оснулась La Vie, в жилище стоял запах, что в твоей церкви. Тут она выдала такое, скажу я вам… удары, проклятья и вопли были слышны как в Амбуазе, на одном берегу, так и на другом, в Луине[315]. В тот год Уровень воды в Луаре поднялся на десять футов выше, чем накопилось панурговых слез. В качестве наказания она заставила его вкалывать, и Панург построил десять тысяч фабрик По производству вонючей продукции с двадцатью тысячами труб, отчего все деревья, листья, зеленая трава и цветы во все мире почернели и погибли, а поды оказались отравленными до такой степени, что в Луаре перестали водиться окуни, и за фунт лососины на рынке Шинона[316] требовали до сорока солей[317].
Что касается мужчин и женщин, то они превратились в желтых человекообразных обезьян и начали слушать чудаковатого старикашку по имени Кальвин[318], который учил, что все прокляты навечно (кроме его самого и сподвижников), и нашли сию теорию весьма утешительной и даже вполне правдоподобной, коль скоро сообразили, что уже прокляты больше чем на половину. Не берусь судить, к какому фатальному исходу привела бы Панурга судьба в том пли другом варианте после того, как жена нашла среди его бумаг книгу, целиком исписанную стихами. Часть виршей была посвящена чудесным сокровищам, подаренным ему Пантагрюэлем, о которых Панург предположительно успел позабыть; часть была адресована ветреным женщинам нашего героя, а пространная поэма восхваляла достоинства нынешней владычицы его сердца, Софии. Он за это сильно поплатился. Целый день Панург просидел на хлебе и воде, сопровождаемыми адовыми мучениями, и La Vie поклялась, что, если он поступит так еще раз, она сошлет его в Манчестер на всю оставшуюся жизнь. Угрозы жены до того напугали Панурга, что он свалился без чувств и лежал как бревно, отчего люди приняли его за покойника.
Великий Пантагрюэль все это время не сидел сложа руки. Понимая, сколь отчаянный оборот приняло дело, он призвал мудрецов со всех концов обширного мира на тысячу первый Большой экуменический совет, и после того как отцы прибыли и отстояли торжественную мессу в Сент-Гатьенском соборе, провозгласил заседание открытым. Собрание проходило в павильоне на лугах Луары как раз под фонарем Рош-Корбон, отчего за ним навсегда закрепилось название Фонарного Совета. Если вы пожелаете узнать, где это, то нет ничего проще, так как на месте павильона теперь стоит таверна, где вам подадут malelotte[319] и friture[320] с янтарным вином из Вуврэ[321]. Это лучшая таверна в Турени[322]. Что касается деяний Большого совета, то о них все еще пишут, и пока изданы только две тысячи томов в обложке из слоновой кожи sub signо Lucernae cum permissu superiorum[323]. Однако, no необходимости быть кратким, могу сказать, что псе отцы Фонарного Совета, выслушав дело, как оно было изложено великими чиновниками Пантагрюэля, обсудив возможные аргументы и изучив подобные прецеденты, обратились к высокому учению. Исследовав тайную мудрость и сверившись с канонами, поискав в писаниях, серьезно испытав догму, рассмотрев различия и ответив па вопросы, они единогласно решили, что Панургу ничто в мире уже не поможет и есть только одно средство: он должен без промедления отправиться на поиски самого высокого, благородного и великолепного, что есть на земле, — Святого Грааля, и нет под небесами иного пути, которым он мог бы избавиться от зловредной супруги своей, La Vie Mortale.
Как-нибудь при случае, сказал Амброз, я расскажу вам о последнем путешествии Панурга к Прозрачному острову Святого Грааля, о невероятных приключениях и страшных опасностях, через которые ему довелось пройти, о великих чудесах и диковинных вещах, о том, как нежданно-негаданно встречал он помощь на своем пути и как ему удалось заполучить титул Plentyn y Tonay, обозначающий "Дитя наводнений", и, наконец, о блистательном завершении путешествия, когда он сподобился увидеть Святой Грааль и самым счастливым образом был огражден от власти La Vie Mortale.
— И где же он теперь? — спросила Нелли, которая нашла историю занятной, но мрачной.
— Точно неизвестно, на этот счет есть множество мнений. Однако с данной загадкой связаны две странные вещи: согласно одной версии, он в точности похож на человека в красных одеяниях, статую которого мы сегодня видели в витрине магазина; по другой, с того самого дня и по сию пору Панург ни на минуту не оставался трезвым.
"Calix meus inebrians quam praeclarus est!"[324]
Амброз большим глотком допил пиво и тут же постучал крышкой, заказывая еще одну кружку. Нелли была несколько возбуждена. Она боялась, как бы он не начал петь, ибо в истории о Панурге было немало нелепого и преувеличенного, проистекающего, как ей казалось, от алкоголя. Но он не запел. Он погрузился в молчание и принялся внимательно изучать закопченные перекладины, подвешенный хмель, броско украшенные высокие пивные кружки и посетителей, рассеянных по разным частям помещения. За соседним столом двое немцев весело уминали внушительные отбивные и время от времени облизывали губы, как будто еда приводила их в исступленно-восторженное состояние. Он не очень хорошо знал немецкий, но сумел разобрать фрагменты разговора.
