– Это центрифуга, – сказала она, поглаживая бак по боку, как послушную собаку. – Поднимись по стремянке и загляни внутрь.
Я забралась на двухступенчатую стремянку и заглянула через край бака, а Августа тем временем переключила рычаг, и старый двигатель, стоявший на полу, зафырчал и залязгал. Центрифуга стронулась с места неторопливо, набирая обороты, как машинка для сахарной ваты на ярмарке, и вот уже от нее поплыли в воздух небесные ароматы.
– Она отделяет мед, – поясняла меж тем Августа. – Убирает все плохое, оставляет хорошее. Мне всегда представлялось, как славно было бы иметь такие вот центрифуги для людей. Просто суешь их внутрь, и центрифуга делает всю работу.
Я перевела на нее взгляд; она смотрела на меня в упор своими невероятными глазами цвета имбирного пирога. Паранойя это или нет – думать, что, говоря «люди», она на самом деле имела в виду меня?
Августа выключила двигатель, и гул после нескольких щелчков затих. Наклонившись над коричневой трубкой, отходящей от центрифуги, она пояснила:
– Отсюда мед поступает в чан с фильтрами, потом в разогревающий чан и, наконец, в чан-отстойник. А вот шлюз, через который мы наполняем медом ведра. Ты быстро во всем разберешься.
Я в этом сомневалась. Никогда в жизни я еще не оказывалась в такой сложной ситуации.
– Что ж, я так понимаю, ты не прочь отдохнуть, как и Розалин. Ужин у нас в шесть. Ты любишь печенье из батата? У Мэй оно отлично получается.
Когда она ушла, я легла на незанятый топчан. Дождь продолжал барабанить по жестяной крыше. Мне казалось, я в дороге уже не одну неделю, увертываюсь от львов и тигров на сафари по джунглям, пытаясь добраться до затерянного Бриллиантового города в Конго: именно такой была тема последнего фильма, который я смотрела на утреннем сеансе в Сильване до нашего бегства. Мне казалось, что именно здесь мое место, по-настоящему мое, но все это было таким непривычным, что с тем же успехом я могла оказаться и в Конго. Жить в цветном доме с цветными женщинами, есть за их столом, спать на их постельном белье… не то чтобы я была против, но все было мне внове, и еще никогда моя кожа не казалась мне такой белой.
Ти-Рэй не считал, что цветные женщины могут быть умными. Раз уж я взялась рассказывать всю правду, то есть и худшие ее части, признаюсь: я сама была уверена, что они могут быть умными, но не умнее меня, ведь я-то белая. Теперь же, лежа на топчане в медовом доме, я думала, какая Августа умная, какая культурная, и это меня удивляло. Так я и поняла, что глубоко внутри меня тоже прятались предрассудки.
Когда проснулась Розалин, не успела она еще оторвать голову от подушки, как я спросила ее:
– Тебе здесь нравится?
– Наверное, да, – кивнула она, силясь подняться и сесть. – Пока что.
– Ну, мне тоже нравится, – сказала я. – Поэтому я не хочу, чтобы ты что-нибудь ляпнула и все испортила, договорились?
Она сложила руки над животом и нахмурилась:
– Что, например?
– Не говори ничего об образке с черной Марией, что лежит у меня в вещмешке, ладно? И не упоминай о моей матери.
Она потянулась и принялась заново закручивать растрепавшиеся косички.
– Кстати, а с чего тебе вздумалось хранить это в секрете?
У меня не было времени разбираться в своих резонах. Мне хотелось сказать: Потому что я просто хочу какое-то время побыть нормальной девочкой – не беглянкой, ищущей сведения о матери, а обычной девочкой, приехавшей на лето в Тибурон, штат Южная Каролина. Мне нужно время, чтобы привлечь на свою сторону Августу, чтобы она не отослала меня обратно, когда узнает, что́ я сделала. И все это было правдой, но уже в тот момент, когда эти мысли мелькали у меня в голове, я понимала, что они не полностью объясняют, почему перспектива разговора с Августой о моей матери так меня смущала.
Я подошла к Розалин и стала помогать ей плести косички. Мои руки, как я заметила, слегка дрожали.
– Просто пообещай мне, что ничего не скажешь, – попросила я.
– Твоя тайна, – пожала она плечами. – Делай с ней, что пожелаешь.
Следующим утром я проснулась рано и вышла во двор. Дождь прекратился, и из-за облачной гряды сияло солнце.
За медовым домом во все стороны тянулся сосновый лес. Я насчитала около четырнадцати ульев вдалеке под деревьями, их крышки напоминали почтовые марки, сиявшие белизной.
Накануне вечером за ужином Августа сказала, что ей принадлежат двадцать восемь акров земли, оставленных по завещанию дедом. В таком небольшом городке, как Тибурон, одна девочка вполне могла затеряться на двадцати восьми акрах. Она могла открыть потайной ход и просто исчезнуть.
Свет лился из расщелины в облаке с красной окантовкой, и я пошла к нему по тропинке, ведущей от медового дома в лес. Миновала детскую коляску, нагруженную садовым инструментом. Она стояла подле грядок, на которых росли помидоры, прихваченные к деревянным шестам обрезками нейлоновых чулок. Вперемежку с ними росли оранжевые циннии и лавандовые гладиолусы, клонившиеся к земле.
