Ладонь у Торнхилла, которой он держал ремень, по-прежнему саднило, как будто это его высекли. «И все равно, теперь он будет ходить на лодке вместе со мной и Уилли, – сказал он. – Зарабатывать себе на обед». Он увидел, что она кивнула с рассеянным видом, и погладил ее по плечу: «Ну все, на сегодня хватит, да?» Она провела рукой по его щеке, он услышал, как заскрипела щетина.
«Хватит, так хватит», – она улыбнулась, и в уголках глаз собрались морщинки, которые он так любил. Они поднялись, чтобы идти спать, но напоследок она приостановилась и шепотом сказала: «А что касается Дика, то не расстраивайся, все будет хорошо». Он чувствовал тело жены в своих объятиях, слышал ее дыхание, и жгучая боль в ладони, и другая жгучая боль, где-то в душе, вскоре утихли.
Несмотря на порку, уже на следующий день Торнхилл обнаружил Дика в укромном местечке рядом с чаном для замачивания белья. Он, решительно сжав губы и покраснев от натуги, крутил одной деревяшкой в другой деревяшке.
Заметив отца, он бросил палочки и посмотрел на него снизу вверх. Рядом с ним лежала жалкая кучка соломинок и щепочек. Мальчик был напуган, но, как понял Торнхилл, был готов сопротивляться.
Торнхилл снова взъярился. «Мне, что, снова достать ремень?» – спросил он и тут же почувствовал, что злость отступает. Он смотрел вниз, на лицо мальчика, и вспоминал это ощущение в ладони, как жжет ее ремень. Если одна порка не помогла, то две порки точно не помогут. Он понял это, когда плыл на «Александре».
Он присел на корточки рядом с Диком и нежно потрепал его по плечу: «Послушай, парень, я выпорол тебя раз, и этого достаточно».
Мальчик посмотрел на него, в глазах по-прежнему читалось недоверие. «Давай попробуем сделать этот дикарский трюк», – предложил Торнхилл и взял палочки, которые тер Дик. Первая трудность состояла в том, чтобы крепко удерживать нижнюю. Длинный Боб – или Длинный Джек, как его теперь звали, – сидел, скрестив ноги, и придерживал ее ступнями. Но Торнхилл не думал, что способен скрестить ноги именно под таким углом, а его ступни вряд ли могут служить руками.
«Ну-ка, держи вот эту палку крепко», – сказал он, и Дик своими ручонками, как мог, сильно удерживал нижнюю деревяшку, а Торнхилл крутил между ладонями вторую. Это оказалось труднее, чем он себе представлял: надо было крутить так, чтобы кончик палочки не сдвигался, хотя она все норовила съехать куда-то в сторону, а от неудобной позы в висках начала стучать кровь. «У меня скоро ладони загорятся, а не эта чертова палка», – выдохнул он.
Дик, стоя на коленях, наблюдал за отцом. «Дай, я сделаю, Па, – прошептал он наконец. – Дай мне палку».
Продолжая крутить палку, Торнхилл передал ее Дику, почувствовав под рукой маленькие загрубевшие пальцы сына. Лицо мальчика сияло от удовольствия, он весь горел энтузиазмом. Да, Дик умел собраться.
Но вскоре он выдохся, и Торнхилл снова перехватил палку. Он крутил ее из последних сил, и вот она возникла, тоненькая струйка, более темная, чем воздух. Он быстро сунул палки в сложенные на листе щепочки, как делал это Джек. Неуклюже поднялся, чувствуя, как скрипнули колени, и начал крутить пакет над головой.
Наверное, он крутил слишком быстро. Пакет раскрылся, и так и оставшиеся холодными палочки и щепки разлетелись вокруг. Дик весь сжался, он смотрел в сторону, боясь, что в неудаче обвинят его.
Торнхиллу это очень не понравилось. Тяжело дыша, он сказал: «Там наверняка есть какая-то хитрость», а потом ему стало ужасно смешно. Это же надо: взрослый человек, а пытается повторить дикарский трюк!
«Надо, чтобы он тебе это еще раз показал, – сказал он, и Дик недоверчиво глянул на него. Торнхилл помахал пальцем: – Только матери не рассказывай!»
Мальчик расплылся в улыбке. И все равно он оставался для отца существом непонятным.
В двенадцать Уилли еще хранил обрывки воспоминаний о Лондоне, где провел первые пять лет своей жизни. Он мог описать, как поворачивалась лестница в доме Батлера, как падала похожая на лохмотья тень от балюстрады. Он также сохранил воспоминания о каком-то огромном зале, в котором голоса отдавались эхом, о колоннах с каждой стороны – Торнхилл полагал, что это Олд-Бейли. Он тоже помнил Олд-Бейли, и каждый раз воспоминание это ошпаривало его, словно кипятком.
Что же до остальных детей, то Дом, о котором говорили их мать и отец, был не больше чем словом, им надо было объяснять, что это значит.
Торнхилл стоял рядом с хижиной и через дырку в стене слышал, как Сэл укладывает их спать, рассказывая те же истории, что рассказывала ему в счастливые дни их молодоженства: «И старуха мне говорит: возьми ножницы для винограда, – он вспомнил, как ходила ходуном их кровать – так они хохотали. – Возьми ножницы и отрежь себе кисточку». Но дети не смеялись – они никогда не видели никаких ножниц, не говоря уж о винограде, и вели себя осторожно, подозревая, что эта история много значит для матери, но смысла ее они не понимали.
