«Что-то отдаешь, что-то берешь». Что это – предупреждение или угроза? Но Блэквуд был не из тех, кого можно попросить объясниться. А Торнхилла не интересовали советы, которые мог бы дать Барыга Салливан.
Мысль о ста пятидесяти фунтах плюс проценты не давала ему спать по ночам. Он занял их на «Надежду», которая должна была стать средством эти деньги заработать, но «Надежда» простаивала без дела вот уже пять недель, пока ее владелец был то фермером, то строителем. Наступил октябрь, съестные припасы, которые они привезли с собой из Сиднея, были на исходе, да и посевов, которые должны были принести им урожай, они тоже еще не сделали.
Перед тем как покинуть Сидней, он обратился за разрешением взять в услужение осужденных, на том основании, что будет снабжать Сидней продуктами. А почему бы и нет? Чтобы заработать, надо мыслить масштабно. Опытный Найтингейл, который за пару кварт лучшего рома написал за него заявление, посоветовал просить четырех работников – тогда трех ему отрядят уж наверняка.
И вот теперь Эндрюс с острова Маллет сообщил, что Торнхиллу выделили двух осужденных с только что прибывшего транспорта. Торнхилл поверить не мог, что все оказалось так просто.
«Надо было просить десять, – сказала Сэл, удивленная не меньше него. – Тогда б мы получили пятерых».
Теперь оставалось только сплавать в Сидней и забрать их.
Ему предстояло отсутствовать неделю, а при встречном ветре – и все две. И за старшего мужчину все это время должен будет оставаться двенадцатилетний Уилли. Как только Торнхилл вернется с работниками, они с Уилли смогут снова ходить по реке на «Надежде». Но сначала надо было оставить семью без всякой защиты.
Они каждый день видели дымок от костров черных – то на возвышавшейся за хижиной горе, то откуда-то ниже по реке, то там, где Первый Рукав. Они были повсюду и всегда. Но за эти пять недель Торнхиллы видели их только раз – в первый же день. Торнхилл убедил себя, что если бы они решили сделать им что-то дурное, то уже сделали бы.
Он должен был рискнуть и молить о попутном ветре для «Надежды», чтобы как можно скорее сплавать в Сидней и обратно.
Сэл храбрилась – она, как и он, понимала, что выбор у них невелик. И когда «Надежду» понес отлив, она с детьми стояла на холме и, подняв пухленькую ручку Джонни, махала ею, изображая бодрое прощание.
Он махал им в ответ, но, когда «Надежда» заскользила по реке, он думал только о том, каким беззащитным был мыс Торнхилла. С реки хижину на кусочке вытоптанной земли было едва видно. А кругом стоял могучий лес, темневший даже под самым ярким солнцем, путаница света и теней, камней и листьев.
Когда провожающие скрылись за первым поворотом, он смог повернуться и посмотреть вперед. Его прошиб пот при мысли о том, каким непрочным было их здешнее существование. И пока «Надежда» на всех скоростях неслась к океану, он вспоминал хрупкую фигурку Сэл, храбро махавшую ему на прощание.
Транспортное судно «Скарборо» темнело на блестевшей под солнцем воде возле Губернаторской пристани. До Торнхилла донеслись крики и лязганье цепей: осужденных согнали на палубу. Он вспомнил, что почувствовал сам, когда, словно личинка из прогнившего дерева, выполз из темного и вонючего трюма на свет. Что ж, есть вещи, которые никогда не забываются.
Но это воспоминание принадлежало другой жизни, не имевшей ничего общего с этим свежим весенним утром, отражавшимися от воды солнечными лучами и дувшим в лицо соленым ветром. В той, другой жизни эта пляска света и бесконечный лес, в котором поет ветер, казались лишь порождением фантазии. А в этой жизни он, Уильям Торнхилл, – почти владелец шлюпа «Надежда», и ему принадлежит сотня акров земли.
Но имелся и неприятный сюрприз – на пристани, в жилете с серебряными пуговицами, стоял капитан Саклинг, бывший командир каторжного транспорта «Александр». Торнхилл слышал, что ему дали землю, как давали другим господам – простым распоряжением, а не потому, что они пролили на ней хоть капельку своего пота. Но состояния здесь делались и терялись мгновенно, и Саклинг – слишком гордый, чтобы самому обрабатывать землю, и слишком уважающий горячительные напитки – свое потерял. Теперь он был всего лишь мелким чиновником в каторжном департаменте.
Его щеки были испещрены лопнувшими сосудами, тусклые стариковские глаза слезились. Распухший красный нос казался отдельным организмом, поселившимся у него на лице. Рукава у мундира потертые, на рубашке нет воротничка.
В руках у него была папка с именами – та же папка, или такая же, как та, в которую навечно было вписано имя Торнхилла. Он скользнул безразличным взглядом по Торнхиллу, будто тот был чем-то вроде швартовой тумбы, и отмахнулся от мух большим и грязным носовым платком.
Но потом их взгляды встретились, и Торнхилл понял, что Саклинг еще вполне в своем уме и узнал его. Он выпрямился и посмотрел Саклингу прямо в глаза, напомнив себе о помиловании, документе, который хранился в жестяной коробке.
Громким голосом, привыкшим отдавать приказы, не считаясь с тем, кто и что может услышать, Саклинг осведомился: «Разве ты не Торнхилл, с транспорта “Александр”?» – и с важным видом снова взмахнул своим платком.
