[98], полное преобразование одной субстанции в другую.
И наконец, Цицерон предполагает, что царица Артемисия умерла, заразившись смертельной болезнью мужа, которую подмешала к вину вместе с пеплом.
Отсюда легенда, приписывающая Артемисии изобретение монастырей, — не столько потому, что монахини жили в некоем подобии мавзолея, где в роли Мавсола выступает Иисус, а потому, что, имитируя страсть к небесному супругу, они причащались его смерти.
Царица выпивает еще теплый пепел царя.
Испитие смерти заставляет предположить сексуальное поведение, которое культивировала царица при жизни супруга, — сосать живородный сок живого. Таким образом можно вывести чувственные, в данном случае орогенитальные, предпочтения царицы и предположить месопотамский, африканский смысл, который она вкладывала в это предпочтение: питье жизни описано как впитывание в себя бессмертной материи.
Речь идет об обновляющей пище, дающей бессмертие.
Царица Артемисия обессмертила Мавсола, смешав его со своей кровью и теплом своего тела, будто для нового вынашивания.
Предоставив ему свое живое тело в качестве храма.
Существует два мира, потому что существуют два пола (или, по крайней мере, есть граница между обоими, поскольку существуют половые различия).
Что такое половые различия? Асимметрия, превратившаяся в плоть.
Отсюда мысль Элоизы: «Я несравненно больше страдаю от того, каким образом я утратила тебя, чем собственно от утраты тебя».
Et incomparabiliter major fit dolor ex amissionis modo quam ex damno.
Половые различия заключаются в том, что невозможна симметрия между мужчиной и женщиной.
Именно любовь всю целиком можно подытожить старинным средневековым правилом: «Expressio unus est suppresio alterius».
«Выражение одного есть подавление другого».
Любовь — союз не соединительный. Стремясь к единству, признавая себя любовью, любовь обнаруживает, что она невозможна, потому что хочет устранить половые различия, мешающие единению.
Два разных пола не могут ни слиться воедино, ни соединиться. Они могут соприкасаться, наслаждаться доступным им наслаждением, испускать доступное им излучение, но они не могут ни понять друг друга, ни победить друг друга, ни стать одним и тем же.
Отсюда хитрость древних римлян: есть лишь один половой орган (fascinus), лишь один купол (ласковая и темная вульва), лишь одна доминанта (власть). И наконец, возвращаясь к тому, с чего начали: лишь одно обольщение (fascinatio, завороженность).
Отсюда греческая точка зрения: сексуальное поведение женщины по сути своей всегда материнское. Любовь может быть обращена лишь от мужчины к мужчине. Институту гинекеев соответствует педагогическая инициация. Социальные отношения, иерархические отношения учителя и ученика в основе своей педофильны, педерастичны.
Вне решений, которые общество стандартизирует и предписывает, остается невыполнимой половая поляризация — иными словами, постепенное разнесение по разным полюсам, четкое и желанное. Нерасторжимое и пагубное.
Неосуществимый фантазм плотской гармонии сопровождает все христианское Средневековье. Принцип una caro (плоти единой) был положен в основу Эльвирского синодального устава[99]. Он определяет брак как единство плоти, запрещая на этом основании как полигамию, так и развод (при этом разрыв неразрывной связи — само по себе явное противоречие).
Ив Шартрский[100] написал, что половые отношения (copula camis), будучи смешением двух тел (commixio camis), приводят к одной плоти (una caro), будь то в браке или в блуде, какова бы ни была их природа и в какой бы форме они ни происходили. Иными словами, с этой точки зрения само объединение субстанций становилось нерасторжимо.
Но вот половые различия не могут быть стерты.
Нет «единой» плоти, которая бы воспроизводилась самостоятельно. Только язык и общество порождают мифы о «плоти единой», о гермафродите, о разорванном единстве, о бисексуальности человека и т.д.
Всякое отрицание половых различий свидетельствует о выдуманном, мифическом мире.
Даже в инцесте нет плоти единой, una caro.
Есть две плоти и блуждающие письмена, нечто асимметричное, что внедряется, и разрывает две ночи, и расщепляет два мира, два солнца, два удовольствия, две жизни.
Тезис. Не существует сексуального союза. Сексуальна отдельная личность. В личности нет ни малейшей рыхлости. Она не подвержена изменениям. Напротив, она устойчива по отношению к любым изменениям.
Для мужчин и женщин соединение тел — это рассвет. Это оседлание праматери праотцем. Встреча мужчины и женщины — это ночь, которая была до них.
Тишина, предшествующая рождению, и дуновение, овевающее младенчество, — их сумерки. Всякая человеческая жизнь начинается этими сумерками предыдущего дня.