Она пела им старые лондонские песенки, и ее голос вился дрожащей нитью во внимательном воздухе сумеречного леса. Он не слышал ее пения с тех самых пор, как они жили в комнате на Мермейд-Роу, когда были счастливы, ждали их первого ребенка, когда у пристани стояла их лодка и у них было будущее. Она по-прежнему фальшивила, и все равно ее пение наполнило его внезапной радостью.
«Апельсины и лимоны, Святого Климента перезвоны, – пела она. – Полпенни и фартинги, поют колокола Святого Мартина». От кукурузного поля поднимался Дэн, и Торнхилл жестом показал, чтобы тот молчал. «Церковь Святого Климента – она в Истчипе, – поясняла Сэл. – Дик, помнишь, что я рассказывала вчера об Истчипе?» Дэн издал звук, который очень походил на презрительное фырканье, однако все же таковым не был, и ему удалось превратить его в чих.
Радость Торнхилла улетучилась. Песня пелась не удовольствия ради. И не как доказательство того, что под этим чужим небом тоже возможно счастье. Песенка была уроком, простым и ясным, подготовкой к возвращению.
После песенки она пошла с ними по улицам Бермондси: «А теперь отправимся от дома Батлера к доку Сафферанс, – начала она, и он услышал в ее голосе восторг от того, что она видела внутренним взором. Дети молчали, слушая ее рассказ как молитву. – Вниз по Бермондси-стрит, потом налево возле сада Уайта, через Крусификс-Лейн, а можно срезать дворами возле дома Гиббона».
Но она ошибалась, и Торнхилл поправил через дырку в стене: «Возле сада Уайта не налево, а направо, если свернешь налево, то попадешь к дому призрения, помнишь?» Она откликнулась: «Налево, Уилл, дом призрения на следующей улице».
Тут вмешался Дэн: не направо и не налево, потому что дом призрения – он в конце Мэрроу-стрит, совсем в другой стороне от сада Уайта.
Лондон, сложенный из камня и вымощенный камнем, превращался во что-то иное, гибкое, податливое, ускользающее.
В конце января выпало несколько не очень жарких дней. Высокие облака глушили ярость солнца, и в воздухе повеяло прохладой. Одним таким несолнечным утром они проснулись от запаха дыма. Торнхилл встал и увидел длинный серый плюмаж, плывущий со стороны лагеря черных.
«Они ушли и разожгли огонь, мистер Торнхилл», – сказал Нед. Страсть Неда утверждать очевидное изрядно бесила, особенно когда находишься рядом с таким человеком постоянно. Сэл вышла из хижины и вместе с ними смотрела на дым, потом по одному подтянулись дети. Братец высказал то, о чем думали все: «Они идут за нами?» Ему никто не ответил.
Они видели, как огонь медленно взбирается вверх по склону, но он не походил на дикого зверя, на то яростное пламя, которое пылало, когда они жгли всякие обрубки. Это было совсем другое существо, смирное, дрессированное, которое скользило от одной поросшей травой кочки к следующей, останавливалось, чтобы слизнуть ее, и аккуратно ползло дальше.
По краям полосы огня спокойно, словно они были частью пейзажа, стояли черные с ветками в руках. Если пламя начинало разгораться, стоявший ближе всех черный делал шаг вперед и сбивал его. Черный Дик подходил к тем кустикам, которые не схватил огонь, и жег их факелом, пока они не исчезали, выпуская белым дым. За ним следовал Длинный Джек с пучком листьев в руке.
Ближе всего к обиталищу Торнхиллов стоял Бородатый Гарри. Он стоял очень прямо, и над его головой вился дым. Время от времени он что-то резко командовал то одному, то другому из соплеменников. Торнхилл видел его профиль, он надеялся встретиться со стариком глазами и улыбнуться ему или помахать, но та часть Нового Южного Уэльса, в которой находилась хижина Торнхиллов, казалось, для него вообще не существовала.
Все это выглядело как обычное дело, которым они занимались бесчисленное число раз, и к пришлым оно не имело никакого отношения. Они увидели, как одна из женщин, которую они назвали Мег, сделала шаг к огню и ударила что-то палкой. Она наклонилась и подняла ящерицу, которая извивалась у нее в руке. Неторопливым движением она встряхнула ее, и та безжизненно повисла. Мег подвесила ящерицу на свой шнурок и крикнула что-то Веселушке Полли, и Торнхилл видел, что Полли рассмеялась, крикнула что-то в ответ и показала на ящерицу. Даже жесты у них были другие, какие-то текучие, будто у пальцев были дополнительные суставы и связки, а кисть была устроена вообще по-другому, словно без костей.
Торнхилл все ждал, что они повернутся к нему, что-нибудь крикнут, и он сможет улыбнуться или крикнуть в ответ. Стоявшая рядом Сэл, похоже, думала о том же. «Полли! – позвала она. – Эй, Полли, что ты там делаешь? – и шагнула вперед, готовая помахать: – Полл!» Но никто из женщин и не глянул на нее, хотя по каким-то легким переменам в поведении было понятно, что они ее услыхали.
Сэл опустила руку и вернулась к Торнхиллу. «Она же не знает, что ее зовут Полли», – пояснила она скорее себе, чем ему. Он услышал в ее голосе неуверенность. «Я ее так назвала, но она-то об этом не знает, – она начинала сама верить в свое объяснение. – Ну да, она об этом пока не знает».