[791]. Кроме того, отмечали публикаторы, даже из сфальсифицированных показаний обвиняемых можно извлечь достоверные факты — хоть это и является сложной источниковедческой задачей[792].
Подобное заявление было симптоматичным: в процессе углубленного изучения архивно-следственных дел советского периода историки все чаще убеждались, что даже в заведомо сфабрикованных и неправосудных делах в показаниях обвиняемых встречается информация достоверная и уникальная. Анализируя опубликованные в 1999 г. материалы следственного дела Н.И. Вавилова, историк Я.Г. Рокитянский назвал написанные академиком на следствии собственноручные показания «последними выступлениями ученого». «В записках речь шла работе в ВИРе {Всероссийском институте растениеводства}, о его советских и зарубежных коллегах, зарубежных поездках. В чем-то эти тексты отражали тактику Вавилова на предварительном следствии, в чем-то они полностью соответствовали истине, не преломляясь в кривом зеркале тех обстоятельств, в которых они были написаны. В совокупности эти записки, протоколы и стенограммы допросов, очные ставки — важный источник не только биографии ученого, но и истории генетики и биологии в 20–30-х годах, требующий особо подхода и понимания»[793]. В предисловии к опубликованному несколькими годами позже сборнику материалов следственного дела другого известного ученого, Н.В. Тимофеева-Ресовского, Я.Г. Рокитянский повторил и усилил эту мысль, охарактеризовав содержащиеся в деле протоколы допросов как «ценный биографический материал обо всех этапах жизни и работы Тимофеева-Ресовского в Германии». «По существу, — отмечал Рокитянский, — перед нами целый комплекс неизвестных воспоминаний Тимофеева-Ресовского в форме диалога с лубянским следователем»[794]. Крымский историк С.Б. Филимонов аналогичным образом оценивал «похожие скорее на автобиографию» показания арестованного ОГПУ в 1931 г. профессора П.А. Двойниченко: «они представляют интерес для изучения не только жизни и деятельности видного крымского ученого, но и истории Крыма в целом»[795].
К схожим выводам впоследствии пришел также и историк А.В. Репников, один из публикаторов материалов следственного дела В.В. Шульгина[796]. «Протоколы допросов и собственноручные показания представляют собой источник, близкий по характеру к мемуарам, — отмечал он. — Круг отраженных в них вопросов определялся интересами следствия, целью которого, в частности, было изобличить допрашиваемых в преступлениях. Это были «вынужденные воспоминания», а от ответов подследственных зависела их судьба или жизнь, что не могло не влиять на достоверность сообщаемых ими сведений»[797]. Историк также обратил внимание на то, что показания, данные на следствии, в некоторых аспектах могут оказаться более точными, чем воспоминания. Так, в частности, «при параллельном анализе и сравнении материалов следственного дела и воспоминаний Шульгина удалось выявить ряд случайных или намеренных неточностей, допущенных Шульгиным в его воспоминаниях»[798].
Мнения о ценности материалов следственных дел как исторического источника придерживался и историк А.Ю. Ватлин, исследовавший фонд архивно-следственных дел по политическим преступлениям, переданный в середине 1990-х гг. на постоянное хранение из архива Управления ФСБ по Москве и Московской области в Государственный архив Российской Федерации[799]. Ватлин отмечал: «При работе с архивно-следственными делами нельзя давать волю негативным эмоциям, хотя порой они просто захватывают исследователя. Он должен уподобиться археологу, которому для получения уникальной информации приходится терпеть особые обстоятельства, связанные с ее появлением»[800]. Одним из первых исследователь отметил, что для изучения деятельности органов госбезопасности в период Большого террора 1937–1938 гг. полезно привлекать показания осужденных впоследствии сотрудников НКВД. «На допросах они давали развернутые показания об атмосфере, царившей в органах госбезопасности в тот период, о давлении начальства и методах выполнения спущенных сверху контрольных цифр. Впрочем, и к этим признаниям следует относиться осторожно — методы их выбивания практически не изменились по сравнению с 1937–1938 гг.»[801].