Для каждого из нас свет вторичен, вот почему нет ничего более темного, чем союзы между людьми.
Глава двадцать девятаяЛоредан[101]
Когда мир темен, следы шагов никуда не ведут. Остаются звезды в черной глубине. Большая часть этих странных птиц неведомой породы никуда не летит. Некоторые из этих зверей или небесных существ возвращаются весной. Люди — это животные, наблюдать за которыми поручено звездам, как нянькам — за младенцами.
В 1684 году в Венеции Джованни Франческо Лоредан написал: «Если бы звезды не были вершителями наших судеб, наше сердце не имело бы склонности к гнусностям».
Так что сущность любви спустя столетия по-прежнему остается римской, даже в Венеции.
К диктату звезд Лоредан добавляет завороженность взглядом: «Нет женщины, каковая, поняв, что любима, не приступает немедленно к тиранству. Если она чувствует, что ею пренебрегают, она не остается безразличной, но становится враждебной. В глубине ее души разлита горечь зависти. Она гипнотизирует глазами. Сковывает объятиями. Прочими усладами, кои она умеет привести в действие, она лишает нас душевных сил и рассудка, подавляет все человеческое».
Вальтер Беньямин[102] написал в Париже ошеломляющую фразу, воистину римскую: «Образ есть то, в чем Древность и Сейчас встречаются в сверкании зарницы, чтобы образовать новое созвездие».
Ночь — это то, что открывает нам глаза на сущность утраты. В пространстве ночи утрачиваются день, тепло и все то, что можно увидеть глазами.
То же и с зимой. Таким образом, понятие зимы заложено в ночи.
То же и со смертью. Таким образом, смерть — испытание, заложенное в зиме.
Аргумент I. Отрицание восходит к смерти, непременно присутствующей в воспроизведении рода, которое само восходит к зиме, присутствующей в возобновлении года.
Аргумент II. Отрицание — это следствие ночи, следующей за днем, голода, следующего за насыщением, сновидения, наполняющего душу обманом.
Утрата видимого во тьме влечет за собой измышление зримого образа (сюжеты сновидений зачастую дурачат спящего).
Ночь — это место, где непоправимо и чудовищно отсутствует видимое, где отсутствует все, где отсутствует утраченное.
Ночь можно представить себе как глубину без поверхности, как отсутствие пространства, как одно измерение, как единение, unio.
Ночь — это испытание бесконечным отсутствием, даже отсутствием образов того, что в ней отсутствует.
Кто поместил образ в ночь? Сновидение.
Искусство разрушает мифы. Искусство открывает нам подступы к тому, что взирает на нас изнутри видимого мира. Все, чем одаривает нас жизнь, отстраняется от нас.
Второй вопрос, который Лоредан ставит в своих «Bizzarie Accademiche», таков: можно ли избегнуть женского обворожения, коль скоро оно исходит от звезд?
Сексуальная сдержанность может избавить нас от влияния звезд, поясняет Лоредан.
Раз такое дело, Лоредан покидает Лацио. Он перестает быть римлянином. Он становится венецианцем. Он становится христианином. Отказывается от вожделения в пользу воздержания. По правде говоря, аргументация Лоредана туманна: копуляция между мужчиной и женщиной непроизвольна, она подготовлена Небом и воспламененной плотью, тогда как садиться за стол для приема пищи есть добровольное действие; посему половое воздержание — это добродетель более значительная, чем умеренность в еде.
Этот аргумент слаб. Не вижу, почему насыщение может расцениваться как совершенно добровольный акт. Сомневаюсь даже, что оно более добровольное, чем эякуляция человеческого семени.
К счастью, Лоредан добавляет поразительный аргумент, и я не могу понять, почему он не пытается его подчеркнуть и извлечь из него всю возможную пользу: в любви человек покидает свое тело, тогда как в еде он его обретает и пополняет.
Любовь разъединяет и разуподобляет. Венецианец шестнадцатого века остается римлянином времен республики. Прием пищи так же противоположен любви, как обворожение — вожделению.
Глава тридцатая
Не факт, что любящие действительно видят друг друга.
Когда двое внезапно приникают друг к другу, когда они обнаруживают, что любят, кажется, будто они созерцают глазами. Когда их окликают по именам, чтобы что-то спросить, они вздрагивают всем телом, они словно возвращаются на землю откуда-то издалека, у них на лицах появляется то особое выражение, про которое говорят: точно с луны свалился; их глаза моргают. Кажется, они едва соображают, словно при пробуждении. Так и есть, они видели нечто иное, чем то, что видят теперь и что видим мы.