Тайна смерти Гвендолин стала такой же тайной, как смерть сэра Брайана. Одна лишь Урсула не то подозревала что-то подобное, не то просто в ее полумертвом мозгу действительность смешалась с легендою, оттого она сказала наудачу про перерезанные вены леди Элинор – и, оказывается, дала точнейший ответ на вопрос Марины: «Где Гвендолин?»
Вот она, Гвендолин. Мертва, давно мертва. Но двоих ее убийц уже наказал Господь, а за третьей, надо надеяться, тоже черед не станет.
Марина вздрогнула.
Но если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь Гвендолин, а потом ушли, значит… значит, отсюда уйти возможно! Значит, выход есть!
Она до глубокой, почти неразличимой тьмы ощупывала каждый дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку и стерла до крови пальцы, пока не поняла: даже если этот выход и существует, она не сможет его найти.
У нее не было больше сил ни на что, только рухнуть в угол под стеной и опустить распухшие от слез веки. Конечно, можно было утешаться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее дней… если это было утешением! И последней мыслью перед тем, как Марина провалилась в пучину неодолимого, мертвого сна, было воспоминание о том, как Десмонд не смотрел на нее там, в лесу… словно не хотел видеть, словно ее вовсе не было на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо смерть?
Утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были сыр, и хлеб, и вода.
Сначала она принялась делить этот жалкий припас на дни, и даже распределила их на десять частей, но потом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь целых десять дней, постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И, назло судьбе, Марина торопливо съела чуть не половину своего припаса и выпила чуть не половину воды. Она почувствовала себя разом и лучше, крепче, – и хуже, потому что муки голода ей, всегда очень любившей покушать, представлялись чем-то кошмарным. А жажда?!
И все-таки сегодня Марина с меньшим ужасом относилась к предстоящим мучениям, потому что вчера, отчаянно шарясь по камере, недалеко от трупа Гвендолин она наткнулась на маленький стальной ножичек с очень острым лезвием. Теперь Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать эти мучения. Лезвие слегка проржавело там, где было запачкано кровью, но оставалось вполне убийственным. Несомненно, этим самым ножичком, имеющим какое-нибудь медицинское название, Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин.
Гвендолин погубила ее любовь к Алистеру, а Марину погубит ее любовь к Десмонду.
Что проку таиться от себя теперь, когда часы ее отмерены столь скупо? Все это время, до последнего мига, ею владело желание услышать за спиной гневный окрик Десмонда, почувствовать на плече тяжелую руку, взглянуть в эти незабываемые, единственные в мире глаза, в которых лед снова сменился бы пламенем страсти. Неведомо почему, Марина непрестанно ждала, что некая высшая сила осенит прозрением его холодный рассудок, зажжет любовью сердце, заставит осознать ту простую истину, которую давно постигла Марина: они созданы друг для друга, и разлука для них – смерть.
О нет, это лишь для нее – смерть…
А Десмонд так и не узнает! Можно не сомневаться, что он весьма скоро найдет утешение сердцу и телу. О, если б только раз его еще увидеть! Хотя бы при последнем издыхании… Еще раз шепнуть ему: «Люблю!» – пусть это даже будет ее последним словом!
– Господи, – прошептала она, воздев глаза к потолку. – Господи…
Она не могла продолжать: из глаз хлынули слезы, и тяжелые, рвущие грудь рыдания прервали молитву.
Но что это? Что за странные звуки несутся словно бы из-за стены?
Марина задержала дыхание. Тишина… Послышалось..? Нет, о господи, нет! Кто-то отчаянно скребется и мяукает!
Макбет!
Она упала на колени, замолотила кулаками по стене, однако лишь куски штукатурки и иссохшей глины, замуровывающей малое отверстие над самым полом, были ей наградой. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта ладонь тотчас была горячо, шершаво облизана.
– Макбет, миленький! – навзрыд зарыдала Марина. – Спасибо тебе!
Она не осознавала, что говорит по-русски, но чудный кот, несомненно, все понял, потому что еще жарче принялся ласкаться к ней.
– Макбет, не уходи, не уходи, – шептала Марина, пытаясь свободной рукой расширить отверстие, но снова и снова натыкаясь на непробиваемую стену.
Неужто Господь был так скуп, что послал ей только утешение без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот и ему все равно не удастся привести помощь…
И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что здесь он, здесь!), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не почуяв боли, в безымянный палец и принялась выводить слова на тонкой батистовой полосе.
О, как трудно, как невыносимо трудно оказалось писать кровью! Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, но вывести удалось лишь немногие:
«Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите. Десмонд, люблю тебя! Марина».
Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовь всякому досужему взгляду, ибо, напиши она по-русски, какой-нибудь неразумный лакей мог бы счесть письмо пустыми каракулями, грязными разводами и выбросить этот лоскуток – последнюю надежду Марины.
Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, не отдергивал лапку, пока Марина привязывала к ней окровавленный лоскут.
– Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило. – Теперь иди. Брысь! Брысь, слышишь? Макбетушко…
Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы не закричать, не умолять кота остаться, разделить ее последнее одиночество.
Это была тяжелая минута… это была тяжелая минута, растянувшаяся в несчетные часы, и в течение их Марина не раз готова была схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения, которые скоро сольются с телесными, однако всегда в некий последний миг вспыхивало перед ней лицо Десмонда, и жажда увидеть еще раз это бесконечно любимое лицо вселяла в нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.
Помощь могла появиться в любую минуту. Помощь могла вовсе не появиться. Никогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…
Марина предпочитала не думать об этом. Она cтаралась вообще ни о чем не думать, но в голове непрестанно вспыхивала картина их с Десмондом любовных ласк, и то слезы, то улыбки струились по ее лицу… Она то засыпала, то вскидывалась, потому что все время слышался ей скрежет отворяемой потайной двери, и шаги, раздавшиеся вдруг, сначала показались ей всего лишь шагами некоего призрака, рожденного ее измученным воображением.
– Десмонд… – пролепетала она, с трудом вырываясь из тяжелого сна, готовая вновь провалиться в его бездонные черные глубины, и сердце ее перестало биться, когда насмешливый женский голос произнес:
– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорого стоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.
Это была Джессика.
Глава ХХХВолосы ведьмы
Взгляд ее немигающих, загадочных, как у сиамской кошки, глаз был полон жгучего торжества.
– Ты… нашла Макбета? – с трудом разомкнула губы Марина.
– Я нашла Макбета! – радостно кивнула Джессика. – И если это тебя утешит, он порядочно исцарапал меня, когда я пыталась снять твое letter d’amour11, а потом удрал, хвост трубой, так тряся всеми четырьмя лапами, словно коснулся какого-то merde!12
Марина бросила на нее внимательный взгляд – и поскорее опустила ресницы, чтобы Джессика не прочла смутного подозрения, внезапно вспыхнувшего у нее.
– Ну что же, я его понимаю, – только и сказала она.
– А, ну да! – Губы Джессики дрогнули в улыбке. – Что, ты предполагаешь, что я настолько кровожадна?
– А что, не так?
Джессика одобрительно усмехнулась:
– Ты мне нравишься, Марион! Но твоя беда в том, что ты слишком доверчива! Ты с разинутым ртом слушала все, что тебе плели я, Глэдис, Десмонд… вот и дослушалась. Ты ведь небось веришь в вышнюю справедливость, да? И до сих пор еще не убедилась, что громы небесные не грянут над моей головой?
С непередаваемым презрением Джессика указала кивком на останки Гвендолин.
– Ох, и смрадно здесь у тебя, Марион! А будет еще зловоннее, когда начнет разлагаться твой труп…
Кажется, еще ничего в жизни не давалось Марине с большим трудом, чем это простое движение: наклонить голову. Понурить ее. Подавить желание взглянуть Джессике в глаза, чтобы прочесть подтверждение догадке… «Твой труп», – сказала она. «Твой!»
Правду сказать, в первые мгновения Марине почудилось, что Джессика повредилась в уме, если пришла сюда. Но она надеется уйти… Получается, она знает, как открыть дверь изнутри. Но вряд ли она явилась для того, чтобы сообщить эту тайну Марине!
Тогда зачем она пришла? Может быть, положить конец страданиям Марины? Ну, это смеху подобно. Скорее, насладиться ими. Окончательно пригвоздить поверженную соперницу. И, может быть, даже раскрыть ей свои карты. Да, недаром же нарцисс – ее любимый цветок! Самолюбование – сущность Джессики, все свои злодейства она совершила исключительно из любви к себе. И вдруг Марина подумала, что, окажись поумней да проницательней, она могла бы заподозрить эту красавицу чуть ли не с первого дня, когда Джессика так пылко рассказывала ей о нарциссах. Да, из этих цветов плели себе венки эринии, богини мести и возмездия, и Джессика с невероятной терпеливостью, сдержанностью, расчетливостью сплетала свой венок. Пожалуй, это было ничуть не легче, чем вывести вожделенный белоснежный нарцисс! Опыт не удался, но Джессике, бедняжке, пока невдомек, что о ней уже все известно!