Он больше не был тем человеком, который считал, что все, о чем можно мечтать, – это домик на Суон-Лейн и собственная баржа. Наверное, он стал совсем другим. Еда, которую он ел в этой стране, вода, которую он пил, воздух, которым он дышал, мало-помалу переделали его. Это небо, эти утесы, эта река перестали быть всего лишь инструментами, посредством которых он мог бы вернуться. Теперь он принадлежал этому месту, не только телом, но и душой.
Человеческое сердце подобно глубокому карману, выверни его – и удивишься тому, что там отыщешь.
Солнце уже поднялось, оно окрасило кроны росших на утесе деревьев в ярко-зеленый, этот цвет сиял на фоне теней. Белые попугаи разом взлетели с дерева и рассыпались по небу, словно песчинки, на их крыльях играли солнечные блики.
Он должен был что-то сказать, этого ждали не только обступившие его люди, но и нависавшие над рекой утесы, таинственные, пока еще темноватые. В этот час утесы казались грубой тканью, где уток – слои скальной породы, а основа – тянущиеся вверх деревья. Небо за рваной линией их верхушек было бледно-голубым. Внезапный порыв ветра с реки взъерошил кроны, и лес тяжело всколыхнулся.
«Я за час упакуюсь, – сказала Сэл. – К обеду мы уже будем далеко». Она протянула руку к Джонни, собираясь уходить, и то, как она сжала губы – давая понять, что решение ее окончательное, – вызвало в Торнхилле волну гнева. «Они же и пальцем о палец не ударили! – захлебнулся он собственным негодованием. – У них нет никаких прав на это место! Не больше, чем у воробья!» Он услышал в своих словах отзвуки речей Барыги, словно сам Барыга сидел здесь и ухмылялся.
«Может, оно и так, Уилл, – спокойно сказала она. – Но я считаю, что лучше уж жить в вонючем доме Батлера, чем до конца дней своих поджидать, когда тебе воткнут копье в задницу». Маленький Джонни ковырял в носу, другой рукой расчесывал комариный укус. Братец, Дик и Уилли стояли рядом, их босые ноги были все в пыли. Никто из детей на отца не смотрел.
Он схватил Сэл за руку, за ту руку, которую она все еще протягивала к Джонни. «Никуда мы не поедем! – прокричал он. – Либо они, либо мы, и, богом клянусь, Сэл, они верх не возьмут!» Он увидел, как она дернулась, когда он ее схватил, но не посмотрела на него. Он взял ее за плечи, с болью ощутив, какие они худенькие. Она стояла, хрупкая, как стеклянный шарик, и при этом твердая, как кремень. «Эти чертовы черные не встанут у меня на пути! – крикнул он и развернул ее лицом к себе. – И ты тоже, Сэл!»
«Мы здесь не останемся, и точка!» – выкрикнула она в ответ. Она была в бешенстве. Он стоял вплотную, нависая над ней, и она вынуждена была задрать голову. «Черт тебя побери! – крикнул он. – Никуда мы не поедем!» Его рука, независимо от него самого, поднялась, ладонь раскрылась, чтобы ее ударить.
Она смотрела на него, на его поднятую руку, с чем-то вроде изумления. Он видел, что она его не узнает. Ее схватил и кричит на нее какой-то злобный, жестокий человек, незнакомец, в котором бьется сердце ее мужа.
Но никакому чужаку не запугать ее! «Давай ударь меня, Уилл! Но это ничего не изменит!»
Он видел устремленный на него дерзкий взгляд, и ему казалось, что все это происходит в какой-то другой жизни. Как будто он подсматривает эту сцену. А потом это ощущение прошло. Это был он сам, с поднятой на нее рукой.
Он опустил руку. Ярость прошла так же быстро, как и вспыхнула. Что ж за проклятье его настигло, если он взъярился на Сэл? Ему отчаянно захотелось вернуться во времени назад, с самого начала сделать все иначе. Но было слишком поздно, все зашло слишком далеко. Его жизнь – лодка без весел, захваченная могучим течением. Он привез их сюда, в это место, и это место само загнало их в угол, откуда невозможно выбраться.
«Послушай, Сэл», – начал он, но в этот момент откуда-то возник Дэн. Он раскраснелся от бега и, задыхаясь, пытался им что-то сказать. Они вынуждены были ждать, пока он отдышится. Дэн выпалил: «Они сожгли Головастого. Я видел, как оттуда поднимается дым».
Торнхилл ждал, что Сэл хотя бы взглянет на него, но она не смотрела. «Уилли, – сказала она, – свяжи в узлы все наши вещи, и отнеси к реке. А ты, Дик, собери все инструменты».
И, подхватив Мэри и придерживая за руку Джонни, пошла к хижине. Торнхиллу, чтобы остановить ее, пришлось снова схватить ее за руку. «Послушай, Сэл», – повторил он. Но она не дала ему договорить: «Поезжай и помоги Головастому. Мы отправимся, когда вернешься, – наконец она прямо посмотрела на него. – С тобой или без тебя, Уилл, выбирай».
Они вывели «Надежду» на середину реки и сразу же увидели дым, поднимавшийся от того места, где жил Головастый. Лодка вошла в устье Диллон-Крик. Торнхилл всматривался вперед, но не увидел ни хижины, ни плоскодонки, обычно привязанной к берегу. Ему захотелось отвернуться, смотреть только на утесы да вспененную ветерком воду.
Но Нед, перегнувшись через борт, сказал: «Что-то там происходит, мистер Торнхилл», и неохотно взмахнул веслом.
