Дэн посмотрел в сторону, на скалы, окружавшие Порт-Джексон, на густой буш, на сверкавшую серебром воду. «Да, мистер Торнхилл», – сказал он лишенным выражения голосом. Торнхилл наблюдал, как он пялится на воду, пронизанную солнечными пальцами до самых зеленых глубин, заметил, как он стиснул зубы. Дэн прикрыл глаза от солнца сначала одной рукой, потом другой, склонил голову. В солнечном свете стало заметно, какие редкие у него волосы.
Торнхилл вспомнил, как он сам так же смотрел на воду, и как человек с крошками в бороде передал его в руки Сэл. Когда смотришь на воду, то кажется, что ты как бы и не здесь, глядя на воду, сам превращаешься в рыбу. Или в воду.
Он знал, что это значит – быть таким как Дэн. В том-то и дело. Над Дэном он может возвыситься, но в глазах таких, как Саклинг, они с Дэном Олдфилдом одного поля ягодки. И он понял то, что ему никогда раньше не приходило в голову: будущего для Торнхиллов в Лондоне больше не было.
Он вспомнил, что сам когда-то думал о тех, кто побывал на каторге, – что от них надо держаться подальше, как от больных оспой, чтобы самому не подхватить заразу. Даже уличные торговцы в Ковент-Гарден – и те считали себя выше людей, когда-то носивших кандалы. И уж точно хорошо кушавшим джентльменам в Гильдии водников, чувствовавшим себя в полной безопасности за своим огромным столом из красного дерева, было наплевать на дарованное ему помилование. И сколько б золота он ни заработал, они никогда не доверят лодку или ученика человеку, побывавшему в гостях у его величества.
Но понял еще и кое-что пострашнее: дети человека, на котором имеется такое пятно, тоже запятнаны. Запятнаны его дети, и дети его детей. Само это имя – Торнхилл – будет означать позор. Он представил их, ряды розовых мордашек в кружевных белых чепчиках, сыновей и дочерей его собственных детей, проплывающих где-то вдали в своих колыбельках. И все они поражены одним и тем же недугом, одна и та же тень падает на их личики.
Теперь он понял то, что не доходило до него ранее: почему лицо Блэквуда всегда разглаживалось, когда он направлял лодку в устье реки и шел по ней все дальше и дальше, четко следуя ее изгибам. Хоксбери было тем местом, где никто не мог считать себя лучше своего соседа. Потому что здесь, в этой закрытой для других долине, они все были помилованными каторжниками. Здесь и только здесь человек не обязан был тащить за собой, словно дохлого пса, свое вонючее прошлое.
Сэл тоже знала Дэна Олдфилда по Лондону и, как и Торнхилл, не позволила ему злоупотреблять прошлым. Эту первую ночь Дэн и Нед вынуждены были провести в хижине вместе с Торнхиллами, и здесь сразу стало очень тесно. Им настелили на земле мешки, рядом с мешками, на которых спали Торнхиллы.
«Господи, Сэл, нельзя сказать, чтоб тут было уютно», – заявил Дэн и подтолкнул ногой свой мешок с таким видом, будто Сэл была нерадивой служанкой. «Называй меня миссис Торнхилл», – ответила Сэл громко и четко, чтобы не оставить никаких сомнений. Дэн промолчал, но глянул на нее исподлобья, и она слегка разозлилась. «Так будет лучше для всех», – добавила она. Торнхилл, наблюдавший за нею от входа, обратил внимание, что она вспомнила кое-какие фразы, подслушанные у благородных: «Полагаю, так будет более приемлемо».
Он вспомнил, какое удовольствие им в начале их жизни в Сиднее доставляла игра в хозяйку и слугу. Но с Дэном они почувствовали другого рода удовольствие, и это не было игрой. Они обладали настоящей властью над жизнью и смертью Дэна Олдфилда, и наслаждались этим. Радость, которую он испытал, осадив Дэна на причале, удивила самого Торнхилла – он не подозревал, что в нем скрывается тиран. Человек никогда не знает, из чего он состоит, пока обстоятельства этого в нем не раскроют. Еще одним сюрпризом было явное удовлетворение, которое испытывала Сэл от того, что человек, с которым она когда-то делила ворованные каштаны, должен называть ее теперь миссис Торнхилл. Он заметил, как поглядывает на них Дэн, силясь понять, что именно в этом Новом Южном Уэльсе заставило их так измениться.
Он привез из Сиднея подарки для Сэл – двух кур и тощего петуха в сплетенной из ивовых прутьев клетке и гравюру, на которой был изображен Старый Лондонский мост, в рамке и под стеклом. Она водила по стеклу, по изображенным на гравюре улицам, указательным пальцем, представляя, как идет по ним. Когда она повернулась, ее глаза были полны слез. «Уилл, – сказала она, и еле сдержалась, чтобы не разрыдаться. – Ты знаешь меня так хорошо, ничего от тебя не скроется». И стиснула его руку. Он почувствовал, какой грубой стала ее рука, рука непрерывно работающей женщины. «Это настоящее сокровище, ты такой молодец, что подумал об этом». Он видел, что она поняла, что он хотел сказать этой гравюрой: «Я не забыл о своем обещании».
Он повесил гравюру на колышек, воткнутый в дыру в одном из поддерживавших крышу столбиков. «Повесь там, где я смогу, проснувшись, первым делом ее видеть», – попросила она. Когда он позже снова зашел в хижину, то увидел, что на тот же колышек она повесила на шнурке свой кусочек черепицы.
