Интересен тот факт, что деньги на борьбу с фальшивомонетничеством шли не из бюджета ОГПУ, а финансировались правлением Госбанка СССР. По-видимому, это было связано с тем, что в момент образования «тройки» по борьбе с фальшивомонетничеством бюджет ОГПУ не предполагал финансирования этой деятельности и правительство было вынуждено оказать здесь свою помощь. В дальнейшем, в связи с создавшимся прецедентом, финансирование осуществлялось Госбанком СССР. Так, на организацию этой работы было выплачено в 1923–1924 операционном году 65 тыс. рублей, в 1924–1925 году — 130 тыс. руб., в 1925–1926 году — 135 955 руб., в 1926–1927 году — 167 940 руб., в 1927–1928 году — 133 970 руб.
За рассматриваемый период в системе органов госбезопасности были созданы подразделения, способные вести эффективную борьбу с фальшивомонетничеством. Был организован свой агентурный и осведомительный аппарат, отработано взаимодействие с другими подразделениями органов государственной безопасности.
Созданная централизованная система учета фальшивок, немедленное реагирование на их появление способствовали установлению в кратчайшие сроки мест действия организаций фальшивомонетчиков и принятию мер по их ликвидации.
Был выработан комплекс мер, включавший в себя работу по обнаружению организаций фальшивомонетчиков на территории СССР, а также каналы ввоза в страну фальшивых денежных знаков, изготовленных за границей.
О.Б. МозохинИстория создания ЦК Трудовой крестьянской партии 1[347]
Обстановка в стране в начале 1930-х гг. была сложной, это время острейшего политического противоборства внутри большевистской партии. В ЦК ВКП(б) велась борьба с «правыми», шла подготовка судебных процессов: Промпартии, Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков), Трудовой крестьянской партии (ТКП) и др. Внутреннее положение осложнялось и напряженной международной обстановкой. В этих условиях И.В. Сталин стремился как можно быстрее расправиться со своими политическими оппонентами внутри страны, с целью сохранения своей власти.
Провалы в социально-экономической политике на селе в начале тридцатых годов вынудили партийное руководство искать виновных за срывы темпов коллективизации.
Они были найдены. 17 июня 1930 г. заместитель председателя ОГПУ Г.Г. Ягода сообщил И.В. Сталину о деятельности контрреволюционных и вредительских организаций в сельском хозяйстве. Было установлено, что их политическим центром являлось Московское общество сельского хозяйства во главе с Н.Д. Кондратьевым, А.Н. Макаровым, А.В. Чаяновым и др.[348]
19 июня 1930 г. Кондратьев был арестован, а 20 июня следствие по его делу начал помощник начальника Экономического управления (ЭКУ) М.И. Гай. Кондратьев вспоминал: «М.И. Гай не предъявил мне никакого определенного обвинения. Он предложил мне разоружиться, т. е. чистосердечно рассказать о своих преступлениях. После моего заявления, что я не знаю за собой никаких преступлений, М.И. Гай резко повысил тон и, употребляя оскорбительные для меня выражения, объявил, что рано или поздно он заставит меня признать мои преступления или я буду расстрелян, что он с величайшим удовольствием будет требовать моего расстрела и, пользуясь достаточным влиянием в Коллегии ОГПУ, добьется для меня высшей меры, что я должен совершенно серьезно учесть судьбу Пальчинского, который также не хотел разоружиться и был расстрелян, что если я и могу еще спасти себя, то только чистосердечным раскаянием»[349].
Допрос, продолжавшийся с 11 час. вечера до утра, произвел ошеломляющее впечатление. Кондратьев полагал, что можно доказывать свою невиновность, опровергая конкретные факты, которые приводятся в качестве улик, но невозможно доказывать свою невиновность, если не выдвинуто никаких обвинений, когда предъявлено лишь общее требование: доказать, что ты не преступник.
Авторитетным представителем следствия было дано понять, что Кондратьев рассматривался ими как пойманный преступник, подлежащий расстрелу. При этом следствие в качестве единственного шанса предлагало ему попытаться спасти себя чистосердечным разоружением, т. е. рассказом о преступлениях, которых оно не называло.
Это впечатление подтвердилось и укрепилось следующей ночью. Допрос производился уже следователем Счастливцевым. Не предъявляя никакого обвинения, он прочитал против него показания профессора Озерова, с которым у Кондратьева никогда не существовало никаких личных отношений. При этом Счастливцев заявил, что последний может спасти себя лишь чистосердечным разоружением. На вопрос Кондратьева, какое преступление он совершил, следователь ответил, что он это должен знать сам лучше него. Участвующий в допросе следователь Климов неоднократно называл Кондратьева государственным преступником.
