В результате место стало совсем не таким, каким когда-то рисовалось Торнхиллу. Все выглядело как-то неправильно: что-то оказалось слишком большим, что-то – слишком маленьким. Входная дверь была настоящим чудом столярного ремесла, но для такой высоты казалась слишком широкой, камень в основании веерообразного окна над ней выпирал вперед, словно кривой зуб. Ведущая на веранду полукруглая каменная лестница была именно такой, как он нарисовал, по памяти восстановив очертания лестницы, ведущей к входу в церковь Святой Магдалины в почти позабытом Бермондси, но, переведенная с бумаги в камень, она стала какой-то карликовой и неуклюжей. За ней поселились сверчки, которые трещали ночи напролет.
Он представлял себе каменных львов на воротных столбах, с оскаленной пастью, – таких, какие он видел возле церкви Христа. Это в них тот другой, почти незнакомый Уильям Торнхилл запустил когда-то грязью. Львов, за сто гиней за пару, выписали из Лондона. Но те, что прибыли, оказались более ручными. Вместо того чтобы грозно скалиться на чужаков, они сидели, вытянув лапы, как кошки возле камелька. Но он не стал демонстрировать свое разочарование в присутствии Неда, который все еще оставался при нем и все еще страдал припадками, когда приходила пора сбора кукурузы. «Совсем такие, как я заказывал, – объявил он. – Точь-в-точь такие». Сэл заглянула ему в глаза и прочла в них все – и его разочарование, и его гордость. И послала ему легкую улыбку, растаявшую до того, как кто-либо смог бы ее заметить.
Воротные столбы сделали высокими, чтобы никто не мог толком разглядеть львов. Пусть львы были и не такими, как он планировал, они все равно говорили, что и должны были сказать: «Осторожно! Ты ступил на мою землю».
Кобхэм-холл был резиденцией джентльмена. Означало ли это, что он – джентльмен? Иногда ему казалось, что все это – не более чем яркий, подробный сон. Он и представить не мог, чтобы Уильям Торнхилл имел какое-то отношение к такому дому, разве только в качестве незаконно вторгнувшегося в его пределы. Но если у человека все в порядке в смысле денег, он может сделать мир таким, каким ему хочется. Ничего удивительного, что те люди в его лодке, много-много лет назад, выглядели такими безмятежными. Они, с интересом поглядывая кругом, наслаждались покоем, пока лодочник горбился над веслами. Он теперь понимал, каково это – сознавать: что бы ты ни захотел, ты непременно получишь.
А под виллой мистера Торнхилла, придавленная ее весом, по-прежнему плыла рыба. Под полом ей было темно – она больше никогда не увидит солнца. И она не потускнеет, не сотрется, как другие рисунки, те, что остались в лесу, и ни одна черная рука ничего не нарисует поверх нее. Она останется такой же, как в тот день, когда в половицы вонзились гвозди. Но она больше не будет живой, выхваченной из деревьев и света, в котором плавала когда-то.
Порой, сидя в гостиной в красном бархатном кресле, Торнхилл думал о ней, так четко вырезанной на скале. Он знал, что она там, и его дети, может, и будут о ней помнить, но вот дети его детей будут ходить по половицам и не знать, что у них под ногами.
Сэл давно перестала делать зарубки на дереве-календаре, старые линии заросли, их поглотило само дерево. Иногда она еще говорила «когда мы поедем Домой», и хранила кусочек черепицы в своей рабочей корзинке. Но у «когда» уже не было определенного срока, а «Дом» превратился в приятную, но далекую абстракцию. Если она произносила эту фразу, он переводил разговор на что-нибудь другое – на чудесного пони, которого он присмотрел для Мэри, или на земельный надел, который купил для Уилли на Втором Рукаве.
Он никогда не произносил вслух того, что они оба и так знали: они никогда не вернутся Домой. Слишком многое в их жизни произошло именно здесь. А для детей Дом – не более чем история. В Лондоне они были бы чужаками, с их загорелой кожей и колониальными манерами и взглядами. Они могут повидать Лондонский мост и послушать большой колокол Боу, о которых рассказывала им Сэл. Они могут даже полюбоваться на Кобхэм-холл и его виноградники. Но все эти места вряд ли будут иметь для них большое значение – места из истории, принадлежащей совсем не им.
Как в свое время в его теле отпечатались все повороты Крусификс-Лейн, так отпечатались в них здешние места. Когда не идет сон, они не будут нагонять его, повторяя в памяти извивы далекой иностранной реки Темзы – они будут припоминать очертания своей Хоксбери. И тосковать они будут по этим терпким запахам и по этому бескомпромиссному небу. Им непонятно, как можно провести жизнь в сутолоке и толчее Боро, а мысль быть похороненными во влажной земле кладбища при церкви Святой Марии Магдалины внушала бы ужас.
Сэл никогда не говорила об этом такими словами, но она никогда и не оставила бы их, своих туземных детей.
Поэтому, вместо того, чтобы забрать их Домой, она обустраивала Дом здесь, и Торнхилл старался помогать ей как мог. Он позаботился о том, чтобы у нее было все, что обещал Дом, – пара пружинных кресел в гостиной и софа им в дополнение, девушка для готовки и уборки и еще одна для стирки, шаль с огурцами из Индии – на ней еще выткан павлин, а стоила она столько, сколько он на Темзе заработал бы за год.
