куски коры уже покоробились, сжались, щели образовались такие, что сквозь них вполне можно было просунуть руку. Различие между внешним и внутренним было не настолько явным, как он надеялся. Однажды утром Уилли и Дик встали со своих набитых соломой матрасов, и за ними заскользила длинная черная змея, словно считала себя еще одним мальчиком, ожидающим куска поджаренного хлеба и кружки чая. Всей семьей они, окаменев, смотрели, как длинное тускло-черное тело неспешно проползло по земляному полу, обвилось вокруг тарелки, а потом выползло через дыру в стене.
Сэл очнулась первой. «Там есть глина, – сказала она. – Вокруг места, откуда мы носим воду. Уилли и Дик, отправляйтесь туда после завтрака, и мы замажем все щели». Она говорила это так спокойно и уверенно, будто изгнание из дома змей было делом совершенно рядовым.
Она не переставала его изумлять.
«Мы замажем только внизу, чтоб змеи не пробрались, – добавила она. – Змеи же не могут прыгать, да, Уилл?» Это была хорошая шутка. «А теперь дверь, – она повернулась к дверному проему, где занавес из коры так скрутился, что под ним вполне могла бы проползти и Мэри. – Мы внизу надбавим еще кусок. Ну вроде как пришьем. К тому же это не навсегда, – небрежно произнесла она, как будто во всем этом было что-то забавное. – Это временно, пока не уедем».
От этих слов в нем что-то дрогнуло. Когда они говорили об этом, лежа в постели в «Маринованной Селедке», пять лет казались огромным сроком. Но сейчас, когда на дереве появлялось все больше зарубок, пять лет уже не выглядели слишком щедрым обещанием.
Торнхилл, видя, как Сэл страдает от одиночества, радовался даже компании Барыги Салливана. Он позволил Барыге рассказывать всем об их гостеприимстве, и в первое же воскресенье после того, как они перебрались в хижину, к ним заявилась целая толпа соседей. Поразительно: они появились из ниоткуда, словно жуки из куска дерева, как только прошел слух о том, что спиртное здесь наливают щедро. Что до него, так он спокойно мог бы пережить и без них, но ради Сэл был готов их принимать.
Первым прибыл Барыга в своей тесной синей куртке – для него, похоже, было вопросом чести приходить и уходить в ней, хотя Сэл, завидев его, тут же предложила куртку снять, и Барыгу не пришлось упрашивать. По мере появления других соседей Барыга их представлял, и его облупленная физиономия раскраснелась от удовольствия.
Вот Биртлз, крупный мужчина с огромными ушами, густой порослью на физиономии, но лысой головой. На затылке лысина была вся в крупных морщинах и походила на бульдожью морду. Биртлз – это была фамилия, а Барыга представил его по кличке – Головастый. И чтобы беседа завязалась, рассказал историю прозвища. Оказывается, когда Биртлз был еще мальчишкой, некий священник из Степни за что-то там назвал его головастым, и Биртлз обиделся – он такого слова не знал, и ему показалось, что священник над ним издевается, пока тот не объяснил, что это не насмешка, а похвала. Вот слово к нему и прилипло.
Однако жизнь показала, что Головастый не так уж разумен и прозорлив. Его застукали на краже четырех мешков сажи, собранной на Милл-стрит в Степни и приговорили к трем годам в кандалах на Земле Ван-Димена. Шрамы от железных браслетов у него на щиколотках были еще хорошо заметны. Сейчас он обосновался на Диллон-Крик, на куске плодородной земли за горой, где выращивал пшеницу и держал парочку свиней. Чтобы доставить урожай к лодке, которая отвозит зерно на рынок, ему приходилось в одиночку перетаскивать мешки на закорках через гору, и в результате он согнулся, словно клерк, вынужденный часами корпеть над бумагами, а на шее сзади – там, где мешок постоянно натирал, – у него образовалась здоровенная шишка. Когда-то у него была и жена, и детишки, но они умерли, не выдержав палящего солнца. Он пользовался необычной роскошью иметь близкого соседа, некоего Джорджа Твиста, но Твист накануне напился до беспамятства, и растолкать его ради визита к новым соседям не удалось.
Как послушать, так черные только и знали, что грабить Головастого Биртлза. Они украли у него топор, стащили прямо из хижины жестяное блюдо, а также рубашку, которую он повесил сушиться на куст. А еще они унесли двух его каплунов – тех, что остались после того, как остальных загрызли дикие собаки.
Сэл, улыбнувшись, искоса глянула на Торнхилла, и он вспомнил курицу, которую они стащили у Ингрэма.
Но в краже драгоценных мешков с пшеницей – результате тяжких трудов, которые Головастый подготовил, чтобы перетащить через гору к лодке, – не было ничего забавного. Черные – обыкновенные воры, твердил он, всегда готовые воспользоваться чужими трудами. И если уж он заметит, что кто-то из них ошивается поблизости, то непременно преподаст хороший урок.
При этих словах – «преподаст урок» – Головастый подмигнул Барыге. А потом откинулся назад и умолк, скребя бороду. Этот скрежет показался в наступившей тишине особенно громким.
Торнхилл представил себе, какой именно урок может преподать Головастый. Он уже было открыл рот, чтобы заговорить на какую-нибудь другую тему, но Барыга его опередил. «Они как мухи, что слетаются на кровь. Убей одного, так на похороны десяток слетится», – произнес он почти мечтательно.
Эти слова заставили Сэл, которая возилась у огня, готовя очередную порцию пышек, остановиться. С палкой в руке она повернулась и глянула на мужа. Барыга перехватил ее взгляд. «Ну, я не об том, что их надо убивать, это просто так, – заявил он фальшивым голосом и, когда Сэл отвернулась, подмигнул Торнхиллу. – Я в том смысле, что их надо гнать». И хрипло засмеялся.
Потом приплыл Уэбб, тощий человечек с густыми и жесткими, словно собачья шерсть, волосами. Они были пострижены неровно и явно ножом, Сэл так стригла мальчишек. Уэбб отказался от места на бревне и устроился на земле.
Торнхилл надеялся, что разговор примет другое направление, но, похоже, они могли говорить только о черных. Уэбб – они называли его Пауком[14] – устроился на Хафмун-Бенд. Участок его с трех сторон был окружен скалами и лесом, и черным очень даже просто было подбираться к нему с горы. Они и заявились, когда миссис Уэбб приболела и осталась одна в доме. Им, видите ли, понадобилась ее юбка, они никак не могли справиться с застежкой, так просто взяли нож и срезали, а она осталась в одной нижней юбке. А еще забрали еду, которую она приготовила – суп из цыпленка, прямо с горшком, – и скрылись задолго до того, как вернулся Паук.