Рано или поздно нам следует выбрать себе имя и написать рассказик, отдельный от этого навязанного нам повествования, которое остается при нас только до тех пор, пока мы не обретем свои мысли и свой язык.
Это мы и называем нашей жизнью.
Жизнь каждого из нас — не какая-то там по счету попытка любить. Это единственный опыт любви.
Какова связь между говорящими существами? Всего ничего, капля смысла, капля осмысленной надежды, капля меланхолии.
Какова связь между живыми существами, имеющими половые признаки, рождающимися и умирающими, которые воспроизводятся через личную смерть и посредством невидимой для них сцены? Не только речь, иначе они превратились бы в фантомы, не только смерть, иначе они превратились бы в трупы, не только мужское наслаждение от спаривания, иначе они превратились бы в животных.
Остается любовь. Она и есть этот невыразимый и невидимый остаток. Отсюда два табу: на речь и на свет.
Невыразимая: речь под запретом.
Невидимая: табу на то, что доступно зрению.
Аргумент V.
Личность — это не состояние. И не отпрыск рода. Наша индивидуальность не заложена на уровне атомов. На этой земле не предполагается никакая психология. Стать индивидуальностью — значит желать, сопротивляться, без конца и без передышки рваться на части. Все больше утрачивать цельность.
Личность — это разорванная завороженность.
Не умиротворенная — разорванная.
Существует два мира: социальный и асоциальный (культурный и естественный, человеческое начало и животное).
В Китае император был всем на свете — и в то же время просто человеком. Поэтому Древний Китай так потрясла любовь, которую испытал император Сюань-цзун к Ян Гуйфэй[78].
Почему эта любовь обрела скандальную славу?
Если император предпочитает империи проститутку, все общество ввергается в хаос.
Даже более того: история гласит, что Ян Гуйфэй заставила Сюань-цзуна забыть не только о государстве, но даже о любви к чтению, а также об удовольствии находиться среди образованных людей.
Конфуций, будучи мандарином, олицетворяет общество — и в то же время это просто человек. Так же и Платон (будучи философом) олицетворяет пайдейя[79] и «Законы» и «Республику», и в то же время это просто человек.
Se-ducere — это уводить в сторону. Из одного мира в другой. От выразителя общественного мнения к кому-то другому. Субъект — это чужак, неизвестная точка, недоступная другому.
Субъект — это забывший самого себя. Невидимый, неслышимый.
Субъект — это вообще ничто.
Это непроизносимо, поскольку это тот, кто произносит.
Это нечто нематериальное: промежуток между завороженным и сбросившим чары.
Человек желающий менее материален, нежели человек нежелающий.
Пусть современный человек не заблуждается: в наше время «я» — это полностью укрощенная иллюзия, возможности которой, как никогда прежде, подогнаны под стандарт, один и тот же для всех.
Наш век изобрел «мировые» войны, «глобализацию», международное право, спутники, статистику, зондирование, аудиметр[80].
Никогда еще коллективное моделирование не поражало так жестоко наши пределы.
Чувственное, телесное, пищевое, слуховое, зрительное, промышленное закабаление распространяется и во второй раз в истории человечества становится общим для всей планеты.
Единым — как на его заре.
Но однородный лед многонационального человечества еще не полностью однороден, по нему проходят трещины. Расколотый лед, сталкивающиеся обломки, сосульки, тягучая вода, что-то среднее между желе и жидкостью: мы входим в сомнительную зону.
Пока внезапно не наступит новое обледенение.
Аргумент VI.
Совершенно завороженный: животное начало.
Сбросивший чары: человеческое начало.
Ни тот ни другой.
Получеловек-полузверь.
С самой зари (это шаман).
Все, кто пережил войну, описывают момент накануне ее окончания, идет ли речь о поражениях или победах; это дни, когда все неустойчиво, когда хаотичность интересов приводит к всеобщей безучастности, когда власть оказывается на грани анархии, аморфности, когда даже жестокость бессмысленна и бессистемна. Момент, когда все рушится, момент общественного или, скорее, антиобщественного энтузиазма. Это центральная точка внутри циклона человеческого воспроизводства: в ней воцаряется странный покой. Полнейшая депрессия в глубине бездонного хаоса.
Это крайнее освобождение от чар.
Тот, кто не капитулирует, может рассчитывать лишь на оскорбления. Но альтернатива ему — только политическое перевоспитание. Правильная душа в правильном теле, в правильном языке.
