И пока белые горбатились под жарким солнцем на посадках, выдергивая сорняки, которые за ночь снова вырастали по колено, черные ребятишки, мокрые, голенькие, резвились в реке, и их звонкие голоса взбирались вверх по склону.
Торнхилл ничего об этом Сэл не рассказывал, но Братец был не из тех, кто станет прикрывать брата, который все время его бросает. Однажды он влетел в хижину, задыхаясь и с красной физиономией, и торопливо выпалил, что Дик «там, внизу, с черными, и совсем без одежек!».
Сэл замерла, перестала месить тесто из кукурузной муки – руки ее были все в липкой желтой массе – и спокойно произнесла: «Сходи-ка за ним, Уилл. Он должен понимать, что зашел слишком далеко».
Он нашел их на тропинке в лагерь – с дюжину детишек, обступивших сидевшего на корточках Длинного Боба. Торнхилл сразу же заметил среди них своего сына, так внимательно смотревшего на что-то, что делал Длинный Боб, что даже не заметил отца. «Дик, – позвал он. Мальчик обернулся, и его личико закрылось, словно кулак. – Пойдем-ка отсюда. А где твои штаны?»
Дик не двинулся с места. «Па, он показывает, как добывать огонь, – отозвался он. – Без кресала и всякого такого». Торнхилл слыхал о том, как добывают огонь, потерев друг о друга две палочки, но думал, что это одна из историй, которые рассказывают про черных. Он подошел поближе, готовый получить удовольствие от мошеннического трюка.
Длинный Боб даже не взглянул на Торнхилла. Он положил на землю расщепленный вдоль кусок высохшего травяного дерева, мягкой внутренностью вверх, и прижал его ногой. Затем под прямым углом вставил в него другой кусок и принялся быстро вращать его между ладонями, как будто сверлил одной деревяшкой другую. Торнхилл видел, как двигались мышцы на его сильной спине. Он продолжал терпеливо крутить ладонями палочку. Рядом с ним лежал лист капустного дерева, полный наломанного хвороста.
Он смотрел, но не видел никаких признаков огня, ничего, даже легкого дымка. Он пытался поймать взгляд Дика и подмигнуть ему, но Дик уставился в точку, где встречались две палочки. Он так сосредоточился, что даже забыл об отце.
«Ладно, пошли», – позвал Торнхилл, но его слова утонули в детских воплях. В том месте, где одна палочка вгрызалась в другую, возникло пятно, и в воздух поднялся темный столбик. Мгновенным движением Длинный Боб засунул палочки в лист и свернул его в пакет – с хворостом и палочками внутри. Потом он встал, как вставали все они – без труда, без подготовки, – и, вытянув руку, принялся размахивать пакетом. И пакет вспыхнул. Торнхилл был потрясен. А Длинный Боб бросил его на землю, подкормил огонь несколькими деревяшками – и вот он, настоящий костер.
А потом он глянул на Торнхилла. Все было понятно без слов: «Можешь так, белый человек?»
Торнхилл предпочел рассмеяться. «Клянусь, отличный фокус! – сказал он, глянув на Дика и увидев, что физиономия у сына расслабилась. – Правда, Дик?» Но мальчик не рискнул согласиться. Возникла пауза, черный человек и белый человек словно изучали друг друга. Дети наблюдали за ними, но ничего не случилось, и они столпились вокруг огня.
Торнхилл прижал руку к груди. «Я Торнхилл», – провозгласил он громко, по слогам, перекрывая детский щебет. Длинный Боб глянул на него, а потом отвел взгляд, как будто никто к нему и не обращался.
«Я Торнхилл, – повторил он. – Так меня зовут, понял? Торнхилл».
Дик искоса наблюдал за ними. Наконец Длинный Боб посмотрел на Торнхилла и улыбнулся так широко, что стали видны все его зубы, все заполнившие рот мощные белые орудия.
Да хоть всему Лондону во рты заглядывай, а таких зубов не сыщешь.
«Я Торнхилл», – повторил Длинный Боб, как мог, и Торнхилл рассмеялся от облегчения, что ситуация вывернулась. Сделал шаг вперед, чтобы похлопать Длинного Боба по плечу, но что-то в этом плече, располосованном розовыми шрамами и мускулистом, его остановило.
«Да! – воскликнул он. – Только это не ты, приятель, это я Торнхилл!»
Он тыкал себя в грудь, чуть не приплясывая на месте.
Длинный Боб протянул к нему руку и произнес: «Торнхилл». Потом положил руку себе на грудь, и губы его быстро задвигались, производя поток звуков.
Торнхилл уловил первый звук, но остальные растворились в воздухе, как пар над чайником. Но не такой он был человек, Уильям Торнхилл, умеющий написать свое имя на листке бумаги, чтобы выглядеть дураком перед каким-то голым дикарем. «Джек, – сказал он доверительным тоном. – Пока, Джек».
Черный повторил цепочку звуков, уперев указательный палец себе в грудную кость. Первый звук он произносил, вытянув вперед губы, и звук был достаточно понятным, но остальные – нет. Как будто слово, которое не имело смысла, нельзя было и расслышать.
«Да, друг, – сказал Торнхилл. – Но Джек – короче, а то у тебя такое прозвище, что рот сломаешь».
В лучах послеполуденного солнца глубоко посаженные глаза Длинного Боба сверкали. Лицо словно захлопнулось, скрывая мысли.
