— Кормит всякой дрянью.
— Ты тухлой рыбы не давай, не давай.
— Фрикасе прикажете подавать? Кому не по вкусу — дверь открыта; рассчитайтесь и пожалуйте.
— А! ты гнать — думаешь, не уйдем? Уйдём! — Платить не будем, свобода дана! — Плати ей! Ты нам заплати. — На пятак даст, а пишет полтинник. — Какое! Целковый, а то и полтора поставит.
Шум несколько стих.
— Нет такой свободы, чтобы долгов не платить, — твердила хозяйка: я вас силой не держу. Отдайте мне моё, и с Богом, на все четыре стороны.
— Зачем уходить? — хладнокровно ответила Амалия, найдя новый крючок: здесь останемся, только не так, как раньше. Госпожами. Работать не будем, а чтоб всё было…
— Придумала! — хихикнула хозяйка: даром?
— Не даром, за свой же труд, за страдание, мало ты из нас крови выпила, не смей говорить, что даром, — кричала Эмилька вне себя.
— А сейчас пусть Авдотья нам баню затопит, — нашла, наконец, Амалия, чем доехать.
— Ба-аню? — протянула хозяйка, — сегодня разве банный день?
— Баню! Баню! Баню! — поднялся такой вопль, что Авдотья поколебалась.
— Воды нет. Здесь не Питер, кран отвернул, и вода тебе. Из колодца надо. Слышите, звон какой. Гости идут.
— Баню! Баню! Баню! Не открывать! Забастовка.
Звон долгий, неотступный, мучительный.
— Ха-ха! Звонят. Звоните себе.
— Васька где? Пусть воду качает.
— Нет его.
— Сама качай. Титовна затопит, а она за банщицу! Марш!
— Что ж, потружусь, помою, и Спаситель мыл ноги ученикам, — сказала Авдотья сладким голосом.
— Спаситель, что и говорить, и учит хорошему, спасительница.
Звонок лязгал.
Как городовые с важным арестантом под стражей, вышли они на двор к колодцу. Авдотья смиренная, но упорная посередине, девушки спереди, сзади, с боков.
— Не уйдёшь! Качай воду!
В легких цветных капотах они стояли на ветру в холодный октябрьский день и смотрели, как хозяйка наклонялась, с трудом вытаскивала визжавшее ведро, сливала воду в другое, с усилием тащила его в баньку длинную, узкую, чёрную, где растревоженная Титовна разводила огонь. Девушки наслаждались усталостью, вздохами, сгорбленностью, натугой Авдотьи, которая прикидывалась, что она еле волочит ноги. Чуть хозяйка останавливалась перевести дух, подымался торжествующий крик:
— Ага! Устала! Поработай-ка с наше, без отдыха. Это не воду качать. В солдатский-то день лежишь разбитая, шевельнуться не можешь, и всё приходят, мучители…
Титовна каждую минуту порывалась сменить благодетельницу, но они криками прогоняли её, и хозяйка кротко утешала взволнованную старуху:
— Дай пострадать! И не думала, что Бог благословит грехи загладить.
Даже пустое ведро она брала с видом мученицы, упрямо повторяя:
— Нет такого закона, чтобы долгов не платить. На дне моря сыщу. Не я, так ходатай. И полиция поможет.
— Нет полиции! Свобода! Рабочее царство.
— И при свободе участок будет!
Они отвечали галдежом, руганью, несвязными угрозами, но ее уверенность, тонкие сжатые губы волновали их, тревожили; радость унижению хозяйки — она пропала, эта радость. Становилось холодно, день грустнел, и девушки сидели на мшистых скамеечках у старой длинной баньки, задумчивые, молчаливые, несчастные, сомневаясь, что начать, — как ни начни, на старое повернётся, не зная, что им, собственно, нужно, — и знать незачем, ничего не получишь. Авдотья скрылась — девушки не заметили.
Наконец, Амалия нерешительно сказала:
— Попробовать разве…
— Ну?
— Пойти к рабочим.
— Это зачем?
— Спросить их, как быть с хозяйкой, можем ли уйти, должна ли она платить нам, кормить во время забастовки. Пусть заступятся.
Паша рассмеялась:
— Им-то откуда знать? Наше дело женское. Станут они заступаться. Такие же мужики, не лучше других.
Начался спор несвязный, горячий. Все набросились на Амалию; у каждой бывали рабочие. Что в них? Так, разговоры любят высокие, и штук обидных не спрашивают попросту. Купец кутит — и вином, и ужином, и конфетами угостит, деньгами подарит, и офицер богатый… Много их, богатых, видали? Норовит дать, что хозяйке положено, — и баста. Приказчик помоложе — другое дело. А что солдат, что рабочий — с них не ухватишь.
— Неправда? — Грошовый народ.
— Все мужчинки одинаковы, — плевалась Лександра: купец мой, гусь лапчатый, позвал, а сам драла! Сидела, сидела… и здесь едва достучалась.
Но её не слушают:
— Не денег просить будем, заступы, — пробует Амалия.
— Наглумятся, надсмеются, это верно. Я сама фабричная, знаю, — горячится Паша: — Мне Ванька-табачник…
Но Амалия не уступала: у ней мало-помалу сложился свой идеал честной нетяжёлой рабочей жизни, о, не такой, как она Авдотью дразнила, кушать сладко и спать мягко, на даровщинку, она не барыня, нет, пусть мужчины ходят, но не до бесчувствия, чтоб было время вздохнуть, погулять… человеком остаться… Мечты!
