готовые бежать.
Васька прибавил шагу — улицы, прилегающие к мытному двору, были пусты.
— Должно, не сегодня? Час поздний для базарных. Фью-фью! — свистнул он удивлённо.
Внутри грузных каменных стен старого двора кипело оживление. Крестьяне, бабы, босяки, торговки мешались между собою, шумели, кричали, толкались по рядам, нагибаясь и всё же задевая головами навешанные в низких проходах пиджаки, штаны, сапоги, туркая стойки со сладостями и снова выливаясь на свободное место к посудному ряду плотной одушевлённой массой.
— Фабричных что-то не видать. Больше мужичек-сорочек. И босяцкой братии достаточно, — жадно вглядывался Васька в толпу, ища знакомых лиц, стараясь угадать, что несёт ему эта базарная суетня: наших-то посетителей не видно. Эти, верно, к Матрёне ходят за три гривенника. Бабья-то, бабья! И куда его столько? Эти разве солдату в лагерях на потребу, для нас не пригодны… Ага, вот оно! Кто кричит, любопытно. По-старому, что ли?
— Ура, ребята! свобода дана! Жидов можно бить! — рождались одинокие возгласы, но, неподдержанные, они умирали, как мгновенные мотыльки, раздавленные, уничтоженные шарканьем сотен ног о мостовую двора.
«Мы, Николай Вторый», — торжественно, как с амвона, начиналось вдруг выкрикивание и шло неровно, спотыкаясь, толпа затихла и слушала, слушала, чтобы опять глухо заволноваться.
— Земля наша, — прорывалось громко слово, перелетало от одного к другому и снова перекидывалось назад: «Земли нет».
Который раз читают, а всё нет.
— Землееды, несчастные! — с презрением смотрел Васька на задки шапок, волосатые затылки и широкие мужицкие штаны перед собой: умный и без земли проживёт. Тут свободу дают, жизнь человека прахом пойдёт, дело разорять, а им только бы земли.
— Бей жидов! — выкрикнул сзади знакомый хриплый голос.
Толпа ответила: — бей! — вяло, неохотно и снова загудела о своём — земли, земли, земли….
— Что, брат, не выгорает?! — посмеялся Васька, радостно ударяя по плечу сыщика Шаманина, протискивавшегося вперед, прочь…
— Не сегодня, так завтра, — беспечно ответил тот: — валяй с нами, сейчас по городу пойдём. Или тебе нужно девок сторожить, хозяйкино добро боронить! — отплатил он насмешкой: все равно разгромим.
— Разгромите? — Васька потемнел и вдруг загорелся: а черт с ней!
И. проталкиваясь вслед за Шаманиным, он уже вторил «бей жидов!» своим молодецким унтер-офицерским басом.
Они поспешно прошли задами на сумрачный желтостенный двор полицейского управления.
У заднего крыльца, грязного, захоженного, дожидалось несколько человек: здесь все были знакомы, кто по дому, кто так, — городовые в формах и штатском, сыщики и простые жулики.
— А! Девкин пастух!
— Василию Ивановичу!
— Тепло ли живётся с Авдотьей распрекрасной? — посыпались приветствия.
— Детки как? Нет ещё? Надо к Серафиму Саровскому. Помолись, и наследничек будет.
Васька отстреливался, точно из пушки палил солдатскими словами.
— Ну, Авдотья, держись! Ты мне за это поплатишься, — обещал он себе.
Исчерпался и этот предмет разговора.
Выступила скука ожидания. Рты сводились зевотой. Сидевшие по стене отбивали дробь сапогами.
— Ждём чего?
— От губернатора приказаний нет, насчёт шествия.
Наконец! Невидимая сила распахнула двери, все подтянулись, Васька напряг мускулы груди, как в полку, — на крыльце показался сам полицмейстер, тучный офицер с кавалерийским просветом между выгнутых ног.
Закручивая усы, он взглянул сверху и по старой гвардейской привычке процедил:
— Сво-лочь-то ка-ка-я! Слу-шать! Жидов и революционеров громить разрешается! Но-о! воровать с оглядкой и… грабить с рассуждением. К соседям лапы не запускать. Ошибки не допускаются. Расходиться по первому приказанию. Слышали. А то…!
— Так точно, Ваше Высокоблагородие! — по-военному враз рявкнули полицейские, но вольные дружинники внесли разноголосицу, кричали зря, кто тянул, кто лаял.
— Ответить начальству не умеют! Патриоты! Дать им портреты и флаги!
В управлении загромыхали тяжёлые солдатские сапоги, и трое городовых, притаив дыхание и осторожно на цыпочках обходя начальство, снесли с лестницы трёхцветные флаги, какими украшают дома, на длинных шестах.
Добровольцы бросились вперёд.
Тс-тс-тс! С ними походить.
Флаги качались, кланяясь то полицеймейстеру, то решётчатым окошкам каталажки, бессильно хлопая громадными полотнищами, смущая знаменосцев, чувствовавших себя виноватыми за такое неблаголепие.
— Прямее держать! Переусердствовал купчишка. Простыни какие-то, а не флаги. Это разве древко, это мачта. Заставь дурака Богу молиться… — ругался полицеймейстер, инспектируя шествие: — Э-э! Как несёте?! Портрет, портрет!! Выше! Это вам не арестантская парашка, чтобы по земле волочить. Как икону на крестном ходу держать! Ма-арш!
