Сэл с недоверием поглядывала на кенгуриную голень, но тут появился с ножом Уилли и попытался содрать шкуру. Нож шкуру не брал, только бесполезно елозил по меху, с таким же успехом мальчик мог пробовать перепилить ножом дерево. Отец взял у него нож и за счет грубой силы сумел сделать надрез. Если б это была овца, шкура слезла бы как носок. Но мясо было твердым, как деревяшка, и шкура казалась намертво приклеенной к сухожилиям. От усилий у Торнхилла зашумело в ушах, он был готов взорваться от ярости. Мысль о том, как это сделали черные – засунув кенгуру в угли целиком, – бесила его еще больше.
В конце концов он прямо на земле разрубил ногу топором. Часть, которую он сунул Сэл в котелок, состояла из меха, костей и хрящей.
В этот момент произведенный им обмен уже не казался таким удачным.
У них получилось что-то вроде супа, который предварительно пришлось процедить из-за плававших в нем шерстинок. В супе плавали кусочки костей и похожие на шнурки для ботинок сухожилия. Даже Уилли не мог их прожевать. В общем, у них получился насыщенный темный бульон, похожий на бульон из бычьего хвоста. И все равно это было что-то, придававшее вкус черствому кукурузному хлебу, и пока ели, они без конца приговаривали, какое вкусное получилось варево. Но всем-то им хотелось доброго куска мяса.
«В Бермондси никто не поверит, что мы ели кенгуру!» – сказала Сэл, вытирая с подбородка капли бульона. Несмотря ни на что, еда привела ее в хорошее расположение духа, и Торнхилл постарался его поддержать: «Не столько ели, Сэл, сколько пили кенгуру!»
Она улеглась на матрас рядом с ним, удовлетворенно вздыхая от того, что желудок был полон горячей еды, и почти сразу заснула. Она безмятежно посапывала, а он лежал, слушая, как она почесалась в том месте, где ее укусила блоха, и думал о соседях, благодаря которым семейство Торнхиллов сегодня поело лучше, чем обычно.
Черные не пахали, не строили изгородей, это правда. Они не строили домов, носящих их имена, кочевали, не думая о завтрашнем дне. Правда и то, что они в своем невежестве не прикрывали наготы и садились голыми задницами прямо на землю, совсем как собаки. То есть они были не более чем дикарями.
С другой стороны, ради того малого, чем они довольствовались, им и не нужно было работать. Каждый день они занимались тем, что раздобывали еду и ловили всякие создания, чтобы подвесить себе на поясок. И потому у них оставалось полно времени, чтобы сидеть вокруг костра, болтать, смеяться и поглаживать толстенькие ножки своих детенышей.
А домашние Торнхилла вставали с зарей, пропалывали сорняки на кукурузном поле, таскали воду, вырубали росший вокруг них лес. Они расслаблялись, только когда солнце скрывалось за горой, но к этому времени у них уже не оставалось сил ни на веселье, ни на игры. И уж точно никому не хватало желания и сил заставлять детей смеяться.
И когда Торнхилл уже засыпал, его осенило: черные были такими же фермерами, как и белые. Только они не строили заборов, чтобы удержать за ними животных. Вместо этого они создавали аппетитные лужайки, и животные сами приходили к ним. Что так, что эдак результом был вкусный мясной обед.
Более того, они вообще были сродни благородным. Они тратили на дела лишь малую толику времени, а все остальное время отдыхали. Разница состояла только в том, что рядом с ними не было людей другого класса, которые стояли бы по задницу в речной воде, дожидаясь, пока они закончат с кем-то там болтать, чтобы отвезти их в театр или к любовнице.
В мире этих голых дикарей благородными были все.
Теперь, уплывая из дома, Торнхилл уже не так волновался. Упражнение в практической коммерции – кенгуру за муку – убедило его в том, что черных можно вовлечь в какое-то подобие нормального общества. Торговля тоже была на подъеме. Прошло полгода с тех пор, как они перебрались на реку, и за все это время «Надежда» никогда не плавала незагруженной, а теперь его ходки стали регулярными, потому что фермеры предпочитали иметь дело именно с «Надеждой», а не с другими, менее надежными лодками.
Одним из таких постоянных клиентов был Барыга Салливан. В Сиднее всегда была нужна известь, потому что там строилось много каменных и кирпичных домов, и размах строительства ограничивала только нехватка составляющих для строительного раствора. Поставки извести в Сидней были хорошей сделкой, бочонок в десять галлонов шел по пять гиней.
Но рукав реки, на котором расположился Барыга, лежал не совсем удобно для Торнхилла. Он петлей вгрызался в пространство между высокими хребтами с поросшими лесом плато. Казалось, что солнце здесь светит не так ярко, отражаясь в черном зеркале воды. Даже когда по реке дул северо-восточный ветер, здесь поверхность воды оставалась зеркально-гладкой, и столб дыма висел между хребтами совершенно неподвижно.
Барыга поселился на треугольнике ровной земли, между двумя образовавшими клин крутыми склонами. Он по-своему расчистил участок. Теперь этот кусок земли был весь в буграх и пнях, в песчаной почве пыталась выжить кукуруза. Неподалеку от посадки он построил хижину, но из-за того, что в этом месте склон был довольно крутой, казалось, что хижина вот-вот с него съедет – такой она была кособокой. На посадку и кривую хижину наползал лес.