Судя по всему, сестры Боутрайт обожали птиц. В саду была сделана цементная купаленка для птиц, и множество кормушек – выдолбленные тыквы и ряды крупных сосновых шишек, смазанных арахисовой пастой – виднелись повсюду, куда ни глянь.
Там, где трава уступала место лесу, я обнаружила стену из булыжников, кое-как скрепленных цементом; она была мне по колено высотой, зато тянулась почти на пятьдесят ярдов[19] в длину. Стена загибалась вдоль участка и заканчивалась резко, неожиданно. Никакого практического применения я для нее не видела. Потом я заметила крохотные сложенные клочки бумаги, всунутые в просветы между камнями. Я прошла вдоль всей стены, и повсюду картина была одна и та же: сотни таких клочков бумаги.
Я вытащила один из них и развернула, но надпись слишком растеклась от дождя, чтобы ее можно было прочесть. Тогда я вытащила другую. Бирмингем, 15 сент., четыре маленьких ангела умерли.
Я сложила записку и сунула обратно со смутным ощущением, что сделала что-то неправильное.
Переступив через стену, я шагнула под деревья, пробираясь между низкорослыми папоротниками с голубовато-зелеными листьями, стараясь не рвать сети, над которыми все утро так усердно трудились пауки. Мне казалось, мы с Розалин уже нашли затерянный Бриллиантовый город.
Идя по тропе, я расслышала журчание бегущей воды. Невозможно уловить этот звук и не пойти искать его источник. Я углубилась в лес. Растительность стала гуще, колючий кустарник хватал меня за ноги, но я все же нашла ее – совсем маленькую речушку, ненамного больше того ручья, в котором мы купались с Розалин. Я смотрела на неторопливое течение, на ленивую рябь, которой время от времени подергивалась поверхность.
Сняв кеды, я вошла в воду. Дно взбурлило поднятым илом, мои пальцы тонули в нем. Прямо передо мной с валуна плюхнулась в воду черепаха, перепугав меня чуть не до смерти. Бог весть, с какими еще незримыми созданиями тут можно было встретиться – со змеями, лягушками, рыбами, целым речным миром кусачих насекомышей? – но меня это нимало не волновало.
Когда я натянула кеды и пошла обратно, свет уже лился вниз стройными колоннами, и мне хотелось, чтобы так было всегда – чтобы не было никакого Ти-Рэя, никакого мистера Гастона и чтобы никто не хотел избить Розалин до бесчувствия. Только омытые дождем леса и восходящий свет.
Глава пятая
Давайте на минуту представим, что мы достаточно малы, чтобы последовать за пчелой в улей. Первым, к чему нам придется привыкнуть, оказывается темнота…
Первая неделя у Августы была утешением, чистым облегчением. Изредка мир дает человеку такой шанс, краткую передышку; раздается удар гонга – и ты идешь в свой угол ринга, и кто-то смазывает милосердием твою избитую жизнь.
Всю эту неделю никто не заговаривал ни о моем отце, предположительно раздавленном трактором в результате несчастного случая, ни о давно потерянной тете Берни из Виргинии. Календарные сестры просто приняли нас.
Первое, что они сделали – позаботились об одежде для Розалин. Августа села в свой грузовик и отправилась прямо в магазин «Все по доллару», где купила Розалин четыре пары трусов, светло-голубую хлопчатобумажную ночную сорочку, три платья без пояса, сшитых на гавайский манер, и лифчик, способный удержать и валуны.
– Это не благотворительность, – предупредила Розалин, когда Августа разложила все это богатство на кухонном столе. – Я за все расплачусь.
– Можешь отработать, – кивнула Августа.
Пришла Мэй с отваром ведьмина ореха и ватными шариками и начала обрабатывать швы на лбу Розалин.
– От души тебе кто-то засветил, – сказала она, а мгновением позже запела без слов «О, Сюзанна!» в том же безумном темпе, как и накануне.
Джун, стоявшая над столом, изучая покупки, резко подняла голову.
– Опять ты свою мелодию напеваешь, – сказала она Мэй. – Почему бы тебе не пойти прогуляться?
Мэй уронила ватный шарик и вышла из комнаты.
Я глянула на Розалин, она пожала плечами. Джун закончила обрабатывать швы сама; ей было противно, я видела это по ее губам, по тому, как они стянулись в куриную гузку.
Я выскользнула наружу, чтобы найти Мэй. Мне хотелось сказать ей: «Я буду петь “Сюзанну” с тобой от начала до конца», – но я так и не смогла ее найти.
Это Мэй научила меня «медовой песенке»:
На могилку на мою улей ты поставь,
Пусть стекает, каплет мед, землю пропитав.
В день, когда умру я, прочь уйду отсель,
Больше ничего мне не надобно, поверь.
Золотом и солнцем красен райский сад,
Только мне милее мой мед, мой вертоград.
На могилку на мою улей ты поставь,
Пусть стекает, каплет мед, землю пропитав.