При следующем ночном допросе Гай и Счастливцев стали говорить, что Кондратьев входил в контрреволюционную вредительскую организацию «Московское общество сельского хозяйства» (МОСХ). Они огласили выдержки из отдельных показаний, в которых неопределенно указывалось, что он принимал участие во вредительской деятельности МОСХ, являясь идеологическим руководителем. М.И. Гай заявил об имеющемся в его распоряжении громадном количестве аналогичных показаний, что рано или поздно ему придется сдаться и рассказать о своих преступлениях, в противном случае, на фоне других «разоружившихся» лиц, следствие будет рассматривать его как упорного, несдающегося врага советской власти.
При одном из следующих ночных допросов Гай заявил, что жена Кондратьева пыталась взять из кабинета и скрыть не обнаруженные при первом обыске секретные документы. ЭКУ эту попытку пресекло, жена арестована. Кондратьев хорошо знал, что никаких секретных документов в его кабинете нет. Однако сообщение об аресте жены воспринял как действительность. Кроме нее, у него был маленький ребенок, которого он очень любил. С этого времени Кондратьев почувствовал начало душевного перелома. Он начал примиряться с мыслью о необходимости пожертвовать собой, своим именем, честью.
До этого момента следствие не вело никаких протоколов допроса, как будто их не было. После того как Кондратьев «сломался», ему предложили подписать протокол, написанный Счастливцевым, который не имел никакого отношения к предшествовавшим разговорам. В нем отмечался лишь контрреволюционный характер идеологических настроений Кондратьева и ничего не говорилось о принадлежности к контрреволюционной организации и о вредительстве. Кондратьев документ подписал.
На следующем допросе Гай заявил, что жена его освобождена. Кондратьев написал обширную записку, по его словам единственное письменное показание, отвечавшее действительному положению вещей. Там он категорически отрицал свое участие в каких-либо контрреволюционных организациях, но в то же время признал ошибочность и реакционность некоторых своих взглядов в области экономической и аграрной политики.
Эти показания Гая не удовлетворили, начались дальнейшие допросы, новые требования признания вредительской деятельности и участия в контрреволюционных организациях.
Так как Кондратьев не соглашался дать эти показания, то следователь объявил, что к нему как к злейшему и упорному врагу советской власти будут применены репрессии. Он лишился права приобретать продукты из тюремного кооператива. Это продолжалось в течение его пребывания за ЭКУ.
Кондратьев вспоминал, что «на одном из допросов след. Счастливцев после ряда оскорбительных эпитетов по моему адресу в резком тоне заявил мне, что “не только с меня будет снята голова, но и с корнем будет вырвана, как кулацкое отродье, вся моя семья”. Тут же при мне по телефону он отдал распоряжение немедленно привести в исполнение уже подписанный ордер на новый арест моей жены. И следующей ночью он вызвал меня к себе, когда в соседней комнате горько рыдала женщина, в голосе которой мое расстроенное уже воображение заставляло узнать голос моей жены, тем более что следователь подтвердил факт ее ареста.
Я близорук и не могу обходиться без очков. Тем не менее очки у меня были отобраны, хотя позднее, когда я дал показания, я носил их совершенно беспрепятственно»[350].
Подследственного лишили права пользоваться книгами, прогулками, хотя позднее, когда он дал показания, ему разрешалось получать сколько угодно книг, ежедневно передавались газеты, были предоставлены прогулки.
Все допросы в ЭКУ, длившиеся месяц, происходили, за некоторыми исключениями, почти каждую ночь напролет. Вопреки правилам тюремный надзор запрещал спать. Позднее, когда Кондратьев дал показания, запрет был отменен.
Крайне нервное потрясение, усиленное тяжелыми ночными допросами, постоянными угрозами смерти и сопровождаемое явным недостатком физических сил, деморализовали его психику. Он потерял способность нормально воспринимать действительность. Им овладело беспредельное чувство отчаяния, безысходности, сменявшееся апатией.
Счастливцев смеялся над Кондратьевым, с удовлетворением констатируя, что тот начинает физически быстро сдавать. «В это время он подчеркивал безнадежность моего положения, угрожая, как он выражался, “забить меня народом”, т. е. показаниями других лиц против меня, — пишет Н.А. Кондратьев. — И действительно, по заявлению следователя день за днем вскрывались все новые и новые вредительские организации, в которых я неизменно участвовал. Коротков на Украине, которого я в жизни видел всего один раз, будто бы показал, что я был одним из руководителей украинской организации вредителей в с. х. Макаров, будто бы показал, что когда в 1924 г. он вернулся из-за границы, то застал в НКЗ уже сложившуюся вредительскую организацию, в которую входил и я. Леонтьев показал, что вся моя деятельность в конъюнктурном институте НКФ СССР (хотя она протекала у всех на глазах) была к. р. и вредительской»