Третьей стороной треугольника была река с голой полоской грязи на берегу. Барыга уже давно вырубил на топливо все мангровые заросли, а по проплешинам на берегу было видно, где он уже пережег в известь все брошенные черными пустые раковины. Костры горели день и ночь, и неудивительно, что здесь не осталось ни кустика, ни деревца.
Торнхилл всегда стремился поскорее убраться от Барыги. Быстро загрузиться и отплыть с отливом, чтобы река сама унесла его подальше.
Когда «Надежда» с последними приливными волнами подплыла к этому месту, лес, росший за пределами расчищенного треугольника, казалось, затаил дыхание. Собаки, зубами которых Барыга так гордился, были привязаны возле хижины, кроме никогда не отходившей от него Мисси. Почуяв Торнхилла, они зашлись лаем и принялись рваться с цепей.
Торнхилл, стоя на корме, подходил к причалу. Посмотрел туда, где когда-то раскачивалось на веревке похожее на мешок тело. Теперь там ничего не было – ни дерева, ни тела.
Барыга был возле воды, складывал в кучу хворост. Он заорал и помахал рукой Торнхиллу, тот молча помахал в ответ. Что-то в этом месте, в его мрачности и настороженности, мешало ему подать голос.
Барыга подошел поближе. От него несло дохлыми устрицами и его собственным гнилостным дыханием. В руках у него был факел, он поджигал сухие листья, сваленные вокруг кучи палок и веток, подбрасывал в занимающийся огонь еще дров. Между дровами белели устрицы – не мертвые раковины, а вполне свежие живые устрицы. Из пламени послышался треск, по воздуху поплыл дым.
Голос Барыги – писклявый, как у мальчика, – всегда заставал Торнхилла врасплох. «Торнхилл! – завопил он. – У тебя не найдется табачку пожевать? Смерть как хочется!» Торнхилл неохотно протянул ему свой кисет и наблюдал, как Барыга отрезал кусочек и сунул в рот.
Он смотрел, как лежащую наверху устрицу лизнуло пламя. Видно было, как она напряглась, пытаясь захлопнуться. Но потом из щели выкатилась капля сока, которая тут же зашипела и испарилась, и раковина широко раскрылась.
Барыга наблюдал за ним. «Теперь они все такие, – сказал Барыга. – Я уже закончил все пустые кучи, которые оставили черные». Из огня раздавались легкие хлопки, означавшие, что раковины раскрывались, из-под деревяшек вырывались пахнущие горелым мясом маленькие плюмажи дыма.
Мальчишкой Торнхилл съел немало устриц из Темзы. Они были крепкие, не больше грецкого ореха, потому что их отдирали с камней еще до того, как они могли вырасти и набраться соков. Устрицы на Хоксбери были размером с мужской кулак, внутри большие и жирные. Поначалу он накинулся на них так жадно, что чуть не заболел – все боялся, что ему не достанется. А потом понял, что торопиться некуда – никаким голодающим не удастся справиться с их изобилием.
Но сейчас, посмотрев на торчащие из реки камни, он не увидел на них ни одной раковины, и удивился.
«Вот и хорошо: устрицы кончились, и паразиты тоже убрались. Им тут жрать теперь нечего, – Барыга захохотал, заперхал, сплюнул. – Еще один способ от них избавиться». Гогот его полетел над водой.
Когда они перекатили последний бочонок извести из хижины к причалу, собаки залаяли еще громче и истеричнее, и Торнхилл посмотрел вокруг. Каждый раз, когда откуда-то из ниоткуда появлялся черный, он испытывал легкий шок. Этот наверняка приплыл на каноэ, которое качалось теперь у берега как большой коричневый лист. Он стоял и ждал, пока они обратят на него внимание. Копья при нем не было, в руках он держал пару крупных устриц, с которых все еще текла вода.
Когда они на него посмотрели, он открыл одну ногтем большого пальца. Сделал это так просто, будто вошь прищелкнул. Потом откинул голову и высосал содержимое. Они видели, как напряглись мощные шейные мышцы. Точно так же, без всяких инструментов, он открыл вторую устрицу и протянул Барыге и Торнхиллу. А потом громко и четко, как будто объясняя что-то глупцам, заговорил, открытой устрицей показывая, что их можно есть.
Барыга был не из тех, кто готов выслушивать уроки от черных. «А, хочешь бесплатной жратвы? – заорал он. – Да гори ты в аду!» Человек, не обращая на него внимания, подошел к куче, из которой вырывались жирные облака дыма. Из кучи выкатилась почерневшая устрица, она, дымясь, валялась в грязи. Он указал сначала на нее, а потом, отчаянным жестом, на камни – отлив обнажил белые шрамы в тех местах, где когда-то росли сгоравшие сейчас устрицы.
Он кричал, он сердился.
Но Барыга не собирался позволять черному давать ему указания. Он схватил торчавший за поясом кнут и ударил им рядом с человеком. Раздался похожий на выстрел щелчок. «Убирайся! – заорал он. – Проваливай, черт тебя по