С хозяйкой не сладить, за нее и пристав, и судья, и вышибала, и священник, и деньги… Но рабочие одолели полицию и всех, они хозяева, почему им на Авдотью узды не наложить?
Рассуждение было убедительно, Амалия долбила своё, не сдаваясь, и мало-помалу в сердца девушек стала закрадываться надежда, что и впрямь можно — очень даже просто! — пойти к рабочим и просить… о чём? А, теперь они дали себе волю, не справляясь, что возможно, что нет. Прислонившись к стенкам предбанника, расставив ноги, девушки мечтали с открытыми глазами: чтобы хозяйка была не такая хитрая процентщица! — Авдотью сменить! — и новая за нами не подсматривай, нечего ей в наши комнаты нос совать. — Работать согласны, но с рассуждением. — В воскресенье отдыхать.
— Воскресенье нельзя, убыточно, понедельник, — поправила Амалия.
— А гнать из дома нельзя.
— И больных? — И больных. Мы чем виноваты? — Держать, кто не хочет, тоже нельзя. — Само собой. — Деньги нам отдавать, не хозяйке. — Ей ничего! — Немножко можно и ей, — примирительно сказала Эмилька; а то много запросит, и выйдет ерунда. — Нет, нет, нет… — Как же дом содержать?
Они облегчали свое сердце, изливали свои вечные жалобы на доктора, на полицию, неистощимые и дружные. Но чуть не вышло ссоры из-за платьев — сколько в год и каких. Лександра кипятилась, что она не для того старому купцу угождает, чтобы всякая в шелку ходила. Ещё Фроське, туда же!
— Вот вы ругаетесь, а хозяйке выгодно, — убеждала Амалия, но это не помогало.
— Ну, я пойду, а вы тут грызитесь, — решительно заявила она.
— Куда же ты?
— На Большую мануфактуру.
Было уже темновато, когда Амалия вышла из бани. Ей хотелось помыться — ох, как! — но она поборола себя. В своей комнате она в нерешимости остановилась перед зеркалом, висевшим под картинкой: ангел немецкого образца с двумя детьми ловит мотылька над пропастью. Что надеть? Шёл дождик, на мануфактуру далеко и страшновато. Но нельзя же идти к начальству, не приодевшись? Она надела самое шикарное платье с вырезами и все браслеты, как к судье, когда приказчик красноносый — у, дрянь! — в воровстве обвинял…
А хозяйки не видать и не слыхать. В участок побежала? Ладно, прошло твоё времечко.
В бане царило размягчённое настроение. Девушки уже не хотели услуг Авдотьи (что за охота, опять склоку?), а довольствовались Титовной, подставляя ей жирные спины, мягкие животы и груди.
— Ну-ка, Титовна, еще!
— Веничком, веничком.
Титовна, маленькая, сухая, была неутомима — и тёрла, и скребла, и пару поддавала, и слушала, слушала, слушала… Пригодится преданность потом показать. Афросинья не явилась, что также способствовало поддержанию мира.
Девушки не толкались, не ссорились из-за шаек, веников, места, очереди. В жаркой атмосфере, среди тесноты женских голых тел, пахнувших берёзовым листом, паром и мыльной водой, разговоры приняли мягкий расслабленный характер. Если они и вспоминали о своих бедах, то безлично; больше мечтали:
— Меня купец в монастырскую гостиницу возил. Вот бы туда одной, барыней съездить, — шумно вздыхала Лександра, отдыхая на полу, где прохладней.
— Живём, как в тюрьме. Утром встанешь, и солнце на том же месте светит, — жаловалась Эмилька, — и только.
— Солнышко — и то не по-ихнему светит, по-новому надо, добро бы кто, а то… — негодовала про себя Титовна.
Когда же девушки, красные, распаренные, сидели в столовой за чаем, то с каждым стаканом горячей жидкости им становилось легче. Тихо. Ни хозяйки, ни вышибалы, ни кухарки, ни гостей. Лампа тусклая, семейная. Хорошо. Казалось, вот вернётся Амалия, приведёт рабочих, и начнётся жизнь по-иному, какая, как — они не знали и не говорили об этом друг другу, но их блаженные, смутные мысли были полны этой новой жизнью.
Васька не отставал от ходатая, мчавшегося бегом: кто же начальствовать будет? Рабочие? Эка! Значит, полицию по шеям? Взятки не ей давать, а рабочему начальству? Не позвать ли его к нам погулять, не губернаторы — придут, а то прикроют, грехом, или погром сделают. А? Василий Николаевич?
Но ходатай тянул на бегу пальцем:
— Видишь?
— Вижу. Городовой.
— Стоит?
— Стоит. {…}[846]
— хочешь. Рано.
— Сами вы сказали.
— Дурак. Мало ли я зачем мог сказать. Тебе моих планов не достать, ростом не вышел.
— Я-то?
— Ты, даром, что дубина, или вернее именно потому. Иди-ка ты на базар. Смотри и слушай, сам насчет погрома увидишь. Слава Богу, опытный.
И ругал же Васька ходатая, оставшись один. Он окончательно сбился с толку, встревожился. Сколько голодал, бродяжничал, наконец устроился — лучше, чем в казарме, на пайке: и водка, и девки, и безделье. Разгромить — начинай сначала.
Но ещё по дороге на базар Васька увидел изощрённым глазом, что «дело» не клеится. Большие белые листы на стенах, перед ними недоумённые растерянные кучки, одни подходят, другие уходят, ни толпы, ни криков, ни толкотни.
Площадь словно вымерла; там и сям чернелись фигуры, топтавшиеся на одном месте, не зная, что начать, куда себя пристроить, пугливо смотревшие по сторонам, при первом окрике