Ситуация разрешила муха. Она забралась Дэну в ноздрю, и он чихнул. Такое крохотное создание оказалось способно поколебать человеческий дух! Дэн взял топор и стал снова обтесывать ствол деревца. Торнхилл видел, как мухи ползают по его лицу, как он моргает, пытаясь согнать их с глаз. Солнце заливало жаром согбенное униженное существо. На белой беззащитной шее проступали жилы.
Торнхилл, помахивая веткой, которую он использовал как опахало, – он уже понял, что лучше всего этой цели служат казуарины с их длинными иглами, – неспешно перешел в тень. Ему ужасно захотелось зевнуть. Он прогуливался! Вот оно как! Он прогуливался и не нес ничего тяжелого, только ветку! Прогуливался, совсем как какой-нибудь джентльмен, неспешно шествующий от паба «Старый лебедь» к причалу Темпла, бренча в кармане монетами и намереваясь нанять лодочника.
Возможно, Дэн еще поквитается с ним, но не сейчас.
Весь день Нед и Дэн прилаживали к основе кору, и к вечеру пристройка, более похожая на собачью конуру, чем на человеческое жилище, была готова. В эту ночь они оба уже спали там. Через дыры в стене Торнхиллы слышали, как Нед бормочет во сне, как ворочается Дэн, но все равно теперь, когда между ними было хоть какое-то подобие барьера, звуки слышались уже по-другому. Эти звуки издавали люди, пребывавшие ниже них на лестнице бытия.
Сэл повернулась к Торнхиллу, ее лицо при свете лампы казалось таким юным. Карие глаза сияли, она улыбнулась, и на щеке появилась ямочка, которую он уже и не помнил, когда видел в последний раз. «Сэл, мы сделаем это место по-настоящему хорошим, – прошептал он, и тут ему в голову пришла мысль, которую он выпалил, не подумав: – Ты и уезжать-то не захочешь». Сэл решила, что шутка удалась: «И уезжать-то не захочу!» Услыхав изумление в ее голосе, он удивился и сам: откуда у него взялись эти слова? И чтобы отвлечь ее, решил развить шутку: «Мне придется силой тащить тебя в лодку, чтобы вернуться домой, а ты будешь умолять на коленях, – тут он запищал, имитируя ее голос: – “Прошу, Уилл, пожалуйста, позволь мне остаться!”»
От смеха у нее аж слезы выступили. Осторожно, стараясь не шелестеть сухим папоротником, муж и жена обнялись, словно две ложки: она на боку, он обнимает ее сзади. Ему нравилось чувствовать ее ягодицы у себя на коленях, нравилось, как бедра вписываются в его бедра, как при каждом вдохе ее спина прикасается к его груди, ему нравилось чувствовать под ладонью ее грудь. Он был полон ее мускусным запахом, словно они были единым организмом.
За стеной из коры спали их слуги. Ему показалось, будто пришел в движение некий медлительный механизм – повернулись колеса, сдвинулись покрытые смазкой шестеренки. Сейчас Новый Южный Уэльс жил своей собственной жизнью, независимой от намерений человека – даже губернатора, да хоть и самого короля. Эта машина перемалывала и выплевывала одних и поднимала других до высот, о которых они никогда и не мечтали.
Муж и жена молчали, это было молчание близких людей. Лампа догорала – в резервуаре заканчивалось масло, фитиль тоже почти прогорел. И этим тоже сегодняшний день отличался от всех предыдущих: раньше обязательно кто-то из них встал бы, чтобы загасить фитиль и припасти остатки на завтра.
Они лежали и слушали ночь. Сквозь щели в стенах вливался влажный воздух, он пах сладко, как лекарство. Резко и четко протрубило какое-то создание, лягушки на реке квакали и затихали, квакали и затихали.
Пять лет – вот и все, что ему нужно.
В ноябре навалилась настоящая жара. Уже на рассвете солнце превращалось во врага, от которого надо было всячески скрываться, а часам к восьми утра в хижине становилось невыносимо. Деревья тени не давали, они лишь слегка рассеивали свет, и с каждой минутой полоска тени, отбрасываемой хижиной, становилась все уже. К полудню она исчезала совсем, и поляна, распластавшись, изнывала на самом пекле.
Однако кукуруза отлично шла в рост, да и дождей тоже хватало – внезапных, яростных, грозовых ливней, поэтому нужды в поливе не было. Зато каждую свободную минуту все они занимались тем, что выдергивали сорняки, грозившие задушить посадки.
Сначала Сэл думала, что Мэри капризничает из-за жары и плохо сосет, отчего грудь у нее набухла и стала болеть. «Если ночью будет хоть чуть прохладнее, я приду в себя», – сказала она. Но утром, хоть и стало прохладнее, она вся пылала в жару, а груди стали твердыми, как барабаны. Торнхилл, как и собирался, отправился вверх по реке за урожаем ячменя и по дороге заехал к миссис Херринг. Эта добрая душа сразу же отправилась в путь и, осмотрев Сэл, вынесла свой вердикт: грудница.
Миссис Херринг была тверда: как бы ни было больно, единственный способ победить грудницу – рассасывать. Она сделала Сэл теплые припарки, прикладывала к груди прогретые тряпки, а потом приложила малышку и прижимала ее к груди, пока та не насытилась.