В эту ночь, когда фитилек лампы загасили и темнота стала пахнуть горелым маслом, они лежали в тесной хижине, словно сельди в бочке. Торнхилл чувствовал, как сжалась Сэл у него под боком, в ярде от него лежал, заложив руки под голову, Дэн.
Нед уснул сразу. Через какое-то время его шумное дыхание сменилось бормотанием, он что-то говорил во сне, ворочался на своем мешке. Потом они услышали, что он встал, но продолжал спать стоя, словно лошадь. Затем сдавленным голосом произнес: «Флеминг выбрался, Флеминг…» Сердито заворчав, Дэн подскочил, заставил Неда снова лечь, и тот крепко и бесшумно проспал до самого утра.
Когда они завтракали у костра, Торнхилл заметил, что Дэн, набив рот лепешкой, озирается кругом. Он смотрел на утесы, на долину Первого Рукава, проглядывавшую между поросшими лесом скалами.
Торнхилл знал, о чем он думает. Другие тоже пытались через эти леса добраться до Китая. Порой кто-то из них забредал в хижину поселенцев, одичавший, умирающий от голода, нагой, потому что черные отобрали всю одежду. Иногда в лесах находили скелеты. Но большинство исчезали бесследно, поглощенные этим бесконечным бесформенным пространством.
Дэн еще слишком мало пробыл в колонии, чтобы знать, что случалось с заключенными, обманутыми отсутствием стен.
Торнхилл подождал, пока его взгляд обежит горы и долины. «Как нечего делать, да? Всего пятьдесят миль до Сиднея», – он постарался, чтобы его голос звучал мягко. Дэн мрачно посмотрел на утесы за рекой, темневшие на фоне восходящего солнца. Утесы тоже смотрели на него. Торнхилл почувствовал, как его губы складываются в подхваченную у Саклинга надменную улыбочку: «Так что выбирай: либо я, либо дикари в лесу». Дэн глянул на него с непонятным выражением. «Решать тебе, – добавил Торнхилл. – Это не моя печаль».
Утром – как заметила за завтраком Сэл, в первое утро их седьмой недели – Торнхилл послал Дэна и Неда сооружать для себя пристройку к задней стенке хижины, а сам взялся за строительство загона для кур, откуда их не могли бы утащить хозяйничающие по ночам дикие собаки. Он сам нарезал деревца для пристройки, а Уилли нарвал коры. Все, что теперь требовалось от его слуг, – превратить деревца в столбики да проделать в кусках коры отверстия, чтобы можно было ее привязать.
Однако вскоре стало понятно, что у Неда имеется склонность падать и биться в конвульсиях именно тогда, когда он был всего нужнее. И даже в вертикальном положении его все время скрючивало и передергивало. Топор доверить ему было никак нельзя, и Торнхилл вручил ему буравчик, чтобы он делал дырки. Торнхилл угрозами заставил его работать, что оказалось бессмысленной затеей: то, что должно было выглядеть как аккуратные круглые отверстия, превратилось в бесполезные длинные щели.
Неду доставляло удовольствие констатировать очевидное. Глядя на изодранный им край коры, он провозгласил: «Выглядит не очень, мистер Торнхилл», и залился дурацким смехом. У него была глупейшая улыбка: он выворачивал губы наизнанку, а глаза словно плавали в глазницах.
Но разве можно наказывать человека за то, как он смеется?
После долгого путешествия Дэн плохо себя чувствовал, а из-за стоявшей в эти весенние дни влажной жары его бледная кожа покрылась сыпью. Он тяжело дышал, обтесывая топором твердую древесину, лицо его заливал пот. Когда он думал, что его никто не видит, он останавливался и, оперевшись на топор, пялился в лес. По его спине, обтянутой полосатой арестантской рубахой, ползали полчища мух, но больше всего мухам нравились его глаза, рот, потные щеки. Он бил по лицу руками, отплевывался, моргал, мотал головой, чтобы их отогнать. Мухи взлетали и садились снова. Под конец он чуть не разрубил себе топором ногу, пытаясь сбросить насекомых с руки.
В сердцах он швырнул топор и посмотрел на стоявшего в теньке Торнхилла. «Дай передохнуть, – попросил он, и не произнесенное им “мистер Торнхилл” повисло в воздухе. – Дай хотя бы попить». Он, щурясь, смотрел на солнце и отмахивался.
Торнхилл помнил, каково это – заливаться потом, задыхаться, просить о чем-то. Теперь он понял, что униженная просьба уродует, превращает человека в его подобие, а подобию легко отказать.
«Такие правила, Дэн: осужденные в дневные часы обязаны работать, – он услышал, как напыщенно и лицемерно прозвучал его собственный голос. – Я не могу идти против того, что приказал губернатор, потому что я сам из помилованных, – он мягко улыбнулся – ему понравилось, как он это сказал, и добавил: – Давай закончи, что начал, и мы посмотрим, как все пойдет».
Дэн, не дрогнув, смотрел на него в упор. Он не поднял топор, не вернулся к работе. Торнхилл подумал, что, наверное, зашел слишком далеко, что Дэн разоблачит его блеф и откажется работать. Он представил себе, как Дэн упорствует, сидя на хлебе и воде, терпя побои. Он видел таких на корабле, они вбили себе в голову не сдаваться ни под каким видом. Такие скорее умрут.