Один из немцев воскликнул:
— Божественные свиные котлеты!
Другой ему отвечал:
— Великолепная еда!
Амброз обратился к Нелли:
— Меня посетило великое вдохновение! — Нелли явно дрожала. — Н-нда, я что-то разговорился, и от этого у меня разыгрался аппетит. Почему бы нам не поужинать?
Они просмотрели перечень необычных яств и не без помощи официанта выбрали ливерную колбасу и картофельный салат — легкую и безопасную еду. Кроме того они съели по изогнутой посыпанной тмином булке и запили все это большим количеством мюнхенского "Лёвенброй", цветочным напитком и черным кофе, а потом еще fine[325] и мараскином[326].
Нелли почудилось, что домовые по углам заплясали гротескный и таинственный танец, стеклянные пивные кружки на стойке как-то странно заблестели, белые стены с красными и черными буквами широко раздвинулись, а букет из хмеля, казалось, был прикреплен к далекой звезде. Что касается Амброза, то он, по классификации барона, безусловно, не был ebrius[327]; он был всего лишь ebriolus[328] и сохранял ясность ума. К примеру, чувствовал легкое оживление фантазии, испытывал более яркое и острое удовольствие от ситуации в целом, неописуемую веселость от этого сумасбродного бегства из буднично однообразного Люптона.
"Помнится, был вечер четверга, — рассказывал Амброз спустя много лет. — Мы обдумывали, когда стоит отправляться в Турень: на следующее утро или самое позднее в субботу. Я никогда не забуду те яркие впечатления: помещение с низким потолком, опирающимся на дубовые балки, сверкающие пивные кружки, свисающий с потока хмель, и Нелли, сидящая передо мной и потягивающая душистый напиток из зеленого стакана. Это был последний вечер развлечений, и даже веселость шла вперемешку с необычными вещами — разговором француза о мученичестве, статуей указывавшего на причины своих страданий святого в окрашенных одеждах и с ликующим лицом; потом финальная песнь восторга и избавления, исполненная на церковных колоколах с белой колокольни. Мне кажется, торжественный оттенок этого заключительного явления превратил мое сердце в один горящий светильник. Я погрузился в то странное состояние, в котором человек радуется, когда его не понимают, — в частности, я рассказал бедняжке Нелли историю женитьбы Панурга на La Vie Mortale и уверен, она подумала, что я напился!
Домой мы возвращались в двухколесном экипаже и по дороге договорились, что выкурим по сигаретке и ляжем спать. Я решил, что завтра мы сядем на вечерний пароход, идущий до Дьепа[329], и мы вместе засмеялись от радости, предвкушая новые приключения. И тут — не помню, что послу жило толчком, — Нелли вдруг начала рассказывать о себе. Раньше она этой темы даже не касалась. Я никогда не просил ее, как не просил никого другого, просвещать меня на этот счет. Зачем? Вы знаете, есть категория романистов, которые любят использовать всякие там козни и интриги. В их историях счастье героя, как правило, рушится в тот момент, когда он узнает, что жизнь жены или возлюбленной не всегда была безупречна и незапятнанна как снег. Но почему она должна быть незапятнанна как снег? Что это за герой такой, которого нужно одаривать любовью райских девственниц? Я называю это лицемерием, и оно мне ненавистно; надеюсь, что ангелочек Клэр в конечном итоге попала в сети молодого человека из цирка Пиккадилли[330] — хотя она, быть может, слишком для него хороша! Таким образом, вы сами убедились, что я вряд ли стал бы задавать Нелли испытующие вопросы; у нас и без того было о чем поговорить.
Но в тот вечер, как я предполагаю, она была немного возбуждена. Мы провели бурную и замечательную неделю. Достаточно одного лишь перемещения от орошаемых травных лугов в Центральных графствах в Телемское аббатство[331], чтобы голова пошла кругом. Мы смеялись до колик. Наихудшим в порядках нашей жалкой школы было то, что она вынуждала каждого получать безумное и совершенно несоразмерное удовольствие от мелких вещей, от самых что ни на есть пустяков, которые нужно было принимать за нечто само собой разумеющееся. Уверяю вас, что каждая лишняя минута моего лежания в кровати после семи часов была для меня словно крупица рая, моментом наивысшего наслаждения. Конечно, это покажется смешным. Стоит позволить человеку вставать рано или поздно, как ему нравится, или как он считает для себя удобнее, и вопрос будет исчерпан. Но в несчастном Люптоне ранний подъем занимал существенную часть наших досужих и вздорных пересудов и сделал жизнь там подобной затянувшемуся обеду, где все блюда подавали под одним и тем же соусом. Этот соус мог быть и не плохим, но у всех он вызывал болезненное неприятие. Наши школьные бонзы утверждали, что ранние подъемы зимой — высокая добродетель, приобретаемая привычкой. Думаю, мне самому нравилось бы сидеть в жестком кресле, если бы один из наших старых дураков — Палмер — перестал постоянно бормотать о страшной роскоши некоторых из воспитанников, у которых в кабинете стояли мягкие кресла. Пока вы придумывали разные способы лишить себя каких-нибудь удобств, он обычно говорил, что вы походите на "поздних римлян". Я убежден, он свято верил, что сумасшедшие, купавшиеся в Змеином ручье на Рождество, прямиком попадут на небеса!