И пара зеленых шелковых туфелек без задников. Эти туфельки хранились в тайниках его памяти. Она рассмеялась, когда он их ей вручил: «Что мне делать с шелковыми туфельками, Уилл?» Но она не жаловалась, когда он ночью надел их на нее и взял в них только ради того, чтобы услышать наконец, как они шлепают по пяткам. Особое удовольствие придавало то, что он ей о них никогда не рассказывал.
Это была ее идея – назвать место Кобхэм-холлом, и ее же идея была обнести сад высокой каменной стеной. Он не спрашивал, была ли такая стена в Кобхэм-холле, но отдал распоряжения Дивайну. Он подозревал, что там стены не было, что ее желание вызвано чем-то другим. Но то была одна из тех вещей, о которых они друг друга не спрашивали, а значит, и ответов не требовалось.
Стена – выше человеческого роста и лишь с одними воротами – отгораживала их от всех, кроме тех, кого они сами приглашали. Так нравилось Сэл, и он не постоял за деньгами, потому что ему и самому так нравилось. Слишком часто он оказывался на неправильной стороне такой вот стены.
Внутри стены землю расчистили и выровняли для сада Сэл. На этом унылом прямоугольнике был распланирован классический английский сад. Высадили нарциссы и розы. По линейке проложили дорожки, вместо гравия посыпали белым песчаником. На свету он слепил глаза, но все равно эти дорожки делили сад на четкие квадраты, как она и хотела. Между садом и домом по совету Дивайна разбили лужайку, дорогущий торф надо было везти из Ирландии. Она будет здесь в полной безопасности, потому что все знают: змеи не ползают по ирландскому торфу. Дивайн, в подтверждение истинности своих слов, приложил к тому месту, где билось его ирландское сердце, бледную руку с длинными пальцами, и сделка состоялась.
Больше всего она тосковала по деревьям, по нормальным деревьям, как она их называла, с листьями, которые облетают осенью. Она показала, где хотела бы их высадить – двойным рядом от реки до дома. Он сообразил, что она увидела на этом склоне – подъездную аллею в Кобхэм-холле, туннель из зеленой шепчущей листвы, отбрасывающей на землю пятнистые тени. Он не подшучивал над ней по этому поводу. Человек имеет полное право рисовать любую картину на чистой грифельной доске нового места.
Джером Гриффин из Сиднея оказался весьма предприимчивым господином, он сколотил состояние на тополях для тоскующих по дому леди, его тополиный питомник был единственным на всем континенте, и Торнхилл закупил изрядное количество саженцев. Вряд ли ему когда-либо наскучит удовольствие тратить деньги.
Дважды в день, утром и вечером, Торнхилл наблюдал за тем, как Сэл заставляет Неда и других – у них теперь было семь работников и еще три девушки в доме – наполнять водовозку и поливать высаженные растения. Ее дни превратились в сражение с солнцем, норовившим выпить из земли всю влагу, и с горячим ветром, иссушающим листья.
Вопреки всем ее заботам сад не желал разрастаться. Розы не укоренялись. Они цеплялись за жизнь, но все равно оставались низкорослыми. Нарциссы были высажены, однако никто так никогда и не увидел ни одного цветка. Торф пожелтел и скукожился, и в конце концов его вместе с клочьями сухой соломы сдуло ветром.
Единственным упорным растением оказались кроваво-красные герани, черенки которых дала ей миссис Херринг. Они пахли резко, но, по крайней мере создавали цветовые пятна.
За несколько недель большинство из двух дюжин тополей превратились в иссохшие палки. Но у Сэл не поднималась рука их повыдергивать. Когда дул ветер, эти трупы деревьев тоже раскачивались в жалкой пародии на жизнь.
Она тем сильнее любила те, которые выжили. На закате она спускалась к ним и стояла внутри треугольника из трех уцелевших тополей. Их блестящие зеленые листья дрожали на длинных стебельках. Он иногда наблюдал, как она стоит среди них. Как трогает лист, лаская его прохладную родную шелковистость, смотрит через него на солнце, чтобы увидеть его тайные прожилки. Она прикасалась к ним так нежно, как прикасалась к детским щекам, и порой Торнхиллу казалось, что, стоя на закате и трогая листья в форме сердца, она с ними разговаривает. «Когда я умру, – сказала она, – похорони меня здесь. Чтобы я чувствовала, как на меня падают листья».
Она уже не так быстро бегала, но настроение у нее неизменно было ровным. У них родился еще один ребенок, еще одна девочка, которую они окрестили Сарой, но называли Куколкой из-за хорошенького личика и светлых кудряшек. После рождения Куколки Сэл поправилась – теперь они могли себе позволить жить спокойно. Он смотрел, как она прохаживается по дорожкам сада. Он и представить себе не мог, чтобы его быстроногая молодая жена превратилась в эту неспешную улыбчивую матрону.
Да и он погрузнел. Мышцы на плечах стали мягче, а мозоли на ладонях – он-то думал, что унесет их с собой в могилу, – превратились просто в утолщения на коже.