Торнхилл, окруженный сплошь черными телами, кроме его сына, увидел, что кожа у них не совсем черная, как и у него не совсем белая. Это была просто кожа, с такими же порами и волосками, с такими же оттенками разных цветов, что и его кожа. А если видеть кожу только черной, то поразительно, как быстро чернота поглощает все.
«Ты отличный парень, Джек, – сказал Торнхилл, – даже если задница у тебя такая же черная, как дно у чайника». Он услышал, как Дик засмеялся, но тут же подавил смех. «Но все равно мы в конце концов всех вас победим, – ляпнул он, не думая, слова вырвались у него сами собой. – Нас ведь чертовски много».
У него мелькнуло воспоминание о доме Батлера, о кашле и проклятиях дюжин мужчин и женщин, загнанных в маленькое пространство. Он словно слышал грандиозную машинерию Лондона, слышал, как вращаются колеса правосудия, перемалывающие преступников и выплевывающие их сюда, корабль за кораблем, видел, как расползаются они от губернаторской пристани в Сиднее по всей этой земле, и реки, горы, болота могут лишь замедлить их продвижение, но остановить не могут.
От этой мысли он весь как-то помягчел, но и погрустнел. «Нас никто не остановит, – сказал он. – Скоро здесь для вас, бедных черных парней, ничего не останется».
Длинный Джек что-то ответил, произнес несколько слов, и ребятишки снова запрыгали, засмеялись. Торнхилл видел их розовые языки, их сильные белые зубы. Дик тоже засмеялся, но как-то неуверенно, поглядывая то на Джека, то на отца.
Торнхилл тоже заставил себя смеяться, словно услышал самую смешную вещь на свете. Он заметил, что потирает руки, совсем как потирал их священник в церкви Христа, когда чувствовал себя неловко, и замолчал. Детишки, сидевшие на корточках вокруг костра, прятали улыбки в ладонях.
Он вспомнил, как улыбается ему Мэри, демонстрируя свой единственный зуб, как она гулит и хохочет, будто от самой веселой шутки. Разница лишь в том, что у него никогда не возникало подозрения, что Мэри смеется над ним.
Вечером Сэл усадила Дика рядом с собой и попыталась объясниться: «Они дикари, а мы – цивилизованные люди, мы голыми не ходим». И хотя говорила она ласково, Торнхилл видел, как напряглось у мальчика лицо. Он был всегда настороже, и среди всех братьев был самым подозрительным. Сэл тоже это заметила и попыталась отшутиться: «Только представь себе, Дик, вот сниму я корсаж и буду расхаживать, как они! А отец штаны снимет!» Дети расхохотались, улыбнулся даже Дик.
Торнхиллу надоело, что Дик, когда надо было сделать какую-то работу, непременно исчезал. «Слушай, ты уже достаточно взрослый для таких проделок, – сказал он голосом более строгим, чем намеревался. – Пора тебе взять на себя серьезные обязанности, а не гонять с дикарями».
Но Дик, при всей своей мечтательности, был парнем упрямым. «Зато им не нужен ни кремень, ни что-то такое, что нужно тебе, – ответил он угрюмо. – И они целыми днями не пропалывают кукурузу». Торнхилл почувствовал, как в нем вскипела ярость. Он схватил мальчика за руку и выволок наружу. И в последних лучах заката, под издевательский смех кукабарры, вытащил свой тяжелый кожаный ремень и выпорол Дика. Рука сопротивлялась, отказывалась это делать, но остановиться он не мог. Он слышал, как при каждом ударе вскрикивал Дик – как будто от удивления.
Раньше он никогда не бил детей. Мог схватить за ухо, как хватал его отец, мог дать шлепок по попе, чтобы помнили. Но на этот раз в нем что-то взорвалось. В течение этих трех долгих месяцев, что они здесь провели, в нем накапливались беспокойство и страх, и теперь они превратились в ярость.
Он вернулся в хижину. Сэл молчала и старалась не встречаться с ним глазами. Она быстро уложила детей спать, и они, как обычно, сели рядом, глядя в догорающие угли. Им всегда было трудно оторваться от этого зрелища, так великолепно мерцали они в ночи.
«Ты считаешь, что мне не стоило этого делать, – сказал он наконец: молчание между ними стало невыносимым. – Ты думаешь, что ему можно слоняться с этими… – он промедлил, припоминая слово, которое он где-то услышал. – С этими первобытными?»
Сэл сказала осторожно, нейтральным тоном: «Дело не в этом, Уилл… Да, он бегает где-то, но и мы с тобой тоже где-то бегали, – она протянула руки к огню, хотя ночь была совсем не холодной. – Помнишь то место в Ротерхите? Только у него здесь нет никакого Ротерхита. Он о нем даже и не слыхал».
Они слышали, как Дик всхлипывал в своем углу. Сэл права: его дети не знают никаких других мест, кроме мыса Торнхилла. Они ничего не знают о мощеных брусчаткой улицах, о домах, набитых под завязку, о кирпиче, влажном от поднимающегося с реки тумана. Они ничего не знают об онемевших от холода ногах, о руках, из последних сил удерживающих весла, сделавшиеся такими тяжелыми, словно их отлили из чугуна, они не знают о бесконечном дожде, день за днем сыплющемся с неба, о кошмаре пронизывающего до костей холода. В их устах даже названия тех мест звучали по-другому.
Как бы там ни было, но этот мир был единственным известным им миром.