Не было видно никого живого – ни Головастого, ни собаки, ни роющихся в земле кур.
А потом они увидели лодку. Пробить дно всегда непросто, однако оно было пробито – по обеим сторонам киля зияли дыры, весла изрублены в щепки. За сожженным, как у Торнхилла, кукурузным полем, там, где у Головатого стояла хижина, виднелась лишь груда дымящихся головешек с торчащими из них обугленными балками.
Дэн выдавил сиплым от страха голосом: «Черные его прикончили!»
Долина была безжизненной, лишь дым медленно поднимался над ней. Торнхилл взял лежавшие на носу ружья, зарядил их. Четвертое ружье он оставил Уилли, представил себе, как мальчик с гордостью с ним расхаживает. Понадеялся, что тот не совершит никакой глупости. Дэн достал нож и привязал его к багру.
Готовились они не спеша, и, пока готовились, ничто в том месте, которое раньше принадлежало Головастому, не изменилось.
Наконец Торнхилл, взяв ружье, сошел на берег. Он шел первым, рука, которой он держал ружье, была скользкой от пота. Под ногами он услышал хруст, глянул – он ступал по разбитым тарелкам Головастого. На кусте висела изодранная в клочья рубашка. Жестяная кружка была смята с такой силой, что впечаталась в землю.
Возле сгоревшей хижины валялась собака, по-прежнему на цепи, но с перерезанным горлом.
Единственное, что уцелело при пожаре, – бочка с водой. За ней они и нашли Головастого. Он лежал на спине, словно прилег полюбоваться солнцем, из живота у него торчало копье.
Увидев его, Торнхилл мгновенно пожелал ему смерти. Ты мертв, подумал он. Но Головастый был жив, хотя понятно было, что жить ему осталось недолго. Лицо его было пепельно-серым, глаза ввалились. Темная, почти черная кровь сочилась из раны, пропитала всю рубаху. Торнхилл видел, что копье, войдя в плоть, затянуло с собой и ткань. Роились мухи. Рот Головастого был широко открыт, но из него не вылетало ни звука. Говорили только его глаза, неотрывно глядящие на Торнхилла.
Конец копья колыхался при каждом неглубоком вздохе.
Торнхилл почти физически захотел вернуться во вчера или даже на час назад, в то время, когда ему еще не надо было участвовать во всем этом.
Он слышал, как вскрикнул Нед, то ли от удивления, то ли от отвращения. «Мерзавцы проткнули его копьем», – пробормотал он. Он шагнул вперед и собрался дотронуться до копья, но Головастый издал ужасный крик. Дэн, прикрыв рот рукой, как бы стараясь, чтобы Головастый его не услышал, спросил: «Он безнадежен, да, мистер Торнхилл?» Головастый мигнул, одна рука его сжалась, будто обхватила весло.
«Умри, – пожелал ему Торнхилл. – Ради бога, умри».
Но Головастый не умирал, а только смотрел на него. На секунду прикрыл глаза и снова уставился. Сильно парило, дышать было нечем. За полем Головастого стеной стоял лес. Торнхилл почувствовал, что его затягивают события, к которым он не готов. Как будто за него говорил кто-то другой, и этот другой произнес: «Давайте отнесем его в лодку и отвезем в Виндзор. В больницу».
Они сходили к лодке, соорудили носилки из паруса и пары весел. Слава богу, было чем заняться. Парус, веревка, весла – все такое обычное, нормальное. Да и сооружение носилок могло бы показаться нормальным занятием, если бы они не помнили, что носилки предназначены для человека, который лежит всего в шагах пятидесяти от них, а из живота у него торчит копье.
Они вернулись к Головастому. Он все еще был жив. Когда они перекладывали его на носилки, он кричал, выл на одной негромкой ноте. Носилки пришлось нести всем троим, придерживать копье было некому. Головастый сам ухватился за древко обеими руками и сопровождал каждый их шаг вскриком. Костяшки у него на пальцах побелели. По лицу Торнхилла струился пот. Наконец они забрались в лодку и положили Головастого. «Ну вот, приятель, – сказал Торнхилл. – Теперь все будет в порядке».
Дэн прижал к губам Головастого бутылку с ромом, наклонил. Ром бежал по подбородку, смешиваясь с кровью. Почему же ты не умираешь, думал, глядя на Головатого, Торнхилл. Он ненавидел его за то, что тот все не умирал. Достал носовой платок и накрыл им лицо соседа, чтобы мухи не лезли в глаза и в нос.
И чтобы не видеть его взгляда.
Им повезло – был прилив, значит, до Виндзора они доберутся часа через два. На протяжении всего пути Торнхилл не мог заставить себя смотреть на Головастого, который лежал в плещущейся на дне лодки воде. Он не мог смотреть на длинную темную деревяшку, торчавшую из самой середины Головастого, деревяшка при каждом крене лодки болталась из стороны в сторону.
Утаить это от Сэл не удастся. Слава богу, она не видит, что именно может сделать копье. И не слышит звуки, которые издает человек с копьем в животе. Да это все равно ничего не решает. Если у Торнхилла и была какая-то надежда уговорить ее остаться, то эта надежда умерла в тот миг, когда он увидел Головастого за бочкой с дождевой водой.
Он знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать: она свое слово держит. Когда он вернется из Виндзора, хижина почти опустеет, мешки с едой и их немногими одежками будут упакованы, веревка, на которой она сушит белье, снята и аккуратно свернута. Да и перевозить-то особенно нечего: вещи, которые она каждую ночь тщательно выкладывала для черных у порога хижины, поместятся в пару узлов. Она снимет с огня чайник и горшок, упаку