Но Сэл не стало легче. Как бы жарко ни было, она лежала, дрожа под покрывалами, лицо ее то краснело, то становилось серым, глаза ввалились. Братец и Дик попеременно сидели рядом и отгоняли ветками мух.
Торнхилл холодел от ужаса, думая, что может ее потерять. Проклинал небеса и солнце, светившее в них, как будто ничего страшного не происходило. Проклинал равнодушно поющих птиц. Проклинал себя за то, что притащил ее сюда. Жадно внимал каждому слову, сказанному миссис Херринг в ответ на вопросы, вслушивался в ее интонации: «Все идет, как и следовало было ожидать», или «Не хуже, чем вчера».
В конце концов, рискуя обидеть ее, отправился в Грин-Хиллз и предложил лекарю двадцать гиней. Слишком далеко, ответил тот, никаких денег не стоит – четыре или пять часов в лодке, даже по течению. И хотя напрямую ничего сказано не было, Торнхилл понял истинную причину: Сэл была всего лишь женой бывшего каторжника.
Во второй половине дня, когда миссис Херринг смолола кукурузу для каши и погнала детей набрать ей палочек для костра, Торнхилл сидел рядом с Сэл. Он неотрывно смотрел на ее лицо на подушке, на закрытые глаза. Это любимое измученное лицо было единственным светлым пятном в его жизни. Он видел ту девчонку в кухне на Суон-Лейн, слышал ее смех, вспоминал, как она помогала его неуклюжим пальцам держать перо.
Казалось, она совсем не боится умереть, она без жалоб выполняла все указания миссис Херринг. Он осмелился напомнить ей о Сюзанне Вуд, чей муж так благоговел перед измерительными инструментами, что начертал на надгробном камне точное, до последней капли, количество выкачанной из нее жидкости. Ему показалось, что губы у нее шевельнулись, что она вспомнила и удивилась, но ничего не сказала.
Она не испугалась смерти и боли, но была полна ужаса перед тем, что ее похоронят в этой тощей чужой земле, под чужим палящим солнцем, что ее кости будут гнить под этими скрипучими деревьями. И однажды, глядя прямо перед собой, она сказала: «Похорони меня лицом на север, Уилл». До этого она так долго молчала, что ему пришлось ее переспросить. «На север, Уилл, туда, где Дом». И она, сжав губы, смотрела на него и ждала, что он ответит, что пообещает.
Сначала он взвился как последний дурак. «Никаких похорон, Сэл!» – закричал он, но она закрыла глаза. Такой ответ ее не интересовал. Он смотрел на нее, на такое родное лицо. Он понимал, о чем на самом деле она просит. Но даже в этот миг, когда мысль о жизни без нее была хуже самой смерти, он не мог заставить себя произнести то, что она так ждала: «Мы поедем Домой».
На реке новости разносятся быстро. Подгреб Барыга с парой мангровых крабов в мокрой сетке, их клешни были туго перетянуты ворсистой бечевкой. Головастый привез кусок свиного брюха – в этот день он как раз заколол свинью. Сэл ничего этого не попробовала, но все остальные наелись до отвала. Паук прислал ей бутылку раздобытой им где-то отличной мадеры. Даже Блэквуд как-то раз поднялся от реки с угрями, пойманными в его лагуне, и с мешком молодой картошки.
То ли Блэквудовы угри сотворили это, или то, как он сидел рядом с ее постелью и рассказывал, как он готовит их в желе – как учила его матушка там, в Истчипе. «На Грантли-стрит, – вдруг сказала она. – Возле церкви Всех Святых, – Сэл нашла в себе силы улыбнуться и кивнуть. – Я знаю, где это, – прошептала она. – Там за углом, где мануфактурные товары Стикли». И она, опираясь на подушку, наконец-то села. Съела несколько кусочков, потом отодвинула тарелку и опять забралась под покрывала.
На следующий день Торнхилл проснулся и увидел, что Сэл сидит на постели, пристроив Мэри к груди.
«Уилл», – она улыбнулась почти так, как раньше. Он схватил ее за руку и крепко-крепко сжал. «Уилл, я же не весло, отпусти, – но тоже сжала его руку, так крепко, как смогла. – А теперь скажи мне, Уилл, сколько я провалялась здесь как бревно? И кто-нибудь делал отметки, или вы все забросили и перепутали?»
Он постарался улыбнуться: «В воскресенье мы зачеркнули неделю. Сегодня девять недель и пять дней». Ему пришлось потрудиться, чтобы на лице не проступило разочарование: а ведь первое, о чем она подумала очнувшись, – об отметках на дереве.
Сто акров
Теперь, когда в доме оставались слуги, он уже меньше волновался, отправляясь в плавания на «Надежде». Дэн и Нед были бестолковыми, и он все-таки беспокоился, но, по крайней мере, Сэл больше не была одинокой женщиной среди могучих деревьев.
Жизнь стала как-то налаживаться. Они с Дэном натащили здоровенных камней и сложили для Сэл очаг в хижине с обшитой корой трубой из дерна, достаточно объемный, чтобы в нем можно было жечь большие ветки. В середине ноябрьского пекла трудно было представить, что когда-нибудь понадобится разводить огонь, но Уэбб предупредил, что зимы здесь суровее, чем в Сиднее, и он предвкушал, как уютно будет сидеть в хижине у очага. Он думал, что никогда не устанет изумляться тому, какой здесь огонь – не просто два жалко тлеющих куска угля, а роскошные языки чистого желтого пламени, жадно лижущие груду дров.