Торнхилл не ответил, а посмотрел в сторону, и тут же возненавидел себя за то, что отвел взгляд. Саклинг злорадно улыбнулся и объявил довольным голосом: «Никогда не забываю лица злодеев. Ну да, Уильям Торнхилл, транспорт “Александр”».
Торнхилл заставил себя стоять неподвижно, наблюдая, как муха села Саклингу на щеку, туда, где еще поблескивали следы мыльной пены, а потом попыталась влезть ему в ноздрю. Саклинг чихнул и передернулся от отвращения. «А ну отойди!» – крикнул он и, что-то недовольно ворча, принялся хлопать по мундиру ладонями. Мухи поднялись и снова уселись ему на волосы, на лоб, на этот искусительный нос. «А ну назад! Пошел!» – снова крикнул он и махнул на Торнхилла руками, словно тот был собакой. «Стань подальше! На тебя мухи летят!»
И сразу же купающийся в солнечном свете Порт-Джексон снова стал тюрьмой, да и сам солнечный свет поблек, а раскинувшийся вокруг порта городок превратился в полную миазмов камеру, в которой можно задохнуться. Он может купить себе помилование, он может получить землю, он может набить свою коробку деньгами. Но он никогда не сможет купить того, что есть у Саклинга. Каким бы жалким Саклинг ни стал, до какого бы состояния ни допился, он всегда сможет высоко держать голову, потому что он никогда не сидел в тюрьме.
Саклинг смотрел на Торнхилла в упор, вынуждая его сказать хоть что-то, но Торнхилл заставил себя молча замереть, как делал это в другой жизни, на «Александре». Он считал, что человек, знавший этот трюк – как покидать собственное тело, – все равно что мертвец. Старое умение вернулось, нашло Уильяма Торнхилла, осужденного, прятавшегося в теле Уильяма Торнхилла, землевладельца.
Он отступил назад и вдруг вспомнил процедуру посвящения в ученичество в Гильдии водников, когда он так вжался в камин, что у него чуть штаны на заднице не загорелись. Он тогда думал, что это, наверное, часть цены, которую мальчишке приходится платить за вступление в мир взрослых. Но, похоже, став взрослым, человек все равно продолжает платить.
Закованных в кандалы, неуклюжих осужденных тычками прогнали по трапу на причал, и они стояли, сгорбившись под яростным солнцем. Их всех недавно постригли, и бледные шеи были похожи на проростки картофеля, на лысых головах виднелись кровавые отметины от ножниц. Испугавшись такого огромного пространства, они сгрудились в тесную толпу.
Торнхилл заранее предвкушал этот момент. Он представлял себе, как выйдет вперед, как укажет на тех, кого выбрал. Но теперь он топтался где-то сзади, потому что не мог выдержать презрительного взгляда Саклинга.
Представитель губернатора уже отобрал тех, кто имел какую-то ценность – плотников и строителей, пильщиков и фермеров. Наступил черед поселенцев-джентльменов с их пронзительными голосами и в камзолах, сидевших на них так, будто они в них родились, – они отбирали себе тех, кто посильнее, и тех, на чьих лицах не лежало явной печати порока. Только потом свой выбор могли сделать получившие свободу бывшие каторжники. И тут вдруг из ниоткуда снова возник Саклинг. «Давай, Торнхилл, выбирай, – и, сделав широкий жест, словно приказчик в магазине, мерзко улыбнулся. – Чувствуй себя совершенно свободным», – и голосом подчеркнул слово «свободным».
Торнхилл выбрал двух лучших из худших. Первый, назвавший себя Недом и не сообщивший фамилии, был тощим слабаком с длинной, похожей на лошадиное копыто, челюстью, влажными красными губами и глубоко сидящими глазами. Он чем-то напомнил Торнхиллу беднягу Роба – явно не самый большой умник, но зато полный энтузиазма. Другой был мальчиком на побегушках у какого-то торговца в Ковент-Гардене, однако по возрасту уже далеко не мальчик. Под ярким солнцем он казался особенно изможденным.
Это была довольно жалкая парочка. Зато его собственная.
Тот, который работал у уличного торговца, сощурившись от яркого света, пристально его разглядывал. «Ты Уилл Торнхилл, да? – спросил он и подошел поближе. Торнхилл почувствовал корабельную вонь. – Уилл! Я Дэн Олдфилд, помнишь такого?»
Торнхилл присмотрелся: черные усы на молочно-бледном худом лице, робкая улыбка, зубы через один – парень казался совершенно изголодавшимся. Теперь он вспомнил Дэна Олдфилда. Вспомнил тело его отца, лежавшее на Селедочном причале, тело, полное речной воды. Вспомнил, как они вместе голодали и как вместе мерзли, и как однажды, чтобы хоть на мгновение ощутить тепло, пописали себе на ноги.
«Старые денечки да старые места шлют тебе свой привет, Уилл, – завопил Дэн. – Уоппинг уже не тот без нашего Уилла Торнхилла!» Но поскольку Торнхилл никак не откликнулся, улыбка застыла у Дэна на устах.
Торнхилл заговорил мягко, спокойно, как человек, которому ничего не надо доказывать. «Забудь свои старые манеры, Дэн, – сказал он, и увидел, что улыбка Дэна совсем погасла. Он подумал о Саклинге, как он улыбается, не разжимая губ, и сам попробовал так же улыбнуться. – Теперь я мистер Торнхилл, Дэн. Тебе лучше это запомнить».