— Спа-си, Го-о-осподи, лю-юди Тво-я…
Но темнота уже нависла над узкими проходами между лавок, старинные стены огрузнели, базар был тих, молчалив, безлюден, и толпа вышла жидкой, как на похоронах сыщика.
Шествие растянулось и медленно двигалось под торжественные звуки: — По-бе-е-ды Бла-го-вер-но-му… — пара флагоносцев, портретоносцев и хор, тройками бессознательно, по привычке шедший в ногу на военный лад: спереди — будто крестный ход, сзади — точно полицейские, идущие в обход. Кругом неприветные массивные двери, заколоченные окна, железные ставни, чугунные дедовские затворы…
На внешнем рынке та же угрюмая, несочувственная пустота.
Пение бессильно терялось на воздухе; на его церковные звуки из магазинов выбегали запоздалые торговцы и начинали прилаживать запоры… Шествие двигалось по покинутым, сумрачным, недоверчивым улицам. Прохожие прибавляли шагу.
На пространной театральной площади, плоско раскинувшейся во все стороны, толпа показалась совсем ничтожной. Настроение падало. С грязного, хмурого неба сыпалась какая-то дрянь, мокрая, холодная. Приставшие любопытные стали отпадать.
Прокричали «ура» перед робко мигавшим керосиновым фонарём, пропели «Боже, Царя храни» у подъезда «Русской гостиницы» — всё та же безнадёжная, гнетущая пустота.
Певцы повернули назад быстрым, быстрым шагом. Официальные городовые с боков едва поспевали, путаясь в длинных шинелях и придерживая селёдки, когда приходилось скакать через лужи.
Васька был зол. Соскочить с колен спокойной трудовой жизни, чтобы прокричать «ура» и спеть «Боже, Царя храни»! Довольно в полку даром глотку драли. Погрома толком не умеют сварганить. Где казаки? Где солдаты? Когда другие могли попользоваться, так нас ставили сторожить: из-под твоего носа тащат, а ты смотри. С пустыми руками рота вернулась, а как наш черёд пришёл…
— Айда ко мне! — крикнул он вдруг.
Между чинами произошло замешательство.
— И с портретом, — разрубил их затруднение Васька. — Казённое добро в огне не горит, в водке не тонет.
— И то правда, завтра опять пойдёт, так в участок не тащить.
Остатки манифестации отправились на край города. Шествие было унылое. Чтобы флаги не болтались, их обмотали кругом шестов и несли плечо в плечо, как санитары носилки. То передний, то задний отступался на скользкой, размокшей дорожке, хлопался и увлекал товарища. Босяк, с которого сняли пиджак, чтобы прикрыть портрет, трусил сзади, даже надежда на выпивку не могла согреть его: в рубашке, без жилета он жалко дрожал под порывами мокрого ветра. Портрет скользил из грубых полицейских рук и грозил упасть в грязь.
— Ишь, проклятый, какой неловкий.
Редкие прохожие, бежавшие под дождем, завидев эту необычную процессию, соскакивали с тротуара вниз в воду, мчавшуюся потоками под гору.
Один Васька шёл уверенным, порывистым шагом. Мысль его тяжело, но усиленно работала. То и дело прорывались крепкие словца:
— Баба старая!.. Погром к ночи заказывать!.. Слушайте, а то!
— Куда? Не узнал?
Васька сердито вернулся. Товарищи смеялись, нетерпеливо переминаясь.
— Ай да вышибала! Дома своего не знает! Господин городовой, как пройти, ха-ха.
— Темнота кромешная, — буркнул недовольно Васька, и заперто чего-то — дёрнул он за ручку.
— Спят красавицы.
— А вот мы их побудим — и компания начала трезвонить, колотить кулаками, стучать ногами.
— Васька, ты? — послышался торопливый голос Авдотьи: сюда, сюда, двором.
— Это что за новости?! Полиция всех сортов пожаловала, и наружная, и сыскная, а её с заднего хода!
— Открыть парадный и украсить флагами, — начал ломаться Шаманин, но дождь так приударил, что остальная компания, не слушая его, двинулась в подворотню.
Пришлось с трудом протаскивать флаги, возиться с портретом, топтаться по лужам на дворе, вместо того чтобы попасть в ярко освещённый зал с полуголыми девушками, выпить водочки, — нет, это было невесело. Но Васька точно обрадовался; будто решение нашёл, когда, натолкнувшись в темноте на мокрую, дрожавшую хозяйку, он схватил её, начал трясти, а она отбивалась и кричала жалким бабьим голосом.
— Ты что? Я пришёл, мои гости пришли, а у тебя…
— Забастовка у нас, — наконец удалось выкрикнуть Авдотье.
— Забастовка?
— Забастовка, батюшки. Уже я ждала, ждала несчастья, думала, погром, а оно вот что — девушки забастовали.
— Да какая у тебя может забастовка быть? Не фабрика.
— Такая, батюшка. Заперлись, гостей не пускают, а меня с Титовной целый день работать забастовали, мыть их, окаянных…
— Чистенькие, значит, хе-хе, — усмехнулся Шаманин.
— А теперь чаи распивают, прохлаждаются.
— И мы с ними! Согреемся!
— Валяй, ребята, что тут на дожде мокнуть.
— Мы им забастовку покажем, а ты лампы зажги, водки дай. Хозяйка называется, с девками справиться не может.
Мужчины, весело топоча сапогами, двинулись в дом.
— Я думала, Амалия, а это, верно, гости ломились, — сказала Эмилька, сидевшая за самоваром: побезобразничали и ушли.
— Не солоно хлебавши, — подхватила Лександра.