Эту мысль развил новосибирский историк А.Г. Тепляков, активно использовавший показания арестованных чекистов в качестве источника для своей монографии о деятельности органов ОГПУ-НКВД в Сибири. Он отмечал: «Оценивая источники по карательной политике и практике ОГПУ-НКВД, следует учитывать особую ценность протоколов допросов сотрудников госбезопасности и милиции, которые как в 1938–1941 гг., так и в 50–60-е годы давали в НКВД-КГБ показания о своей репрессивной деятельности. Это массовый и очень ценный источник о внутренней жизни карательного ведомства, позволяющий увидеть и понять действие механизма репрессий… Несмотря на необходимость критического подхода к подобным документам, следует отметить, что сведения об атмосфере в органах НКВД, арестах и допросах, уверенности или сомнениях чекистов в их правильности, соревновании в репрессиях, подробности уничтожения людей — все это проверяется и дополняется информацией уцелевших жертв репрессий, материалами внутриведомственных и прокурорских проверок и в основном соответствует действительности. Таким образом, в наиболее существенных аспектах показания чекистов отличаются высокой степенью достоверности»[802].
Аналогичной точки зрения придерживаются историки Н.В. Петров и М. Янсен, подчеркивавшие, что архивно-следственные дела репрессированных чекистов «являются уникальными источниками информации и имеют огромное значение». «В них действительно содержатся самые фантастические показания людей, подвергавшихся пыткам во время допросов, — отмечали историки. — Однако при критическом подходе эти свидетельства могут дать совершенно достоверную информацию об обстановке в НКВД и взаимоотношениях различных кланов внутри него, о характере совещаний в НКВД, на которых обсуждались кампании репрессий, о частых беседах лидеров НКВД и их реакции на замечания Сталина и Молотова — этот список можно продолжать. Более того, достоверность и точность этих сведений может быть проверена и по другим, вполне добротным источникам»[803].
Впоследствии в свет вышел целый ряд публикаций материалов следственных дел руководителей и рядовых сотрудников советских органов госбезопасности[804]. Показания арестованных за «нарушения социалистической законности» чекистов неоднократно использовались историками для изучения механизмов репрессий 1937–1938 гг.[805], а публицистами — для обличения советской репрессивной машины; именно на них, к примеру, основана книга Н.В. Петрова «Палачи. Они выполняли заказы Сталина»[806] и другие публицистические публикации[807].
Изменялось отношение историков и к показаниям других категорий репрессированных. В начале 2000-х гг. В.М. Панеях подчеркивал, что попытка вычленения из показаний подследственных достоверной информации возможна только в отношении событийной стороны показаний. «Что же касается общественных, политических, экономических и иных воззрений подследственных, то следует учитывать наибольшую вероятность искажений в подобных «делах». Эти деформации имеют разнонаправленную природу: если сами подследственные стремились давать показания, изображающие их перед властями в выгодном свете, то, напротив, следователи старались придать им криминально-политический характер. Именно поэтому подобные источники, как уже было отмечено выше, не могут служить основанием для воссоздания воззрений подследственных»[808].
Без малого десятилетие спустя историки В.Н. Хаустов и Л. Самуэльсон высказывали прямо противоположное наблюдение: «Наряду с абсурдными, не подкрепленными никакими, кроме личных признаний, доказательствами, обвинениями в шпионской, заговорщической и другой контрреволюционной деятельности, в этих документах содержатся ценные сведения, которые невозможно найти ни в каких других источниках. Репрессированные представители партийно-советской номенклатуры, военнослужащие давали достоверную информацию о положении в различных сферах общества, личных взаимоотношениях, оценки внутренней и внешней политики Советского государства, проводимой Сталиным»[809]. К аналогичным выводам приходят и другие исследователи, указывающие, в частности, на большую ценность архивно-следственных дел в качестве источника информации о «порочных кадровых практиках» репрессированных руководящих работников[810]. Как источник достоверной информации о настроениях офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны использует показания на следствии ОГПУ историк А.В. Ганин[811], а публикаторы следственного дела патриарха Тихона отмечали, что протоколы допросов «являются основным источником, демонстрирующим эволюцию взглядов патриарха и других лиц подследственных»[812]