Мне больше нравилась жизнь неустроенная, независимая, сложная, незаметная. Я избегал должностей, бесплатных приглашений на концерт, в театр, в оперу, в кино, я избегал важных постов, почестей, чтобы избежать пожирающих время обязательств, которые они за собой влекут; обязательств, в которые они облекают выходные дни и вечера, согласно великому принципу римского права do ut des, священному принципу «услуга за услугу». Малейший знак отличия вводит вас в иерархию и устанавливает над вами надзор общества — или, во всяком случае, вызывает у вас такое ощущение. Если вы пользуетесь известностью, вся ваша жизнь привязана к зеркалу, вы оказываетесь в пугающем плену у себя самого. Понемногу все творческие силы начинают работать на образ, который следует поддерживать. И разумеется, от публичных выступлений у меня пересыхает в горле, так что меня еле слышно: публика — это вымысел, с его помощью общество достигает нормальности и замыкается в рамках образца, которое оно само для себя создало, а потом этот образец мало-помалу начинает на него давить.
Нет живой жизни, кроме личной; нет наготы, кроме как в отказе от образа; нет желания, кроме основанного на ежеминутном взаимном согласии, обновляемом на заре или в сумерках и свободного от постороннего взгляда и от своего собственного и даже от мысли о своем взгляде. Более того, нет личной жизни, которая не отсекала бы от себя в какой-то мере всех языков, общенародных, устных языков, межчеловеческих.
Нет другой власти, другого достоинства, другой роскоши, кроме достигнутой вами непредсказуемости, потому что непредсказуемость подрывает вашу зависимость от других, которая носится в воздухе, разбрасывая вокруг свои ветви, лианы, семена.
Гордость в нас — от хищника: самоутверждение толкает на прыжок, не подвластный ни прогнозам, ни силе тяготения, ни месту. Семейство кошачьих сведет с ума кого угодно. Никогда не знаешь, где они. Захватив сад и дом над рекой, черный котенок с белым пятнышком на лбу, повелитель Ионны, отдыхал на покрытом лиловым бархатом табурете перед роялем, и вот он уже крадется по карнизу, лезет по водосточному желобу и наконец исчезает на шиферной крыше. Чувствую что-то теплое. Наклоняюсь: он тычется лбом мне в щиколотку. Как он это делает? Молча.
Любовь — это больше чем обмен, чем обоюдная привязанность, чем взаимовлияние, чем психологическая связь. Она берет свое начало в том, что предшествует всякой речи, в коротком замыкании, завороженности, зле, из которого она вырывается. Любовь — это путешествие, которое разлучает с родней и привязывает к другому, привязывает по-другому, — она не просто поглощает, она завораживает.
Как бы то ни было, в прошлом у нас Египет.
«Рабами были мы» на иврите звучит как Avadim Ainou. Этими словами — «Avadim Ainou» — начинается Пасха. Это ответ ребенку, задающему вопросы о тьме.
Avadim Ainou.
Айны говорили: «Полная тишина, которую соблюдают, чтобы ловить рыбу, — это песня. Это песня рыб. Так охотники подманивают их к лодкам и ловят в сети, потому что поют им песню тишины».
Свойственный любви прилив сил происходит скорее от тревоги пополам с восхищением (завораживающей и освобождающей от чар, говорящей и лишающей дара речи), которую она несет с собой, чем от недолгих вспышек телесного удовольствия. Любовь — это иллюзия, она чарует женщин и мужчин не столько жаждой удовольствий, сколько elation[81] изумлением, взлетом, парением.
Я упомянул краткое затишье, мертвый интервал перед концом войны, когда все неустойчиво, когда даже жестокость теряет ориентиры.
Наивысший взлет напряжения и полное его падение словно соприкасаются, смыкаются.
От едва заметного торможения лифта перед остановкой на нужном этаже сердце вздрагивает.
Сначала сердце в груди вздрагивает без причины, когда кабина лифта просто остановилась.
Затем открывание двери на освещенную площадку: уже не преждевременное, не опережающее, но всегда слегка запаздывающее, тревожащее и бесшумное.
Глава двадцать четвертаяСуд Ханбури
Любовь — это отсутствие выбора. Любовь с первого взгляда — это завороженность ударом молнии, временное измерение которого — продолжительность вспышки.
Выбор среди женщин и мужчин касается только брака. Здесь решающий голос принадлежит обществу; более того, общество рождается в институте брака. Речь идет о функции. В наиболее древних формах мифа, аналогичного тому, который мы называем «Суд Париса», упоминаются три луны (новолуние, полная луна, луна на ущербе).
Затем мужчина должен выбрать между тремя женщинами (юной, в расцвете детородного возраста, старой).
И наконец, женщина должна выбрать между тремя мужчинами (мужем, сыном, братом).